Прыгая по гаражам

На кухне стыло. Пахнет сигаретным дымом и бенгальскими огнями. В гостиной все еще гудит наша компания, а меня, как это часто бывает после рек алкоголя, резко попустило, и внезапная тяжесть несбывшихся загаданных в прошлый Новый год желаний с силой упала на плечи. Тошно. Внутри словно воронка, и так тянет, и тянет. Я смотрю в темное окно и не вижу ни неба, ни звезд, только свое отражение. В сгорбленном уставшем мужчине я не узнаю себя. В этом году мне исполнится тридцать пять. Чего я добился? У меня нет семьи, нет своей квартиры, нет любимого дела. Иногда мне кажется, что и самого меня давно нет. В приоткрытую стеклянную дверь заглядывает Дима. – Стасян? – зовет он и садится рядом. – Ты чего тут сидишь? – Курю, – отвечаю я и хлопаю себя по карманам. Ожидаемо, сигарет нет. Последние деньги я потратил, чтобы скинуться на застолье и салюты. Что я получил взамен? Подкатывающую тошноту и обожженные в попытке запустить ракету пальцы. Чтобы как-то закрепить мое право находиться на кухне, вдали от алкогольного куража друзей и знакомых, я беру чужую пачку сигарет, что лежит на столе, и закуриваю. – Сейчас торт будем есть, – говорит Дима. – Давай, что ли, подтягивайся. Я затягиваюсь, киваю, а он берет круглое блюдо с огромным бисквитным тортом, украшенным кремовыми цветами, и уходит в гостиную. Я снова втягиваю горький дым и ненавижу эти дурацкие сигареты и самого себя за то, что их взял. Ведь такие сигареты курил он. Сколько тяжелых воспоминаний. Сколько лет дурнота подкатывала лишь от одного знакомого запаха. Сколько попыток забыть. И все псу под хвост, стоило лишь мне, нагруженному пакетами с алкоголем, пройти мимо гаражей, по которым мы прыгали детьми. Там я впервые встретил его.

***

– Стася! – крикнула мне мама. – А ну, быстро слазь! Сколько тебе говорить, чтобы ты туда не совался? Я нехотя спрыгнул на проржавевшую бочку, стараясь не попасть на прохудившуюся сторону крышки. В спину мне донеслось насмешливое «Стася! Стася!» Я ненавидел, когда меня так называют, и всегда представлялся коротким «Стас». Станислав – для школы, Станислав Игоревич – для документов. Отчество – единственное, что осталось мне от отца, которого я почти не помнил. Только полузабытое, истертое словно утренний сон ощущение высоты и ликования, когда я сидел на плечах отца. Мои пальцы липкие от растаявшего шоколада и грушевого ликера, а тот насвистывал и басовито распевал: ♫Светлейший князь любил смотреть картинки, И посыпать лакеев конфетти. Он обожал с арбузов серединки, И выпил весь ликер с коробки «Ассорти»...♫ Он бросил нас с мамой, когда мне было четыре года. После этого в нашей двухкомнатной квартире часто появлялись разные мужчины. Пахло то дешевым одеколоном, то дорогим парфюмом, то махоркой, то сигаретами с ментолом. Наивный, глупый я слишком быстро называл каждого папой. Те смеялись, умилялись и дарили мне подарки: кто подороже, кто подешевле, кто совал деньги, кто липкие теплые карамельные конфеты. А мама, глядя на нас, счастливо улыбалась, чтобы потом неизменно сидеть зареванной на диване в гостиной. С тех самых пор у меня какой-то панический страх перед тушью для ресниц. Как представлю эти черные подтеки прямо из глаз, словно душа плачет и изливает всю боль, обиду, ревность и страх, тут же становится и тошно, и жутко. Иногда у нас не было денег на еду. Тогда мать уходила в ночь и приходила только на следующий день. Снова ненавистная мне растекшаяся тушь и запах банкета от уложенных липким лаком волос. Тогда мама приносила мне завернутые в промасленную салфетку бутерброды, и я ел с чувством непроходящей вины. Тогда-то я наконец поумнел и перестал называть каждого нового мужчину, появившегося в нашей квартире, папой. Теперь это были дяди Леши, дяди Васи, дяди Миши, дяди Максимы. Больше никто не умилялся и подарков не дарил. В гостиной, которая была маминой комнатой, они раскладывали диван и накрывались тяжелым турецким одеялом, и я, сколько мог, сидел в спальне, лишь бы лишний раз не проходить в туалет через мамину комнату и не видеть, не слышать, как они елозят там, пыхтят и сдавленно стонут. Мне было семь, когда я впервые после младенчества не сдержался. Дядя Толя рассмеялся и назвал меня обоссанцем, а мама отлупила меня полотенцем и сказала убирать. Воду давали только по утрам и вечерам, и я мыл полы остатками со вчерашнего дня и заливался слезами. От меня воняло мочой, и до вечера ко мне никто не подходил. Мамины ухажеры не задерживались больше полугода, и скоро я перестал запоминать их имена, стараясь обойтись лишь вежливым «вы». Так продолжалось до того самого дня, когда я под насмешливое улюлюкание «Стася! Стася! Стася!» шел к матери. Рядом с ней стоял и улыбался он. По сравнению с ней, густо накрашенной, с мелкими кудряшками химической завивки, он показался мне совсем молодым парнем. Иногда к нам в школу приходили похожие практиканты из пединститута. Высокие, стройные, улыбчивые. У него были светлые волосы и пронзительно голубые глаза. Яркие губы растянуты в широкой улыбке, обнажая острые клыки. – Знакомься, – сказала мама. – Это дядя Саша. Тот улыбнулся шире, и улыбка его на мгновение показалась мне хищной. Он протянул руку, и я осторожно вложил в нее свою. Его ладонь была горячей, сухой и мозолистой. – Вы спортсмен? С его скуластого лица слетела улыбка. Он удивленно мигнул и спросил: – Почему? Мне казалось, что это было очевидно. – Вы же в спортивном костюме. Его глаза весело блеснули. В следующее мгновение он раскатисто рассмеялся. И так заразительно, что даже вечно серьезная мама не сдержалась и начала хихикать. Дядя Саша отступил, и я очень нехотя отпустил его твердую ладонь. – Пойдем, Стася, – сказал он. – У нас сегодня банкет. Чтобы поспеть за дядей Сашей, мне пришлось идти быстрее, чуть ли не вприпрыжку, иногда переходя на медленный бег. – А по какому поводу банкет? – поинтересовался я. Тот повернулся и подмигнул мне. – А в честь знакомства. Дома дядя Саша сразу же по-хозяйски прошел в ванную, помыл руки и, не спрашивая, устроился на табуретке на кухне. – Давай на скорую руку, Натали, – сказал он. – Картошечки, салатика и бутербродов будет достаточно. – Хорошо, Сашенька, – отозвалась она и, сполоснув руки, принялась чистить картошку. А я стоял в проходе и ничего не понимал. Почему мама в нарядном платье, не переодеваясь в домашнее, готовит? Почему этот мужчина так уверенно расселся тут и сально поглядывает на мать? Почему мама готовит специально для него? Кто он такой? Спортсмен все же или нет? А может новый учитель физкультуры? Дядя Саша заметил, что я мнусь у дверей на кухню, и сказал: – Принеси-ка пепельницу, малой. Пепельницы как таковой не было. На балконе стояла жестяная банка из-под "Café Pelé" – там мамины знакомые и курили. – Нельзя в квартире курить! – сказал я, уверенный в своей правоте. Тут же в меня стрельнули разъяренные глаза мамы. – А ну, ша! – сказала мать, откладывая нож. От неожиданной реакции я в страхе сделал шаг назад. Что я сказал не так? Ведь нельзя было курить в квартире – мама это никому не разрешала. Дядя Саша же сердиться не стал. Наоборот, добродушно рассмеялся и спросил: – А где можно? Я молчал, страшась того, что может сделать мама. Голубые глаза дяди Саши смотрели так по-доброму. – Ну что ты, малой, сдал назад? – подтрунивая, спросил он. – Сказал «а», говори и «б». Скандализованная мама красноречиво посмотрела меня. – На балконе! Тонкие мамины брови затерялись в накрученной на бигуди залакированной челке. А дядя Саша же смотрел на меня с кривой улыбкой. – Ну, показывай. Сначала я не понял, что именно должен ему показать, но потом до меня дошло. Курить. Он же хотел курить. – Пойдемте, – кивнул я и, раздуваясь от внезапно важной роли провожатого, провел дядю Сашу через гостиную на балкон. – Вот, – я указал на покрытую пеплом баночку. – Потом только окно закройте. Тот усмехнулся. – Так постой со мной, Стася. Поговорим по-мужски. Внутри все задрожало. Что значит «поговорим по-мужски»? Будет сейчас ругать за неуважение? Или – я тяжело сглотнул – ударит меня? Меня никогда не били ухажеры матери, только она сама могла в сердцах отхлестать полотенцем или шлепнуть выбивалкой. У дяди Саши же рука жесткая, тяжелая. А вдруг ударит как боксер? По лицу? Волнуясь, я неосознанно поднял плечи в попытке защититься от удара, которого не последовало. Дядя Саша, казалось, все понял, потому что его кривая усмешка стала жалостливой. Он с силой открыл заедающую оконную раму и облокотился о перила: чиркнул зажигалкой, один раз, второй, что запахло, как от зажженной петарды – серой и порохом. Наконец, дядя Саша прикурил и с наслаждением затянулся. Его сигареты такие крепкие, что хоть он и отвернулся к окну, чтобы выпустить дым, у меня все равно странно защекотало в носу. – Нам нужно поговорить с тобой о кое-чем важном, Стася. Это может быть немного странно, но я надеюсь, что ты меня поймешь. Я тяжело сглотнул. Серьезные разговоры всегда меня пугали – они никогда не заканчиваются ничем хорошим. Он снова затянулся и посмотрел на меня. – У нас с твоей мамой все серьезно. Я теперь буду здесь частенько, и мне важно, чтобы мы с тобой ладили. Вроде голос мягкий, почему тогда мне так страшно? – Я понимаю, что непросто, когда в твоей жизни появляется новый человек, и я буду терпеливым. Но ты тоже должен постараться. Постараешься же? Я спешно кивнул. Неужели он не знал, сколько до него было в их квартире разных мужчин? Думал, что он чем-то отличается? – Сашенька! – донеслось из кухни. – Можно ужинать. Он хлопнул меня по плечу, затушил сигарету в баночке из-под кофе и с шумом закрыл ставни. – Ну что, голодный? Я неуверенно кивнул. С тех пор как я начал расти, есть хотелось всегда, только вот еды не хватало, и я старался растягивать то, что есть, как можно дольше. Но сегодня, видимо, не тот случай. Мы зашли на кухню, где аппетитно пахло тушенной на сале картошкой. Салат овощной: помидоры, огурцы свежие и маринованные, сладкий лук. И бутерброды со странным вареньем. Никогда такой ягоды не видел. Дядя Саша с хлопком открыл бутылку шампанского и разлил по бокалам. – Давай, Стася, подставляй свой стакан. – Ты что, Саш? – тут же отозвалась мама. – Ему десять лет, куда пить-то? Дядя Саша только рассмеялся. – Так это газированный компотик, там и алкоголя-то нет. Немножко плесну. – Ну, если немножко, – сдалась мама, и я тут же подставил свой стакан. Я никогда не пил шампанского, и мне казалось, что оно должно быть очень-очень вкусным. Шипучим таким, со вкусом крем-соды. Я торопливо сделал глоток и с разочарованием отставил бокал. Горько, кисло и щиплет язык. А маме понравилось. Она все его цедила, заливалась смехом и прижималась ближе к дяде Саше. А тот пил шампанское, словно воду, и улыбался, когда внезапно посмотрел на меня. – Не стесняйся, малой, бери бутерброд. А я как раз ел картошку с салатом. Куда сейчас сладкое? – А с чем это? – все же спросил, чтобы знать на потом. – Со смородиной? Мама посмотрела на меня во все глаза и взорвалась смехом. Рассмеялся и дядя Саша. – Дурашка ты, Стася, это красная икра. Красная икра. Слышал я, что это популярное угощение на праздники, только сам никогда не пробовал. Но раз предложили, я осторожно взял самый маленький бутерброд и настороженно откусил. Икринки лопались во рту, разливались жирным соком, обволакивали язык. – Ну как? – спросил дядя Саша. – Солененько, – ответил я. Он криво усмехнулся и наколол еще картошки с салом. После шампанского меня начало клонить в сон, и я, наскоро умывшись и почистив зубы, пошел спать. В гостиной мама и дядя Саша долго шептались, и под их приглушенные голоса я заснул. Проснулся я ночью по зову природы и очень тихо подошел к двери, надеясь, что дядя Саша уже ушел, а мать спит. Осторожно отрыв дверь, я заглянул в щелочку: в гостиной горел нижний свет. По шорохам понятно, что мать не одна, и выходить совсем не хотелось. Я терпел, терпел, терпел, пока не стало невмоготу. Еще одного позора я не выдержал бы, и я выскользнул в небольшой переход, где находилась кладовка, тихонько прошел и юркнул в комнату матери, стараясь не смотреть на диван, где они лежали под тяжелым цветастым одеялом. Мама тихо постанывала, а дядя Саша чуть ли не рычал. – Хааа! Ааа! С каждым его толчком диван ударялся о стену. – А! С-с-с! Мля! Хотелось зажать уши, чтобы не слышать их стонов, но тогда нечем будет открыть двери, и я постарался пройти быстрее. Моя рука легла на дверную ручку, когда рядом раздалось протяжное, полное облегчения: – Х-а-а-а! Я мимолетом посмотрел в их сторону и встретился взглядом со сверкающими голубыми глазами. В неясном свете торшера его улыбка показалась мне оскалом, и я спешно скрылся в туалете. Как же не хотелось выходить!