Так шепчет лёд

      В конце февраля я уже начал привыкать к плохим новостям. Собственно, я и не ждал хороших, прекрасно понимая, чем все это дело кончится. Двадцать второго числа, когда пришла телеграмма о том, что японцы в составе семи больших судов бомбардировали Владивосток без какого-либо результата, я немного воспрянул духом. Но когда на следующий день мне доложили, что придется встретиться с отцом и сходить с ним на чай к императору, меня буквально прошибло холодным потом. Плохие новости я воспринимал проще, чем приглашение в гости на семейный вечер. А еще я отказывался верить, что эти люди были моей семьей.       Моя семья родом из Петербурга, но долгое время жила во Франции, уехали туда, не дожидаясь революции, обратно решили вернуться мои бабуля и дедуля по отцу. Отец родился уже в Петербурге — на то время в Ленинграде, — но всегда говорил, что мы самые коренные жители. Бабуля и дед одинаково ломано говорили на обоих языках, и разговаривать мне с ними было тем еще удовольствием. Однажды на нас свалилось неожиданное наследство от каких-то родственников, тогда мы с родителями и стали жить отдельно, поселившись на Крестовском, в одном из элитных комплексов. Родители купили машину, сменили работу… а потом потеряли меня. Я даже думать не хотел, что сейчас с ними происходит, в то время, когда я называю отцом совершенно другого человека.       В тот момент, когда я об этом подумал, меня накрыло волной апатии. Я не смог встать с кровати, лежал и размышлял, зачем существовать дальше, зачем все это нужно, почему людям очень надо то или иное, зачем они куда-то идут. Я просто не видел ни в чем смысла. Штаны для сна забились под кровать, а на мне осталась только сорочка, которая от моих метаний по кровати задралась до самых ключиц. Интересно, как я выглядел со стороны, лежа голой задницей вверх на огромной шикарной кровати.       За своим странным состоянием я не слышал слуг, которые пытались до меня достучаться, не слышал, как меня звали за дверью, не слышал даже того голоса, которого всегда ждал с замиранием сердца, когда шел в штаб, в военный корпус или бежал на встречу в ресторан. Приподняться с кровати меня заставил свет, который вдруг полился из окна. На улице было невероятно светло, вышло солнце, близилось потепление. По паркетному полу стучали выверенные шаги, и я сначала застонал в голос, чтобы показать, что дневной свет мне совсем не нравится, а потом повернулся и увидел Владимира, который легко сбросил заснеженную шинель на стоящее перед печью кресло. — Почему ты совсем не собран? — бросил он мне и настойчиво стоял у кровати. — Говорят, что ты никого не впускаешь и не хочешь видеть.       Через силу я сел на край кровати, поправил рубашку и не стал искать штаны. Одеваться перед тем, кто видел все, было невероятно глупо. Волосы мои стояли торчком, совсем не желая укладываться так, как они лежали всегда. Мои настоящие волосы тоже были волнистые, но волосы Дмитрия я бы назвал даже кудрявыми, особенно там, где они отрастали быстрее всего — у самой шеи и на висках. Что с ними делать, я не знал.       Поднявшись на ноги, я через силу дошел до Владимира, что-то ищущего у меня на столе, и повис у него на шее, как в мое время делали только девушки. Его холодные руки коснулись горячей кожи моих ягодиц, и это немного привело меня в тонус. Мне нравилось трогать четкие черты его лица, нравилось касаться пальцами губ, нравилось пробовать их губами. От него пахло влажной улицей, снегом и немного кожей от перчаток. — Я боюсь, — прошептал я прямо в губы, — не хочу никуда идти. — Кого боишься?       Я не спешил отвечать, лишь коротко целовал его губы, щеки, ямочки на щеках и уголки губ с морщинками, которые появлялись, когда он улыбался. Целовал и целовал, старался медленно и нежно, но иногда начинал мазать губами и прижиматься все теснее. Когда ледяные пальцы в очередной раз сдавили мою голую кожу на бедрах, я ахнул и вжался носом в горячую шею, стараясь хоть как-то себя остановить. — Отца боюсь, — еле выговорил я, — говорить с Государем боюсь, даже чашку в руках держать и то боюсь. После всего этого мы должны будем посетить панихиду по генерал-адъютанту Галлу. Я не знаю, как себя вести. Я вообще ничего не знаю, не помню и страшно за все переживаю. Слышишь, как бьется мое сердце?       Владимир медлил, тепло улыбался мне, один раз коснулся губами кончика моего носа и снова поцеловал. Я ответил на поцелуй, снова прижался и совсем не замечал, что рубашка задралась до самого пояса. Голым животом я ощущал холодные пуговицы на кителе Владимира. Покрытой мурашками от холодных рук поясницей я ощущал гладкие ладони, которые то поднимались до самых лопаток, то спускались под ягодицы. Я готов был прыгнуть на руки — настолько сильно я прижался и хотел больше, — но остановил внезапный порыв и снова стал покрывать мелкими поцелуями прихваченные морозом щеки. — Я могу быть рядом, — шепнул он мне с улыбкой, но я перебил его долгим поцелуем в уже горячие губы. — Нет, — решительно заявил я и упрямо покачал головой, — ты обязан быть рядом. Я без тебя никуда не уйду.       Он мягко посмеялся надо мной и дернул за щеку. Я уж давно заметил, что к Дмитрию относились, как к ребенку. А что, если разница между нами будет слишком заметна? Что, если они подумают, что я какой-то самозванец? Ну… если коротко, то так оно и было. Только я сюда не просился. — В этом ты постоянен, я начинаю привыкать к этому.       Владимир все так же обнимал меня, а мне было хорошо и спокойно в его руках. А еще мне очень нравилось быть перед ним без одежды. И я, и Дмитрий были довольно субтильного телосложения, а потому мне не пришлось привыкать к тому, что он чем-то отличается от меня настоящего. Мне нравилось его тело, а особенно в те моменты, когда это самое тело держали руки Владимира. — И правильно, — выдал я довольно капризно и возгордился собой. — Привыкай. Ты же любишь меня? — Безмерно, — подтвердил он, совершенно не играясь, и закрепил свои слова поцелуем. — Ты обязан остаться сегодня ночью со мной. Ты не имеешь права отказать мне, я тебя лишаю его.       Мы смотрели друг другу в глаза. Владимир улыбался, а я боялся самого себя. Я бы сроду не догадался до такой фразы и уж точно не сказал бы ее тому человеку, которого так безумно люблю. Я хотел взять свои слова назад, открыл было рот и тут же почувствовал приложенный к губам палец. — Я останусь, — вдруг так по-доброму рассмеялся Владимир, вероятно, видя мое потерянное выражение лица, — ведь ты не раз лишал меня права выбора. Разве я могу сопротивляться? А сейчас нам нужно идти. Это просто полуденный чай, ничего страшного там не будет. — Следи за мной, пожалуйста.       Я почти молил его, все так же висел на шее и беспорядочно трогал губами все лицо, шею, даже волосы, касался горящих ушей и совершенно неожиданно расстегнул несколько пуговиц на кителе. Мои бедра и ягодицы горели от его пальцев, а в животе у меня лежал тяжелый горячий камень, от которого наливалось то, что ниже пояса, и смешно топорщило ночную сорочку. — Горячо… — прошептал я и насилу заставил себя прекратить целовать.       Повис на шее, прижался так тесно, что даже боялся пошевелиться. Я чувствовал, как Владимир поправил на мне сорочку, чуть приподнял, чтобы удобнее перехватить, и я удачно опустился голыми ступнями на его сапоги. В тот момент мы стали одного роста, хотя я все еще стоял на носочках. Я смог расслабить руки, заглянуть в глаза и прижаться лбом ко лбу. — Ты слишком возбужден, — сказал он довольно серьезно, — в последнее время много тревог и переживаний. Давай попробуем побыть вместе и забыть, что происходит? Хотя бы на одну ночь. Расскажешь мне, что тебя беспокоит. — То есть начинать с того, что я Артем и живу в две тысячи двадцать четвертом, лучше не стоит?       На самом деле я просто посмеялся, уже прекрасно зная, что никто мне не верит. И Владимир рассмеялся вместе со мной. — Только если не хочешь попасть в госпиталь. Ты их очень не любишь.       Да, действительно, должна же быть в этом мире какая-то стабильность. Мы оба не любили больницы. Хотя, я готов был спорить, что в наших хотя бы могли вылечить. В этот момент мне стало чуть легче, и я даже готов был начать собираться. Сразу почувствовал голод и хотел позвать прислугу, чтобы мне сделали обед, но не прошло и минуты, как прислуга сама постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее. — Прошу прощения, Ваше Высочество, Ваша Светлость, — затараторила Аграфена и низко поклонилась, — но экипаж, посланный Вашим папа́, уже дано ждет у ворот. Еще раз извините меня, что пришлось Вас побеспокоить.       Тогда я понял, что она старается не смотреть, но ждет моего ответа. Я же не старался прикрыться, не пытался отпустить Владимира или прекратить обнимать его. Я почему-то отпустил эту ситуацию и совсем перестал бояться. Тогда я поверил словам Владимира, что эти люди ничего не могут нам сделать, не могут даже пустить слух, если хотят остаться с крышей над головой и в добром здравии. — Спасибо, Грушка, — бодро ответил я, — все в порядке. Пригласите мастера, чтобы поправил мои волосы. Со всем остальным я справлюсь сам.       И как только женщина покинула мои покои, я в последний раз поцеловал Владимира и с новыми силами принялся одеваться. В этот раз мне даже никто не помогал.

***

      Папа́ оказался мужчиной на редкость суровым и выглядел грозно. В нем чувствовалась сила, мужское начало и даже мощь. Голос его звучал сильно и уверенно. Я помнил этого мужчину по фотографиям. Правда, помнил. Но что мне могли сказать фотографии о том, какие отношения были между отцом и сыном, когда сын на отца похож был только чертами лица? Мы были абсолютно разными, как по характеру, так и по телосложению. И хотя я сидел перед ним за сервированным столом, все равно чувствовал, словно сижу у подножия горы. Его взгляд практически уничтожал меня. Вот бы мне еще кто-нибудь подсказал, знал ли папа́ про мои отношения с Владимиром, который сидел рядом со мной рука об руку, да и про ориентацию в целом.       Говорили в основном мужчины. Император принимал доклад от двух генералов, ненадолго присоединившихся к нам за чаем, мы с Владимиром обменялись парой-тройкой предложений, а папа́ поглядывал на меня с неким любопытством и немым вопросом, который отчего-то не решался озвучить. Может быть, хотел узнать о том несчастном случае, ведь с того моменты мы так и не увиделись, а прошло уже почти два месяца.       Когда разговор стал менее напряженным, я забылся и начал активно жестикулировать, пытаясь рассказать о той ситуации с рабочим, которого случайно сбил лошадью, и тут вдруг чашка из тонкого фарфора полетела на пол. Я проследил ее от самого края стола и до пола, смотрел, как разлетались осколки, словно в замедленной съемке. Потом я зажал уши руками и крепко зажмурился, прекрасно понимая, что натворил, и что за этим последует.       Однако ничего не случилось. Император только сделал незаметный жест рукой, и около нас появилась худенькая женщина в кружевном переднике, принявшаяся быстро орудовать щеткой. — Я прошу прощения за сервиз, — выдавил я из себя, и Владимир быстро прихватил меня за плечи, пытаясь успокоить. — Если я как-то могу это исправить…       Николай махнул на меня рукой и даже сдержанно посмеялся. Улыбнулся и папа́. Только Владимиру было совсем не до смеха, впрочем, мне тоже. У меня даже в глазах от страха потемнело. Я ведь просил его следить за мной. Может, он просто не успел или не подумал, что я могу такое выкинуть. Факт оставался фактом. Чашка разбита, как и моя репутация, кажется… — И ведь это каждый раз так происходит, — веселились мужчины за столом, а я замер, сжав ладонь Владимира под столом, — ни один ужин не прошел без того, чтобы не звенела посуда. На счастье, Дмитрий, на счастье.       Да уж какое там счастье… Знали бы они, сколько сейчас стоит такая посуда. Я и дома дешевую так всю перебил и только когда стал жить один, меня перестали за это отчитывать. — Дмитрий, мне очень не нравится твоя привычка махать руками, — обратился ко мне папа́, но голос его уже не был таким суровым, — тебе нужно избавиться от нее как можно скорее. Ты уже взрослый мужчина, ты офицер, а от детской неуклюжести отделаться не можешь.       И я действительно не мог, даже стеснялся этого. Только не мог Артем. Выходит, не только кудрявыми волосами, телосложением и ориентацией мы с Дмитрием были похожи. И это в тот момент показалось мне странным, как будто мы и не были разными людьми. — Я обещаю работать над этим, — смутился я и прихватил обеими ладонями новую чашку, наполненную чаем. — Уверяю, что такого больше не повториться.       Сидящий совсем близко Владимир сжал под столом мое колено и обратил тем самым на себя внимание. Я повернулся к нему, и мы синхронно друг другу кивнули. — Ты обязательно со всем справишься, — тихо произнес он, а мне очень захотелось в тот момент обнять его.       На гладкой янтарной поверхности чая, наполнявшим до краёв изящную фарфоровую чашку, я разглядывал своё отражение. Испуганный взгляд и подрагивающие губы совсем не соответствовали образу офицера-защитника, которым я являлся в этом времени. Интересно, а настоящий Дмитрий мог испытывать такие же эмоции, как и я? Разве можно называться офицером, когда ты вот так боишься, разве можно сидеть вместе за одним столом с Императором, когда ты вот такой — не знающий сам себя, боящийся всего, что происходит вокруг, — разве такой человек может иметь то, что имею я в этом времени?       Я завидовал Владимиру и его способности оставаться невозмутимым, даже когда всё вокруг рушилось. Я завидовал его прямой спине, расправленным плечам, на которые, казалось, могло свалиться всё, что угодно, а он выдержит. Я завидовал его сдержанности и рассудительности, способности трезво мыслить и всегда осаждать неправых, после чего авторитет становился только крепче. Краем глаза я следил за ним: как он держал чашку, как сдержанно кивал на какие-то утверждения Государя, даже как он поправлял салфетку на коленях. Меня наполнял стыд, и чем больше я оставался в этом времени, тем больше я понимал, что не принадлежу ему. Но по иронии судьбы именно здесь, где я оказался совсем чужим, нашёлся один человек, тот самый, который стоил целой сотни тысяч людей, кто принял меня со всеми моими трещинами.       Насмотревшись на Владимира, я стал разглядывать человека, который являлся моим родителем. Папа́ не разговаривал со мной, даже, казалось, не обращал на меня внимания. И хотя это облегчало мне участь: второго конфуза я бы не выдержал и точно бы выбежал из залы, но в то же время его поведение меня обижало. Этот человек был мне совсем чужим, и испытывать к нему нежные чувства было невозможно, но злая судьба не ведает времени: этот грозный и холодный человек в какой-то степени напоминал мне моего отца и мои отношения с ним в настоящем. Я не привык винить родителей за какие-то «пробелы» или «ошибки», я едва ли думал об этом там, в будущем… настоящем? Но я мог по пальцам пересчитать те моменты, когда мне удавалось спокойно поговорить с моим отцом и даже чем-то поделиться. Переживать было глупо, и я это понимал. Папа́ мне никто, как и я ему — всего лишь оболочка с душой странного паренька из будущего.       Из раздумий меня вырвал голос слуги, который доложил о прибытии офицеров Интендантского курса. Сидевший возле меня Владимир тут же повернулся к дверям. Он следил взглядом за каждым вошедшим, на которых были надеты тёмного цвета сюртуки. Император поднялся со своего места и проследовал к вошедшим. — Что здесь происходит? — прошептал я одними губами, придвинувшись к Владимиру. — Это офицеры Интендантского курса, — Владимир наклонился ко мне, отвечая так же шёпотом, — часть из них должна отправиться на Дальний Восток.       Император тем временем выслушивал доклады выстроившихся в зале офицеров. Все они были не сильно старше нас с Владимиром, а некоторые выглядели довольно моложаво. По их светлым улыбкам, выверенным осанкам и высоко поднятым подбородкам я понимал, что они испытывали чувство настоящей гордости находиться здесь возле Государя. Владимир, не говоря мне ни слова, поднялся с места и отправился к вошедшим, а следом за ним и папа́. Я поднялся последним.       Мне показалось, что Государь лично знал каждого офицера, а с некоторыми из них он был более сердечен и добр. Он говорил слова напутствия, крестил каждого, желал им скорейшего возвращения, как будто наставлял своих сыновей. Возможно, эти молодые люди и были для него почти сыновьями. Один из офицеров тепло улыбнулся Владимиру, и тот, улыбнувшись в ответ, шагнул к нему, заключая в крепкие объятия. — Быть может, увидимся ещё, — энергично проговорил он и, отстраняясь, сверкнул карими глазами, — не спеши прощаться. — Я прибуду, как только получу приказ, — заверил его Владимир, а у меня внутри всё похолодело, — но сейчас я должен оставаться здесь. — Молись за меня, — продолжал юноша с улыбкой, — а если что-то пойдёт не так… Передай моей матушке то письмо, которое я оставил тебе.       Владимир серьёзно кивнул. — Непременно. Береги себя, Андрей, — он снова обнял офицера и похлопал его по спине.       Как только все доклады завершились, странная (видимо, только для меня она была странной) толпа удалилась. Названный Андреем офицер обернулся и коснулся своей фуражки, кивая Владимиру на прощание. Чуть позже он совсем скрылся вместе с остальными. Как только за резными дверями исчезла последняя фигура, Владимир тут же помрачнел, но мгновенно взбодрился и расправил плечи, снова возвращаясь к своему месту.       После чаепития, во время которого папа́, вопреки моим надеждам, обратился ко мне несколько раз с вопросами о здоровье и какими-то новостями из имения, о котором я понятия не имел, но делал вид, что всё прекрасно знаю и со всем разберусь, мы с Владимиром так же молча ехали в экипаже на панихиду.       Он угрюмо глядел перед собой, не удостаивая меня даже взглядом. А когда я робко коснулся его руки и заглянул в глаза, выдавил вымученную улыбку. — Ты так расстроился… Из-за этих офицеров? — тихо спросил я. — Андрей мой близкий товарищ, и, возможно, я видел его в последний раз, — проговорил Владимир, слабо сжимая мою руку. — Он оставил письмо и даже завещание для своей семьи, если он погибнет.       Страшные слова Владимира больно врезались мне в сердце, но я ничего не мог сделать, лишь крепче сжал его ладонь в своей. — А что значит Интендантский? Им придётся воевать? — наивно спросил я.       Владимир грустно улыбнулся, придвигаясь ближе ко мне. Он положил ладонь на мою щеку и погладил её, позволяя мне прижаться к ней ближе. — Любовь моя, твоя наивность ужасно очаровательна, — Владимир смотрел мне в глаза. — Они будут заниматься снабжением армии и флота. Поверишь ли ты, что каждый день я боюсь получать телеграммы? — Его губы изогнулись в горькой усмешке. — Если бы я мог, я бы немедленно отправился туда.       Я шумно сглотнул. — Ты что же это… Здесь только из-за меня?.. — спросил я прямо, чувствуя, как к горлу подступают слёзы. — Я не могу и не хочу оставлять тебя, ты же знаешь, — повторил он свои слова, которые я слышал от него в самом начале нашего «знакомства», если это можно было так назвать, — но я не могу помочь своим товарищам, и это разбивает мне сердце.       Владимир отстранился от меня, всё ещё не выпуская мою руку.       Наш экипаж двигался к Петропавловской крепости, а точнее к собору, который, как я заметил, едва ли чем-то отличался от «настоящего». Владимир молчал, а я не желал донимать его вопросами, пытаясь переварить то, что он сказал. Выходит, что каждый день, находясь в Петербурге и будучи неспособным помочь своим товарищам в бою, Владимир испытывает чувство вины. Однако он никогда не сомневался в том, что хотел остаться со мной — по крайней мере, я слышал и видел, как уверенно он говорил эти слова. Почему-то ему хотелось верить.       Владимир надел на голову фуражку и вылез из экипажа, подавая мне руку и помогая сойти. Он подал мне руку машинально, и я без раздумий принял её, лишь запоздало оглядываясь на окружающих, не заметил ли кто такого жеста по отношению ко мне. К счастью, всем как будто было всё равно: нас даже не удостаивали и толикой внимания.       Чуть поодаль показался Император и папа́, и мы с Владимиром поравнялись с ними. Как только Владимир оказался в поле зрения Императора, он тут же принял серьёзно-торжественный вид. Мне же захотелось ударить его в этот момент. Я чувствовал, нет, я был уверен, что он недоговаривает очень много, но в то же время знал, что все мои вопросы и попытки вытянуть из него хоть слово останутся без ответа. Если бы не Его Императорское Величество рядом, Владимир показал бы совсем иную личину. В другие моменты я восхищался его сдержанностью, но сейчас я просто не понимал, что на самом деле чувствовал.       Медленным шагом, увязая в снегу, мы следовали за процессией из священников в серебристых ризах. Небо в тот день застилали серые густые облака, и хотя ещё не наступило время обеда, создавалось ощущение, что на город уже опустились сумерки. Под монотонное пение я ступал тяжёлыми шагами по брусчатке, глядя куда-то в землю, и разглядывал своё размытое грязевыми разводами отражение в недавно начищенных носках сапог. Меня не покидало странно предчувствие, уже знакомое мне с некоторых событий, которые я успел пережить в этом странном веке. Я не понимал слова песен, лишь ловил эхо певучих голосов, позволяя им осесть где-то на подкорке. Захотелось схватить за руку рядом идущего Владимира и убежать куда-то как можно дальше.       Ослеплённый золотом, покрытым магическими переливами от трепыхающихся огоньков бесконечных свечей, я встал по левую руку от Владимира. Впереди нас стояли священники, и от их серебристых риз у меня рябило в глазах. Сквозь них я мог видеть очертания тёмного цвета гроба и фигуру пожилого человека, одетого в парадный генеральский мундир тёмно-зелёного цвета. Я, никогда не видевший этого человека раньше, с облегчением подумал о том, что он умер от старости. Покосившись на Владимира, я убедился, что в его выражении лица ничего не поменялось. Боюсь даже представить, что было бы с ним, если бы этот человек оказался молодым офицером.       От сладковатого тяжёлого запаха, приторным мёдом растекающегося внутри лёгких, у меня закружилась голова. Захотелось воздуха, но я старался не подавать виду, боясь нарушить торжественно-печальную процессию. Надолго меня не хватило: стоя с опущенной головой и чувствуя подступающее к горлу почти удушье, я сделал маленький шаг назад, выходя из процессии. Сделал я это тихо и незаметно, и поглощённые в панихиду Владимир и остальные словно не заметили моего «отступления». Кое-как я протиснулся сквозь толпу и отступил почти к стене, ослабляя воротник своего мундира.       Я успел сделать пару неглубоких вдохов, прежде чем моего плеча коснулась костлявая рука, сжимая ткань мундира. Я поднял голову вверх так быстро, что перед глазами побежали тёмные пятна. На меня смотрел тот самый старец, Григорий Распутин, так и сверкая безумным взглядом, вперившимся в меня. На его голову был накинут глубокий капюшон, и в свете свечей храма казалось, что одни его глаза сияли в кромешной тьме. Он напоминал мне призрака, видение, тот кошмар, который видят главные герои ужастиков, вот только в ужастиках всё происходит по ту сторону экрана, и эти призраки не сжимают твоё плечо мёртвой хваткой. — Неужто молодой самозванец-князь жив ещё? — недобро процедил Распутин сквозь зубы, а я резко двинул плечом выворачиваясь. — Явился в Храм Божий грехи свои искупить?..       Сердце бешено билось то ли от страха, то ли от гнева. Руки сжались в кулаки, хотя я знал, что не смогу его ударить ни при свидетелях в толпе, ни даже если бы мы остались наедине. Мне вдруг надоело его бояться, всего лишь на какое-то мгновение. — Я смотрю, и вы ещё живы… пока.       Я хотел сделать самый невозмутимый вид, но голос предательски дрогнул. Я взглянул через плечо Распутина, на процессию, участники которой, казалось, и не замечали моего отсутствия.       Распутин криво усмехнулся. — Считает самозванец, что о смерти и числах знает больше, чем может сказати, — старец прищурился и сделал полшага ко мне, вынуждая меня отступить. — Али никто тебе не верит, трусливый малыш?       Он говорил тихо, не нарушая процессию, может быть, даже шептал одними губами, но для меня его слова звучали как гром. Свой голос я не контролировал, а когда опомнился, то было уже поздно — я произнёс слова слишком громко. — Я и вам могу кое-что предсказать, — с вызовом заявил я, надевая фуражку на голову резким движением. О том, что я находился в храме и по всем правилам посещения должен был снимать головной убор, я благополучно забыл. — Не зная будущего, жить спокойней, на самом деле. — Будущее туманно, не все-то тебе ведомо будет, — продолжал усмехаться Распутин, совсем не уязвлённый моими словами, — не все изменить наивный малыш может, ой не всё… — Я и не пытаюсь… — процедил я. — Знает ли чужестранец, как сердце от боли разрывается у матушки и папеньки? — рука Распутина сжалась в кулак, и он ударил ей по груди там, где находилось сердце (если у него оно конечно было). Удар вышел сильным, но его монашеская ряса приглушила его. — Сердце самозванца скоро, очень скоро узнает… Не лезь и не пытайся изменить его судьбу, — эти слова Распутин проговорил без тени насмешки, совершенно серьёзным тоном. — Неведомо тебе, что может случиться потом! — Я бы на вашем месте боялся не меня… — чётко проговорил я, выделяя каждое слово. Меня всего трясло от гнева, и ещё немного, я бы точно взорвался.       Слишком быстро возникший перед глазами Владимир помешал мне закончить фразу. Он оказался подле нас мгновенно, схватил Распутина за предплечье и с силой оттолкнул так, что последний едва удержался на ногах. — Я надеюсь, стража сможет объяснить всем нам, что здесь делает бездомный бродяга?! — взгляд Владимира метал молнии, и я видел, как напряглись его скулы от крепко сжатых зубов. — Убирайся прочь! И не смей показываться в присутствии Его Императорского Величества! — Надменный барин о словах жалеть будет… — забормотал Распутин, глядя исподлобья на Владимира, который тем временем заслонял меня собой. — Пред Богом все едины будем, а коли барин не согласен, познает он весь гнев господень…       Распутина схватили двое жандармов, пытаясь заломить ему руки. Он не сопротивлялся, но и не поддавался легко: я видел, что обездвижить Распутина было непросто. Несмотря на свой вид «бродяги» и образ слабенького монаха, в этом человеке скрывалась огромная сила. На помощь жандармам подоспели гвардейцы.       Перед тем, как Распутина совсем скрутили и небрежно толкнули к выходу, он успел опустить костлявую руку в карман своей поношенной тёмной рясы и извлечь оттуда пару блестящих предметов. Это оказались простые маленькие монетки, но старец резко швырнул их к ногам Владимира, пока его руки полностью не завели за спину. В храме царила тишина, и монетки, падая на мраморную поверхность, отлетели с оглушительным коротким лязгом и опустились прямо к носкам сапог Владимира. — Перечить воле Божией великий грех! Али кто перечить Господу удумает, того беда ждёт, большая беда… — прошипел Распутин, сверля меня глазами.       Владимир не сводил взгляда со старца, а я, исполненный ужаса, смотрел на кривую усмешку желтоватых зубов. Даже его глаза дьявольски смеялись, и он с явным удовольствием отмечал, что я всё понял. — Какая неслыханная дерзость — явиться сюда!       Владимир покачал головой и наклонился, чтобы подобрать монеты. Я подорвался к нему, перехватывая его руку. — Нельзя!!! — завопил я. На меня уставились несколько пар глаз, в том числе и Владимира. — Нельзя поднимать монеты! — Успокойся, Дмитрий, всё закончилось, — произнёс Владимир серьёзно, — я вижу, что ты не в себе, и сейчас мы поедем домой. — Нет!!! — Я потянул его руку на себя, буквально оттаскивая от злосчастных монет. — Монеты нельзя поднимать с пола, потому что ими прикрывают глаза покойникам!       Глаза Владимира широко распахнулись, а где-то позади него несколько женщин прикрыли рты руками, осознавая мои слова.