Солнечные блики в твоих медовых глазах

Первое, что я ощутил при входе в гостиную дома семьи Амано — это воздух, пропитанный целой мешаниной запахов: пыли, затхлости и старости. Вдогонку до рецепторов доносился едва ощутимый душок кошачьей мочи, так что я невольно сморщил нос, надеясь, что хозяйка этого не заметит. Она, впрочем, на меня вовсе и не смотрела, так как суетилась, разливая по чашкам свежезаваренный травяной чай, время от времени промахиваясь и разбрызгивая кипяток по кофейному столику. Я опустился в продавленное кресло и стал осматриваться, как делал это тогда, двенадцать лет назад, когда без спроса завалился в этот дом в первый раз. Гостиная сильно изменилась. Сейчас она тёмная, захламленная и необжитая. Сквозь пыльные тяжёлые шторы едва просачивался дневной свет, чёрный прямоугольный экран старого телевизора покрыт толстым слоем пыли, как и все находящиеся тут горизонтальные поверхности, а ткань подлокотников на разваливающихся креслах уже давно протёрта до дыр. В моих воспоминаниях эта комната была настолько красивой, что хотелось рассматривать каждый её уголок. Здесь было много света, много пространства, царили чистота и уют. Каждый предмет интерьера, каждая картина, висевшая на стене, даже расцветка диванных подушек — всё говорило о стараниях и хорошем вкусе заботящейся об убранстве хозяйки. Сам дом тоже был не так мрачен и безмолвен — моя память всё еще хранила отзвуки юношеских воспоминаний о нем, о смехе и разговорах, что звучали в этих стенах. На кофейном столике я заметил уже довольно потрёпанную газету. Датой выпуска значилось: тринадцатое сентября две тысячи двадцать четвёртого года. Три месяца назад. Я помнил, что раньше столик был заставлен красивыми резными рамками с фотографиями с запечатлёнными на них счастливыми моментами семьи Амано. Мне стало интересно, куда они подевались. Я надеялся, что они спрятаны где-то в этом доме, а не сожжены, например. Это стало бы невосполнимой утратой. Почти такой же, как и прежний дом Амано, утративший весь свой лоск, как и его хозяйка, что уже закончила разливать чай и теперь протирала пролитые на столик капли воды рукавом кардигана. Изучив гостиную, я перевёл взгляд на Амано Рёко и теперь смотрел на неё. Она стояла передо мной в полусогнутом положении, пока торопливо вытирала столик, и мне даже подумалось, что она мне кланяется. Ну, словно я хозяин этого дома, а она — моя прислуга. Ведь, если подумать, мы оба выглядели соответствующе. Я был в аккуратном, чистом и дорогом прикиде — кожаная куртка от Yohji Yamamoto, накинутая поверх белой хлопчатобумажной футболки от Comme des Garçons, выглаженные брюки со стрелками от Lemair, новенькие чёрные дерби от Maison Margiela. К тому же, я был вполне хорош собой. С возрастом я обзавёлся мышечной массой, благодаря хорошему питанию и регулярным тренировкам, перестал быть угловатым и несуразным, моё тело стало пропорциональным, и руки больше не казались длинными плетьми, волочащимися вслед за худосочным туловищем. Лицо моё тоже изменилось: когда стал зарабатывать деньги, я два года относил брекеты и избавился от кривозубой улыбки, прикус у меня стал правильный, отчего и общий вид лица стал гармоничнее. Черты приобрели некую мягкость, и теперь даже длинный нос не казался изъяном, скорее изюминкой, подчеркивающей мою необычную внешность. К тому же, я отточил свою харизму, научился держать себя, нашёл свой стиль, научился общаться с людьми так, чтобы казаться им привлекательным — в общем, сделал всё то, что приходится делать обделённым красотой людям, чтобы выжить в этом мире. Красавцем меня не назвать, и иллюзий насчёт своей внешности я никогда не питал, но, по крайней мере, сейчас был вполне доволен собой. Я выглядел хорошо. Чувствовал себя хорошо. Особенно тепло на душе у меня становилась, когда я смотрел вот так на словно кланяющуюся мне Амано Рёко, которой когда-то восхищался, которую считал самой красивой женщиной на свете. Я, в моём нынешнем состоянии, вполне мог сойти за молодого господина семьи Амано. Думая об этом, я едва сдерживал улыбку. Хотя, впрочем, быть хозяином такого запущенного места мне не хотелось. Наконец она вручила мне чашку, взяла в руки вторую и уселась в кресло напротив меня, и я смог как следует её разглядеть. То, какой стала Амано Рёко, вполне вязалось с тем, в каком месте она жила, вернее, во что превратила место, в котором жила. Память подкинуло картинку из прошлого — в ней я узнал очертания больших медово-золотистых раскосых глаз, ровного, слегка веснушчатого, носа и растянутого в улыбке розового рта — которая тут же рассыпалась при виде нынешней Рёко, глаза которой стали намного меньше, закрываясь под тяжестью нависающей кожи век, и совсем растеряли свой блеск, а лицо было покрыто глубокими морщинами. Свои волосы, некогда блестящие и густые, ставшие тусклыми и редкими, Рёко затянула на скорую руку в небрежный узел на затылке, но такая нехитрая причёска не могла скрыть проглядывающие тут и там проплешины. На опущенных плечах — растянутый шерстяной кардиган, непонятного бурого цвета, в тон домашним брюкам, с болтающимися внизу коленными пузырями. Ноги шаркали по полу в стоптанных тапочках. И, несмотря на всё это, в ней, такой старой, некрасивой и жалкой, всё ещё сквозили его черты. Мне казалось, что прошла целая вечность в молчании, пока, наконец, Амано Рёко не подала голос. Он у неё тоже изменился. Стал скрипучим и надтреснутым. — Спасибо, что навестил меня, — произнесла она, неловко держа в руках чашку. — Что вы, — ответил я незамедлительно, стараясь придать лицу наиболее приятное выражение. — Я бы не смог уехать, не повидавшись с вами. Тонкие старческие губы дёрнулись, растягиваясь в слабую улыбку. Я сделал вид, что с удовольствием пью чай, чтобы избавить себя от необходимости говорить что-то ещё, хотя уже по запаху понял, что гадость будет редкостная — чай явно старый, такой же завалявшийся, как и газета на кофейном столике. Признаться, я сам не знал, что нужно сказать. Хотелось задать вопрос в лоб, но, если честно, жалкий вид Рёко не позволял мне это сделать. Но, как я и сказал Рёко, я не мог просто уехать из Кайто, не зайдя в дом Амано. Оставались ещё ниточки, тянущиеся из прошлого, такие тонкие и хрупкие, готовые оборваться в любой миг, но всё ещё связывающие меня с этим домом. К счастью, Рёко молчать не стала и спросила, устремив в меня заинтересованный взгляд: — Расскажешь, может, как твои дела? С тех пор, как ты уехал, о тебе я ничего не слышала. Ты поступил в университет? Выучился? Чем сейчас занимаешься? Я поставил чашку на кофейный столик — пить невозможно — и принялся по порядку отвечать на заданные мне вопросы. — Ну, у меня всё нормально, — сказал я, стараясь подобрать такой тон, чтобы не казаться уж слишком довольным — я всё-таки немного, самую малость, жалел эту женщину. — Я в Токийском университете выучился, на факультете искусств. Как универ закончил, В Токио и остался. Ну, знаете, столица ведь, место возможностей. — При этих словах я проникновенно заглянул в глаза Рёко и изогнул брови, а она понимающе кивнула. — Работаю по специальности. Заказы всякие беру. Иногда, вот, приезжаю навещать тётю и дядю. Но, честно говоря, много работы, времени ни на что не хватает, потому и редко бываю тут, в Кайто. Хоть и скучаю. — Понимаю. — Закивала Рёко еще активнее. — Ты ведь с детства рисуешь, я помню, как ты показывал нам свой альбом. — Она слабо улыбнулась, явно предаваясь воспоминаниям. — Такой перспективный, молодой, образованный, Токио как раз для тебя. А тут заработать-то особенно негде. Кайто, конечно, неплохой город, но, как ни крути, это не Токио. Я умолк, оценивая произведённое моими словами впечатление. Я не сомневался, что она поверит моим словам, потому что Рёко, та Рёко, прежняя, в принципе не верила, что я мог лгать, считала меня таким пай-мальчиком, поэтому я был уверен, что и нынешняя считает так же. Впрочем, лжи в моих словах было немного. Я и вправду отучился в Токийском, получил степень по живописи и теперь на этом зарабатывал вполне неплохие деньги. Вот только не навещал я своих родственников, которые меня вырастили, ни разу за все эти годы. Как только приглашение от университета получил, сразу улетел, без промедления, и даже не оглянулся. Потому что, я, признаться, не скучал по Кайто. Я его ненавидел. Всеми фибрами души. Кроме того, что в Кайто когда-то жил Рин, в нём не было больше ничего хорошего. Рёко знать о моих истинных мыслях не стоило, поэтому я продолжил лгать. — Да, вы правы, — кивнул я ей в ответ. — Но всё же возвращаться сюда приятно. Столько воспоминаний. Простите, что не заглядывал к вам столько лет, не хотел беспокоить. Ну, понимаете, напоминать… Я с упоением наблюдал за тем, как погасла улыбка Рёко, как пропали морщинки в уголках её глаз и как дрогнула чашка в её руке. Старался при этом напустить на себя самый невинный вид, а сам в глубине души хотел рассмеяться. Рёко поставила чашку на столик, сложила руки на коленях, затем убрала их на подлокотники, затем снова на колени. Она занервничала, мои слова выбили из колеи, в которую она явно заставила себя войти с большим трудом, когда увидела меня сегодня на пороге своего дома. Но я ведь играл пай-мальчика. Поэтому я, чуть подавшись вперёд, обеспокоенно взглянул ей в глаза и произнёс: — Рёко-сан, простите. Я не хотел вас расстраивать… На самом деле, я ожидал, что Рёко расплачется. Уже видел зачинающиеся в уголках глаз слёзы, которые она, впрочем, тут же торопливо смахнула, и улыбнулась снова, взяв себя в руки. Была всё же в ней одна черта, которая мне очень нравилась: она, как ни крути, сильная женщина. По крайней мере, не лила слёзы по любому поводу и была не такой размазнёй, как, например, моя мать. — Всё в порядке, дорогой, — сказала она и, сделав глубокий вдох, продолжила: — Я и так постоянно думаю о Рине, так что…ты не сделал ничего плохого, не волнуйся об этом. Это её «дорогой» — как в старые добрые — неприятно резануло слух, но я не подал вида. Лишь понимающе кивнул и осторожно спросил: — Так ничего и не… — Нет, всё, как прежде, — перебила меня Рёко. Судя по скорости ответа, она явно слышала этот вопрос много раз, причём именно в такой формулировке. — За все эти годы ничего. Я решил для приличия немного помолчать и опустил взгляд, с самым скорбным выражением лица, хотя, на самом деле, мне хотелось улыбаться во весь рот. Приятные вести, всё-таки. В воображении у меня нарисовалось радостное лицо Рина, после того, как я передал бы ему слова Рёко, и мне так нестерпимо, до волнительной дрожи, захотелось его увидеть. Ведь он именно об этом и мечтал. Мне хотелось обнять его, танцевать с ним, целовать его губы и кричать о том, что я смог. Смог исполнить его мечту. Рёко, несмотря на проницательность, которой когда-то обладала, однако не заметила никаких перемен в моём облике: ни блеска в глазах, ни чуть дёрнувшегося вверх уголка губ, ни нетерпения, которое, как мне казалось, сквозило теперь в том, как я сидел в этом вонючем продавленном кресле — приосанившись, готовясь встать и покинуть, наконец, этот, с позволения сказать, дом. А может, я уже так поднаторел во лжи, что мне ничего не стоило обвести вокруг пальца такого человека, как она? Или же причина была в том, что Рёко, если так подумать, совсем уже была старая и отчаявшаяся? В любом случае, я знал и был уверен: Рёко бы никогда не подумала, что я в этом замешан. Она всегда мне доверяла, знала, что я такой, скажем так, и мухи не обижу, и послушный, и всё такое. Ей бы в голову никогда не пришло, что это именно я подбил Рина сбежать, не оставив и весточки родной матери. Она подозревала бы кого угодно, тех же Тачибану, Сакамото, Курамору и Имаи, которых всё это вообще никогда не касалось. Ей стоило лишь один раз услышать от меня невинное «я и сам ничего не понимаю, Рин ничего мне не сказал», как все подозрения были отведены от меня тут же. Внутри я торжествовал. Это была моя победа. Наша с Рином победа. Я не мог дождаться того момента, когда улечу обратно в Токио и буду ликовать, буду праздновать её. А пока — мне оставалось только ещё немного поиграться. Тогда я несмело поднял взгляд на смотревшую куда-то в одну точку Рёко и тихо произнёс: — Я думаю, он вернётся. — Увидев в обращённых ко мне вновь усталых глазах немой вопрос, я добавил: — Я верю в это. Всё ещё. Губы Рёко задрожали, но она всё равно не заплакала. Взгляд её потеплел и преисполнился надеждой. И, если бы я сказал, что меня в этот момент не кольнула совесть, я бы не соврал. И я даже, честно говоря, удивлялся своему хладнокровию, уже в такси, на пути в аэропорт, после того, как распрощался со старушкой Рёко, сердечно поблагодарив за встречу, тёплый приём и гадкий чай и пообещав, что обязательно её навещу в свой следующий приезд в Кайто. Ведь, если подумать, она ведь неплохой человек. Я бы даже сказал, что она хороший человек и уж точно достойная мать. И я даже был ей благодарен. За то, что, когда двенадцать лет назад я бесцеремонно и без приглашения припёрся в её дом, чтобы увидеть Рина, она не выставила меня, а, наоборот, пригласила пройти в гостиную. Даже угостила печеньем и радушно поинтересовалась, кто я такой и как долго дружу с Рином. И, вообще, ни разу мне не доводилось видеть раздражение или неприязнь в её лице от моего частого присутствия в их доме. Именно благодаря Рёко я стал желанным гостем в доме Амано. Она ведь почти что сама меня впустила. И, всё же, совесть меня не кольнула. По двум причинам. Во-первых, это всё-таки была Амано Рёко. Та самая, что двенадцать лет назад коротала дни за многочасовым шоппингом и возвращалась домой с дюжиной пакетов с эмблемами именитых брендов, наверняка истратив за день кучу денег. Та, что выглядела безупречно всякий раз, когда я её видел — с салонной укладкой, идеальным макияжем и не менее идеальным маникюром. Та, что закупалась продуктами исключительно в SevenStars, где я, например, даже яблоко бы себе купить не смог. То есть, она была из таких людей. Рин, вообще-то, тоже. Но с ним всё было немного иначе. А я не был из таких людей. Вот и всё. А во-вторых, этого хотел Рин, а идти против его желаний я не мог. Так было всегда. И, если честно, сопротивляться я не хотел. Поэтому плевать я хотел на Амано Рёко. По пути в Токио я глядел в иллюминатор, откинув спинку кресла и сунув руки в карманы куртки, пальцами гладил лежащий в одном из них замшевый мешочек, подушечками ощущая содержимое, и улыбался. Мечтательно. Довольно. Счастливо. И предвкушал грядущую с Рином встречу.

***

Очень долго я не придавал значения тому, какое влияние оказали события моего детства на нашу с Рином историю. Я думал, что все то, что произошло со мной — до встречи с ним — неважно. Для меня имело смысл только то, что было после. Но все же, оглядываясь назад, я понимаю обратное. Именно поэтому я расскажу всё с самого начала. Моя раннее детство прошло в пригороде Сендая, в посёлке под названием Томия. Мой отец происходил оттуда же. Там он родился и вырос, и в восемнадцать лет уехал учиться в Фукуоку. Спустя два года там он встретил маму и, несмотря на категоричный отказ ее родителей, женился на ней и уже беременную увез с собой в родной город. Они поселились в доме, доставшемся отцу от его почивших родителей, и спустя несколько месяцев на свет появился я. Родителей я помню плохо, особенно отца. Мои самые ранние воспоминания, связанные с ним, очень немногочисленные. Я помню только, как он приходил домой за полночь, и как плохо от него пахло, и как язык его заплетался, пока он, шатаясь, брел к маме, тянул к ней руки, пока она пыталась его оттолкнуть. Вообще он был картёжником и алкоголиком. Мог пропасть на несколько недель, затем объявлялся как ни в чем не бывало. В дни его отсутствия мама говорила мне, что папа в командировке, и я какое-то время в это верил, потому что был еще слишком мал, чтобы что-то понимать. Потом, конечно, понял, спустя череду нескончаемых родительских ссор с метанием посуды и крушением мебели, спустя литры пролитых маминых слез, спустя долгие часы пьяных разговоров, что слышал ночами через стенку. Жили мы бедно. Отец не задерживался ни на одной работе надолго. Деньги он как-то зарабатывал, но их всегда не хватало, а мама не работала, потому что не могла оставить меня дома одного. Поэтому иногда я ел только один раз в день, и большую часть времени чувствовал голод. Стало легче, когда я наконец пошел в школу. Мама смогла выйти на работу, а еще в школе меня кормили бесплатно. С одеждой тоже то и дело возникали проблемы. Я быстро рос и постоянно нуждался в новой одежде, ведь из старой вырастал. Мама старалась поспевать за моим ростом и доставала ее, как могла: торговалась на рынке, закупалась в уцененных магазинах, просила у соседей, у которых были дети примерно моего возраста. Зимой в моей комнате гулял сквозняк, потому что окно было старое, и в раме образовались щели, которые мама обклеивала скотчем. Это не помогало, но я лгал ей, что так теплее, а сам ночами спал одетым. Иногда, конечно, у нас бывали хорошие времена. Когда отец бросал пить, когда он устраивался на нормальную работу и чаще бывал дома. Тогда я ел по два и даже по три раза в день. И я чувствовал себя счастливым, потому что стены дома не сотрясались криками и звоном бьющейся посуды. Но такие периоды длились недолго. Отец рано или поздно возвращался к своим пьянкам, причём с каждым разом всё становилось только хуже. Вообще, отец был вспыльчивый, но, когда напивался, то совсем зверел. Так однажды он впервые дал пощёчину маме прямо на моих глазах, да так сильно, что она ударилась об стену. Я бросился к ней и получил от отца пинок в живот. Мне тогда было восемь лет. Протрезвев, он долго просил прощения, помню, как стоял на коленях перед мамой, обещал, что бросит пить. Но, спустя месяц или два, я, забившись под стол, смотрел, как он бьет ее головой об пол, схватив за волосы, и видел, как по деревянным напольным доскам струится кровь. Пошевелиться я не мог, меня сковал страх. Память о боли, что я ощутил, когда он зарядил мне ногой в солнечное сплетение, была еще слишком свежа. Мама стала худая и нервная, вздрагивала от громких звуков и постоянно заламывала руки. Я её очень жалел. Я просил её уехать. Тогда я уже знал, что в Фукуоке жил её отец, то есть мой дедушка. Но она никогда ко мне не прислушивалась. Едва мне исполнилось десять, отца не стало. Поздно ночью маме позвонили с больницы и сообщили, что он умер от ножевого ранения, ввязавшись в уличную драку. Мама тогда обнимала меня и долго-долго плакала, а я смотрел в одну точку и не мог и слезинки проронить. Я впервые столкнулся с таким понятием, как смерть, но я ещё ребёнком понимал, что это такое. Понимал, что отца больше нет. Что он больше не вернётся. Что он умер и его больше не существует. И я чувствовал тогда странное торжество. Ведь это событие стало освобождением для нас с мамой. Ну, так я думал тогда. Отца кремировали. На похороны пришли от силы человек десять. С родственниками отец связь не поддерживал, и большую часть собравшихся составляли соседи и неизвестные мне отцовские знакомые. В тот день шёл снег, я стоял рядом с мамой, пока она, всхлипывая, укладывала его прах палочками в урну. Очень долго укладывала, будто не хотела с ним прощаться. А я стоял и думал о том, что хочу поскорее пойти домой. Отца я не жалел, ни капли. Мама плакала почти всё время. У неё постоянно были красные глаза. Она практически не разговаривала. По ночам я просыпался от того, что в тишине дома раздавался её плач. Однажды она плакала всю ночь и успокоилась только под утро. Я тогда так и не смог уснуть, а когда утром зашёл в её спальню, то увидел, как она лежала, в уличной одежде, на покрывале, и спала, прижав к груди рамку с фотографией с их с отцом свадьбы. На ней они — совсем юные, счастливые, с горящими глазами, улыбаются, глядя в объектив — словно два призрака из прошлого. Я хотел разбить эту рамку и сжечь фотографию, предварительно разделив ее на две части, оставив себе только ту, на которой красовалась невеста в белоснежном платье. И я ждал, когда она мне это позволит. Ведь, вообще-то, плакать не стоило. Ей стоило его ненавидеть так же сильно, как ненавидел его я. Мы с мамой могли забыть его, словно страшный сон, и начать новую жизнь. Ведь больше никто не будет её избивать, не будет крушить дом, приходить за полночь, шатаясь от влитого в тело сумасшедшего количества спирта. Я надеялся, что теперь, когда человека, который назывался моим отцом, больше не существует и ничто не держит нас в Сендае, мы можем уехать в Фукуоку к дедушке. Но вскоре выяснилось, что отец оставил нам напоследок подарок — долг в примерно три миллиона йен и залог на наш старый дом. Мама ничего не рассказывала мне, это я узнал, включая сумму долга, позже, от тётки. Чтобы выплатить долги и выкупить дом, мама устроилась на вторую работу, а после и на третью. Я её почти не видел. Она уходила едва светало и возвращалась спустя сутки к трём-четырём часам утра. Иногда она и вовсе не приходила домой несколько дней кряду. Дом в её отсутствие превращался в свинарник, и я стал, скажем так, вести быт. Делал уборку, готовил еду, стирал одежду, выносил мусор. Ходил в магазин и покупал продукты тоже сам. Я готовил еду, как умел, и оставлял для мамы тарелку на кухонном столе, чтобы она поела, когда вернётся. Мама оставляла мне деньги на карманные расходы, рядом с этой самой тарелкой. И, так как подолгу мы могли не видеться, таким было наше взаимодействие на протяжении многих месяцев. Я ждал, когда же мама перестанет так много работать. Думал, что, когда наступят выходные, мы с ней сходим в парк, в кино или на фестиваль. Но время шло, а мама не брала выходные. Я всё время был один. Так прошло два года. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и я уже знал, в общих чертах, без деталей, что необходимость столько работать напрямую связана с отцом, и за это я ненавидел его ещё сильнее, чем прежде, и злился на самого себя за то, что испытываю эту ненависть. Я ведь думал: этого человека больше нет, я стёр его из своей памяти и из своих мыслей навсегда, но до сих пор его призрак преследовал меня и мою мать. Из-за возраста меня бы не взяли ни на какую нормальную работу, и, чтобы хоть как-то помочь маме, я брался за всё, что попадалось. Раздавал листовки, мыл посуду и чистил овощи в захолустных кафе, шарился по помойкам в поисках не совсем уж негодных вещей и продавал их в магазины уценёнки, бывало, даже воровал деньги. Из-за этого школу я часто пропускал, учился кое-как, и оценки у меня скатились ниже некуда. Однако всё, что получалось наскрести, уходило на предметы первой необходимости и оплату счетов, а дать денег маме я не мог, но всё же радовался тому, что хотя бы об отключении электричества и пустом холодильнике ей не приходилось беспокоиться. Несмотря на все мамины усилия, дом у нас отобрали. Вместе с мебелью. У нас не осталось ничего, кроме наших вещей и урны с прахом моего ублюдка отца, которую мама забрала с собой после похорон и поставила на комоде в своей комнате. После того, как у нас забрали дом, я снова попытался убедить маму поехать в Фукуоку к моему деду, но тогда она сорвалась и накричала на меня, сказала, чтобы я больше никогда не заводил о нем разговор. Мы с мамой лишились дома, поэтому стали снимать комнату у одной одинокой бабки в нескольких кварталах от нашего бывшего дома. Она сделала для нас скидку с таким условием, что мы будем помогать ей в быту. Я согласился, ведь на тот момент уже многое умел. И жизнь продолжилась своим чередом. Мама пропадала на работе, потому что отцовский долг всё не заканчивался. Я прогуливал школу, пытаясь раздобыть денег, а, возвращаясь домой, стирал, готовил, убирал, в том числе, за тремя бабкиными кошками. Ничего особо не изменилось, за исключением декораций, моего состояния и отношения к матери. Если раньше я любил мать и жалел её, то вскоре перестал испытывать к ней тёплые чувства и даже стал её презирать. Я считал её жалкой. Я ненавидел её за слабость, за упрямство. За то, что не ушла, забрав меня с собой, после первой пощёчины. За то, что проливала ночами слёзы, оплакивая своего поганого мужа. За то, что до сих пор хранила его прах. Я не знал, как выплеснуть свою ненависть, поэтому сделал то, что мог и то, что давно хотел: взял урну, заперся в туалете, вытряхнул содержимое на белую гладь фаянса и смотрел, как отца, перемешанного с моей мочой, водоворотом смывает в трубу. Затем пустую урну вернул на место, даже не стал засыпать внутрь песок, хотел, чтобы она заметила, чтобы знала. Но мама об этом так и не узнала. Она умерла, потому что «заработалась». Так это называется. Бабка, у которой мы снимали комнату, узнав об этом, горько плакала, прижимая меня к себе, а я не понимал, почему она плачет. Мы прожили у неё всего месяц с лишним. Жалела, видимо. Мамина сестра, моя тётка, о которой я практически ничего не знал, приехала на похороны. Она плакала навзрыд на прощальной церемонии, плакала в самолёте на пути в Фукуоку, плакала почти всю дорогу до Кайто. Сопровождавший её муж только молчал и гладил её плечи. А я не плакал и тогда. Хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что всё-таки любил маму больше, чем презирал. Да, она была слабой, мягкой, никчёмной, но всё же она была моей матерью, но плакать я не мог. По дороге в Кайто я думал только о том, как бы всё сложилось, если бы мама не вышла замуж за отца. Если бы отец никогда не поехал учиться в Фукуоку. Если бы отец никогда не рождался. Было бы лучше или хуже? В Кайто меня привезли поздней осенью. Округа уже была усыпана пожухшими листьями, покрытыми тонким слоем инея. Тот день запомнился мне зябким и сырым, а небо казалось невыносимо мрачным и серым. Я с тоской глядел в окно на приближающийся тёткин дом, и думал о том, как мне, на самом деле, не хотелось уезжать из Томии. Я бы и дальше жил с чужой мне бабкой и ухаживал бы за её кошками. Или жил бы на улице, с голоду бы не умер, деньги доставать я более-менее научился. Или поехал бы в Фукуоку к деду. Но из подслушанных разговоров я узнал, что дед лет пять назад умер, и тётка оказалась единственным оставшимся родственником мамы, так что она собиралась меня усыновить. Эта весть меня не радовала, а скорее настораживала, потому что я не знал тётку и её мужа. Я не знал, какие они люди и как будут ко мне относиться. С момента первой встречи с ними я не услышал от них практически ничего в свой адрес. То есть, они переговаривались, конечно, но между собой, и говорили обо мне так, словно меня нет. Тётя никак не показала, что признаёт связывающие нас родственные узы. Я списал это на то, что она убита горем. Но, честно говоря, несмотря на то, что она не знала меня до смерти матери, и тётка, по сути, не должна была с ходу меня полюбить, я, наверное, всё-таки ждал какого-то такого жеста. Наверное, хотя бы выражения соболезнований было бы достаточно. Вскоре отношение моей тётки ко мне прояснилось, и это стало лишь одной из причин, по которым я страстно возненавидел Кайто и мечтал уехать навсегда. Но, пока мы подъезжали к моему новому дому, я где-то в глубине души надеялся, что всё более-менее наладится. До нашей первой встречи с Амано Рином оставалось два года. И, если бы я мог заглянуть в будущее, в тот самый апрельский день, когда Рин ворвался в мою жизнь, я бы только и делал, что жил в ожидании этого дня. И вот тут я хочу остановиться. Потому что это, на самом деле, занимательно. Я ведь когда-то думал: что, если мама никогда не вышла бы замуж за отца? Если бы всё сложилось иначе? И я не мог ответить на вопрос — было бы лучше или хуже? И вот теперь, оглядываясь назад, я знаю ответ: всё сложилось бы намного, намного хуже. Потому что тогда я бы не попал в Кайто, никогда бы не встретил Амано. Поэтому, несмотря на свою ненависть к отцу, презрение к матери, я им обоим благодарен. Отцу — за то, что был выродком, каких не сыскать. Матери — за то, что была бесхребетной тряпкой. Благодарен веренице событий, приведшей меня к Амано. Да, у меня было мерзотнейшее детство, обещавшее вылиться в такую же дальнейшую жизнь, но я думаю, что в итоге всё сложилось как нельзя лучше. И я, откровенно говоря, думаю об этом с улыбкой на лице.