Ученица колдуньи

      Устав от долгого пути, чувствуя боль в ногах и едва ли не падая, я села отдохнуть и перевести дух на большой валун. С большим аппетитом съела всё, что было в моей котомке, и выпила отвар на грушах и яблоках. Добрым словом я помянула отца Стефана, который в своей безграничной душевной доброте дал мне с собой поесть и попить в дорогу до башни Жервезы. Если бы не забота обо мне почтенного священнослужителя, я вряд ли была бы способна продолжать путь до желанной цели и уж точно изнывала бы от голода. Плотный запоздалый ужин придал мне сил для того, чтобы продолжать путь, пропало сосущее ощущение в урчащем желудке. Конечно, котомка моя опустела, но фляга была ещё наполовину полна. После трапезы я почувствовала себя намного лучше. Как не раз говорила тётя Мадлен при жизни, пустой желудок — пустая голова. Я не могла знать, примет ли меня Жервеза, не прогонит ли со своего порога, возьмёт ли себе в ученицы, но я очень на это надеялась. Жервеза умелая лекарка и превосходная повитуха. В дом, где я счастливо жила под защитой любви тёти Мадлен, мне идти нельзя — не нужно иметь мудрость Соломона, чтобы понимать, чем для меня может обернуться возвращение под крышу некогда родного пристанища, теперь осквернённого присутствием там дяди Жиля. У меня не было уверенности, что больше дядюшка Жиль ко мне не полезет, не попытается снова меня изнасиловать, и что я смогу от него отбиться во второй раз. То, что мне вчера попался под руку подсвечник с горящей в нём свечой — настоящее везение. Вряд ли мне так повезёт в следующий раз, останься я дома с дядей Жилем. Прийти к отцу Стефану и жить с ним под одной крышей я тоже не могла — именно там и стал бы меня искать дядя Жиль в первую очередь. Как бы ни было грустно и больно это признавать, заменившей мне родителей доброй тёти Мадлен больше нет в этом мире, лишь в моём сердце и в памяти продолжает жить её светлый образ. Пусть рядом со мной больше нет моей тёти, которая и есть моя настоящая мать — совсем не та, которая родила меня на свет непонятно от кого и бросила — тётя Мадлен будет жить, пока жива память о ней. К моему прискорбию, смерть с косой и в белом саване забрала вместо дяди Жиля мою тётю Мадлен. В мои четырнадцать лет я невольно задалась вопросом, а так ли справедлив Бог, что оставляет жить таких выродков, как дядя Жиль, но забирает таких достойных и добрых людей, как тётя Мадлен?.. Какое утешение мне, что Святая Дева забрала на небеса к праведникам мою тётю Мадлен, которая с самого моего детства была единственной моей семьёй? Мне какая от этого радость, что со мной больше нет моего дорогого и любимого человека, что после кончины от сердечного удара моей тёти я осталась сиротой? Что у меня не осталось никого из любящих меня людей, кроме отца Стефана да ласкового и шумного пса Пирата? Мне что теперь делать, когда я лишилась моей тёти, которая всегда будет занимать особое место в моём сердце, а из родственников у меня остался только муж тёти Мадлен — дядя Жиль, пытавшийся меня изнасиловать? Даже думать мерзко о том, что он мог бы стать моим первым мужчиной, а вовсе не законный муж — который любил бы меня, а я любила бы в ответ его, встреться на моём пути хороший и достойный человек, который мог бы захотеть на мне жениться. Но вряд ли я решилась бы задать этот вопрос даже всегда доброму ко мне отцу Стефану. Конечно, милосердный и сострадательный священник не сдал бы меня прямиком в руки инквизиции, закрыл бы на всё глаза и сделал бы вид, что я ему этого не говорила. Но портить отношения с отцом Стефаном я не хотела, как и не испытывала желания упасть в его глазах. Скорее всего, эти крамольные мысли мне никогда не суждено будет озвучить, если я не хочу гореть на костре за ересь. Но никуда я не могла деться от мыслей, что моя безмерно любимая тётя Мадлен вот уже месяц как лежит в могиле, в то время, как её муж, которому развязала руки смерть жены, пытался надругаться над её племянницей. Но, что добавляет мне причин для тревог и леденящего страха, так это то, что как единственный мой оставшийся в живых родственник, дядя Жиль имеет на меня права, поскольку его покойная жена доводится мне родной тётей, и этот мерзавец вполне может меня потребовать — у кого бы я ни попросила приюта. Если только попроситься в ученицы к Жервезе и помогать ей по хозяйству. О молодой лекарке и повитухе в народе ходят такие пугающие слухи, что у неё меня наверняка искать не станут. Лишь бы она взяла меня жить к ней, а управляться по хозяйству я умею — на примере тёти Мадлен научилась ещё в детстве. Думаю, я смогу доказать Жервезе, что не буду бесполезной нахлебницей. Не единожды я думала о том, как могла бы сложиться жизнь моей тёти и моя собственная, если бы от сердечного удара умер дядя Жиль, или если бы тётя Мадлен никогда не вышла бы за него замуж. Я не стала бы жалкой и бездомной беглянкой, вынужденной покинуть некогда родной, но опустевший без тёти Мадлен дом, чтобы сохранить собственную честь. Как и раньше, я и тётя Мадлен жили бы вдвоём, занимались бы вместе делами нашего небольшого трактира «Ветвь оливы», любые невзгоды мне было бы легче перенести бок о бок с тётей, которая стала для меня матерью. Мы не держали служанок и всё делали сами. Большую часть работы в трактире выполняла тётя Мадлен. Я же помогала ей совершенно добровольно с шестилетнего возраста. Тётя Мадлен научила меня вести домашнее хозяйство, научила готовить и рукодельничать. Вместе с отцом Стефаном тётя Мадлен научила меня грамоте, счёту и письму. В своё время мою тётю этому научил отец Стефан. Я и тётя Мадлен жили довольно хорошо. Вместе с ней мы готовили еду для постояльцев, убирали со столов и убирали комнаты, вместе мы регистрировали пришедших под гостеприимный кров нашего трактира путников, разносили по столам заказы и показывали гостям предназначенные для их отдыха комнаты нашего трактира «Ветвь оливы». Нередко я ради моего удовольствия и ради удовольствия гостей распевала народные песни вместе с песнями вагантов, чем и обеспечивала трактиру дополнительный заработок. Гости и зашедшие отдохнуть от всех повседневных забот местные, также желающие пропустить по кружке доброго эля или медовухи с вином, пожелавшие выпить хорошего яблочного сидра или грушевой наливки с ягодами, всегда мне рукоплескали. У заезжих путников было больше денег, чем у моих земляков в Лаводье, но всегда со всеми я была одинаково добра и вежлива, учтива, искренне старалась подарить временное забытье от всех одолевающих трудностей нашей жизни. Всегда посетители и постояльцы трактира искренне мне аплодировали и просили спеть на бис, щедро одаривали меня деньгами за мои выступления — которыми я всегда делилась с тётей Мадлен, порой я даже танцевала с гостями и постояльцами народные танцы нашей Франции. Да, таким был мой маленький мир под крылом любящей меня и заботливой, всегда ко мне доброй тёти Мадлен, которая за все годы её жизни никогда не позволяла себе повысить на меня голос. И если даже я её не слушалась в детстве и вначале моего отрочества, она никогда не поднимала на меня руку — всегда считала, что ребёнку можно всё объяснить словами, до проказливого ребёнка можно достучаться добрыми и мирными методами. Со мной у тёти Мадлен получалось прекрасно применять все её взгляды на воспитание детей в реальной жизни. В то время как в огромном большинстве семей во Франции и во всём мире считается вполне хорошими методами воспитания унижать словами своих или взятых под опеку на воспитание, взятых в ученики детей, считалось вполне практичным поднимать на детей руку и даже лупить до синяков, до гематом и кровоподтёков. Так что в моём родном Лаводье тётя Мадлен всегда слыла местной чудачкой. Не раз мои земляки советовали тёте Мадлен от души надавать мне затрещин, чтобы я больше не смела закатывать истерик возле лотков со сладостями на рынке или возле лавки игрушек в мои-то три или четыре года. Они, в самом деле, не видели ничего плохого в том, чтобы бить слабую девочку хрупкого телосложения в возрасте трёх-четырёх лет. Лишь за то, что она пока многого не понимает, и не научилась сама справляться с разрывающими её на части обидой напополам с гневом. И всегда тётя Мадлен посылала в пекло всех этих горе-советчиков. От того и считали меня пропащей девчонкой все наши местные крестьяне, искренне убеждённые в том, что ничего путного из меня не вырастет, что я обязательно стану местной потаскушкой и пьянчугой, которая обречена опуститься ниже некуда на самое дно нашего маленького городка. Уж слишком большое значение придавали все наши местные семьи словам из библии, что ради самих детей и ради того, чтобы они выросли порядочными и хорошими людьми, никогда нельзя жалеть розгу — чтобы не испортить ребёнка. На самом же деле, те дети, которых сурово наказывают за их проступки, становятся очень изворотливыми и хитрыми, учатся очень умело и складно врать, становятся очень скрытными и двуличными, лицемерными — всё ради выживания в этой ядовитой обстановке своих родных домов. Такие дети учатся только жестокости к слабым — будь то люди или животные. Подобное воспитание плодит лишь одних душевных калек, передающих эту скорбную эстафету уже своим детям и внукам. Благодаря моей тёте Мадлен я выросла достаточно бойкой, шустрой, живой и свободолюбивой девочкой независимого, гордого в разумной мере нрава и самостоятельной с очень малых лет — что мне дала работа в моём с тётей трактире. Я не растеряла с годами моего жизнелюбия и любознательности, и вопреки всем постигшим Овернь тяготам за всё время долгой и кровопролитной войны, я не теряла способности любить этот мир и взирать на него широко раскрытыми глазами, видеть его во всех ярких красках. Несмотря на все пророчества живущих в Лаводье людей, из меня не получилось местной пьянчуги и распутницы, я не упала на самое дно ямы порока, не пошла по миру с протянутой рукой, хоть это и грозит мне сейчас — если Жервеза не возьмёт меня в ученицы к себе в дом. Сколько я помню с самого детства, наша местная лекарка Жервеза всегда была очень добра и любезна не только с тётей Мадлен, но и со мной. Стоило мне заболеть, Жервеза всегда лечила меня и в знак великого расположения к тёте Мадлен со мной, всегда брала плату меньше, чем с остальных, но моя тётя всегда платила Жервезе больше той суммы, которую она запрашивала за свои услуги у других живущих в Лаводье людей. Впрочем, болела я и сваливалась с различными хворями в постель очень редко. В тягостные дни захлестнувшей Овернь вспышки бубонной чумы многие жители нашего городка выжили только потому, что Жервеза их научила, как защититься от смертельной болезни самим и защитить своих близких. Активно шли в ход уксус и тканевые повязки, которые этим уксусом и пропитывали. По советам Жервезы все наши местные люди не снимали перчаток, покидая свои дома, тщательно мыли руки и уксусом же их протирали. Запах уксуса даже въедался в предметы обихода, в двери и стены маленьких домов с крестьянскими хижинами, в стены торговых лавок. Молодая женщина заставляла всех жевать обжигающие нёбо ягоды можжевельника. Жервеза стала явным лидером после господина нашего городка для всех жителей Лаводье, и советам её даже следовал наш сеньор — граф Амори де Лаводье, оставшийся дома и не ушедший на войну по причине его возраста в целых семьдесят лет. Воевать за нашу Францию на полях сражений с англичанами и бургундцами отправился его единственный доживший до сорока лет сын и наследник Андре де Лаводье. Если говорить о сыне и законном наследнике Лаводье, то господин Андре проводил много лет на войне, отстаивая с оружием в руках нашу страну, и очень редко бывал дома. Много лет его не видели приезжающим в наши края дольше, чем на три недели. Потом он снова отбывал воевать за своего сюзерена — Дофина Карла VII, чтобы никто не мог отнять трон и владения законного наследника французского престола. Не удивительно, что все в Лаводье, включая и меня, почти что и не помнили, как выглядит сын нашего сеньора. Вроде бы, как о нём говорят все наши жители, он очень высок и очень крепкого телосложения, обладает подкачанным и стройным станом, настолько искусный и сильный воин — что пяти-семи рыцарей точно стоит. Носит доспехи, гербовые цвета красно-чёрных тонов, на его флаге и гербе красуется золотой медведь. Я не помнила его лица, не помнила, какие у него черты. Слышала, что волосы его цвета расплавленного золота и большие глаза чёрного цвета. Поговаривают, что сын нашего старшего графа де Лаводье очень красив суровой, мужской красотой и у него очень волевое лицо. Даже такой человек как наш граф Амори де Лаводье посчитал нужным прислушаться к Жервезе и последовать её советам, благодаря чему мы и пережили вспышку чумы в Оверни, не претерпев больших потерь. Сам старый граф не был глух к советам Жервезы и в качестве своего приказа заставил следовать этим советам всех в Лаводье, да и не только в Лаводье — пример с нашего городка также взяли и остальные города от больших до малых в Оверни. Быть может, поэтому никто и не трогает Жервезу, хотя наша местная чернь её ненавидит? Вот только я, похоже, единственная из простых жителей, кто не питает ненависти к Жервезе, как и моя тётя Мадлен при жизни. Я думаю, Жервезу не сожгли на сложенном для неё костре, на рыночной площади, потому что она находится под личным покровительством старого графа де Лаводье. Иначе я ничем не могу объяснить, почему Жервеза при её репутации в народе и при её талантах к врачеванию, до сих пор жива, и её не сожгли как ведьму — за колдовство. Двух человек Жервеза как-то умудрилась излечить от чумы и поставить на ноги. Я не знаю до сих пор, как ей это удалось. Как мне объяснила сама Жервеза — она достаточно хороша в траволечении и в лекарском деле. Молодая женщина поила заболевших своими целебными отварами на травах, да и к тому же догадалась делать припарки чумных бубонов — чтобы их как можно скорее прорвало, как только они созреют. Когда из прорвавшихся бубонов вытечет достаточно крови, сукровицы и гноя. По моей просьбе Жервеза даже поделилась со мной секретом изготовления припарок для бубонов — смешать вместе муку, мёд, горчицу и уксус. Посоветовала мне Жервеза использовать много корпии. Все эти тяжкие дни, когда в Оверни свирепствовала Чёрная Смерть, всюду зажигали костры, бросая в него резко пахнущие и пряные травы, которые, как считают, способны обеззаразить воздух и уничтожить миазмы чумы. Заболевших людей отправляли на карантин в отведённый для этих целей большой дом вдали от ворот в город, вдали от его черты, когда въезжаешь в Овернь. Трупы зачумлённых сжигали. Приходилось сжигать и дома, живущие в которых люди заболевали чумой, дабы уничтожить все миазмы. Небо над Лаводье чернело от густого дыма костров, сеющих тошнотворный запах. Чумные доктора в чёрных перчатках и в чёрных одеяниях, с масками на лице в виде огромной птичьей головы при большом клюве (в него клали пропитанную уксусом ткань и призванные отпугнуть тяжкий недуг травы). Навещали запертых на карантин заболевших чумой людей и приносили лекарства с едой, справлялись об их здоровье и самым тщательным образом осматривали. Порой страдания больных были настолько беспощадными и невыносимыми, и не было надежды их излечить, что их навещала тайно сама Жервеза, предварительно облачившись в закрытые чёрные одеяния чумных докторов, с травами и пропитанной уксусом тряпкой в клюве маски, в чёрных и пропитанных уксусом перчатках. Жервеза из милосердия давала тяжело больным людям испить сильно действующего яда из данных им ею стеклянных склянок. Несчастные, ставшие жертвами чумы, умирали очень быстро и без мучений, как только настойки Жервезы погружали их в сон. Разумеется, обмолвиться об этом Жервеза могла только со мной и тётей Мадлен. Молодая женщина находила нас достаточно заслуживающими её доверия людьми. В нас она точно могла быть уверенной, что мы её никому не сдадим и не проболтаемся о её тайне даже на исповеди, даже на смертном одре. Хоть я и была ещё в ту пору ребёнком, но секреты хранить умела. Благодаря не только нашему старшему графу де Лаводье, но и благодаря Жервезе, жители Лаводье от самого бедного крестьянина и до самого успешного ремесленника с лавочником, вместе с их семьями, получали защиту и кров, когда одно время в Оверни зверствовали банды бесчинщика и изувера Рошбарона. Меня и тётю Мадлен Жервеза прятала в подвале своей башни, где лишённые нравственных оков бандиты Рошбарона при всём желании не сумели бы найти меня и тётю Мадлен. В ту пору дядя Жиль ещё не стал моим несостоявшимся насильником и даже состоял в народном ополчении, стойко защищая Лаводье и его окрестности от разорения Рошбароном с его приспешниками. Тогда я питала ещё уважение и теплоту к дяде Жилю, я любила его и считала героем не меньше, чем защищавших наши края рыцарей. Тогда дядя Жиль ещё не стал скотиной. В те времена в моих глазах дядя Жиль ещё был опорой, защитой и поддержкой, безопасным и уютным пристанищем для меня с тётей Мадлен. Вот только я не знала, что под маской приличия в дяде Жиле столько двуличия, и эту грань его натуры он явил мне только спустя прошедшие после смерти тёти Мадлен дни. Даже когда прекратились разграбления, уничтожения наших посевов и убийства, разорение нашего края, тётя Мадлен ещё долго не отпускала меня погулять в лес одну, до дрожи ужасаясь от одной только мысли, что я рискую стать жертвой надругательства не только недобитков Рошбарона, но и простых разбойников из разорившихся дворян с примкнувшими к бандам головорезов и грабителей обнищавших крестьян. Не было нашей Оверни, как и многим провинциям Франции, покоя от англичан с бургундцами. И снова нам прятаться, кому где удастся: я и тётя Мадлен прятались у Жервезы в подвале, дядя Жиль оборонял вместе с народным ополчением и рыцарями Лаводье, все горожане и крестьяне отсиживались по подвалам с погребами нашего сеньора Амори де Лаводье. В моей голове не укладывалось, как могли бургундцы объединиться с англичанами — заклятыми врагами Франции, пусть Англия и была моей стране многолетней роднёй за счёт заключённых браков царственных особ. И вот эта многолетняя родня, трижды проклятая Богом и Небесами Англия, сделала своё гадкое и чёрное дело, а нам отвечать. Правители ссорятся, а платить дань кровью всем французам и француженкам. Как только покойный герцог Бургундии Жан Бесстрашный и его сын — герцог Филипп Добрый могли заключить военный союз с врагами нашей страны? Неужели их сердца не дрогнули пойти на такое предательство и вероломство? Разве бургундцы сами не говорят на французском языке? К ним не приходит понимание того, что они готовы обескровить свою же страну, чтобы разделить Францию по кускам с Англией? И как смеют англичане с бургундцами требовать себе те и другие половины нашей страны, когда всё это и есть Франция, и, как бы эта мысль ни была противна герцогу Филиппу III Бургундскому, его герцогство — тоже часть Франции. Вопреки всему тому, что ожидали от меня жители Лаводье, в мои четырнадцать лет я оставалась девственницей и даже ни разу в жизни не целовала юношу, не держалась за руки. Я ни разу не знала нежности мужских рук любящего меня человека. Я даже не знала родительской ласки рук моего неизвестного мне отца, я и моя мать были ему не нужны, ну и что — он тоже мне не нужен, как и моя кровная мать Клодин Флёри. Да и не горели желанием местные мальчишки, а потом и ставшие немного взрослее юноши ухаживать за мной, не горели мыслью попросить моей руки у моей тёти и жениться на мне, привести в свой дом законной женой. Говоря честно, среди всех живущих в Лаводье взрослых и детей я была самой настоящей отщепенкой. Как отрезанный ломоть хлеба. В свободное время от работы в трактире тётя позволяла мне жить так, как нравится мне. Разве что брала с меня обещание быть очень осторожной во время моих прогулок в лесу, в случае опасности сразу надёжно прятаться, и как только опасность меня минует — сразу бежать домой. Тётя Мадлен спокойно относилась к тому, что я одевалась как мне нравится — в рамках пристойности. Ни разу тётя не ругала меня за то, что после моих прогулок по лесу в летние сезоны с полной корзинок ягод и осенью с полной корзиной грибов, каштанов, я нередко возвращалась с венком на голове из соцветий множества растущих в лесу цветов и с вплетёнными в золотисто-рыжие косы моею рукой бузиной и зверобоем, клевером и ромашками с маргаритками, вплетала в волосы фиалки… Тётя Мадлен ласково называла меня маленькой и прекрасной фэйри, духом леса и весны, хвалила меня за искусно сплетённые венки и красиво вплетённые в волосы цветы. Вместе с тётей я пускала венки по воде. Тётя Мадлен мне говорила, что существует поверье: куда мой венок приплывёт, где он пристанет к берегу, там и сыщется для меня возлюбленный, который станет мне мужем. Но я ласково улыбалась тёте и скромно умалчивала о том, что я не верю в это. Не хотела огорчать всей душой любимую, дорогую и обожаемую приёмную маму. Теперь же после смерти тёти Мадлен я стала вырванным из земли с корнями ураганным ветром молоденьким деревцем или же вырванным камнем. Больше не осталось у меня ни семьи, ни родного дома. Отныне родной кров трактира «Ветвь оливы» запретен для меня. После свадьбы тёти Мадлен и дяди Жиля я не имею прав наследовать тётин трактир «Ветвь оливы», поскольку теперь моей тёте наследует дядя Жиль — как её законный муж и законный наследник мужского пола. Наверняка он успел найти завещание моей покойной тёти, где она также указывает своей наследницей и меня, чтобы после уничтожить завещание. Будучи простолюдинкой по рождению, моему положению в обществе и воспитанию, я имела довольно скудные представления о том, какие немногие права есть у меня как у девушки, рождённой в наш век и в нашей стране. Всё же кое-каких моих поверхностных знаний французского права хватало на то, чтобы прекрасно понимать, насколько удручающее моё положение без защиты моей семьи или хотя бы опекунов, других покровителей. Не хотелось бы обременять заботами обо мне доброго отца Стефана, но если Жервеза не примет меня под свой кров и не станет учить лекарскому делу, выбора у меня не останется. Не жить же мне на улице, побираясь по домам и по крестьянским хозяйствам, работая подёнщицей-батрачкой за еду и крышу над головой, не торговать же мне моим телом. К тому же, будучи одинокой девчонкой четырнадцати лет, которой не к кому пойти — кроме отца Стефана и Жервезы, не так давно переставшая быть ребёнком-несмышлёнышем, я легко рискую стать жертвой мужской жестокости и любых видов насилия. Но только со смертью тёти Мадлен все краски этого мира померкли для меня, этот мир я видела точно сквозь помутнённую пелену, чувствовала себя отгороженной моим неизбывным горем с безысходностью и скорбью от всех жителей Лаводье, и даже от моей собственной души. Я больше не ощущала себя живой — скорее лишь моей бледной тенью, которая только и осталась от прежней меня. Сама себя я считала опустевшей телесной оболочкой, которая продолжает жить, независимо от наличия или отсутствия души. Смысла жить дальше для самой себя я не видела. Все прошедшие дни после смерти тёти Мадлен я по старой привычке ела, сколько была в силах, заставляла себя это делать. С трудом находила силы за собой ухаживать и на хозяйственные заботы, связанные с трактиром. Заставляла себя через силу содержать в опрятном виде мою одежду с обувью и чулками, вместе с исподним. Содержала в порядке небогатый гардероб дяди Жиля и готовила ему. Пока ему не пришло в голову меня изнасиловать, чем и вынудил он меня бежать прочь из моего родного дома. Но вот, к моей великой радости, окончился, завершился наконец-то мой нелёгкий путь до башни Жервезы, где она живёт. Последние мосты за моей спиной сожжены дотла, их жалкий пепел унесла перейдённая вброд река, перерезана нить и разорваны звенья цепи — привязывающие меня к моей прежней жизни, когда была ещё жива тётя Мадлен, и когда дядя Жиль ещё не явил мне свою уродливую изнанку насильника. Долог и труден будет мой путь ученицы лекарки, если она ещё примет меня к ней в ученицы, но я обязательно со всем старанием буду осваивать совершенно незнакомое мне ремесло и непременно вернусь обратно в мой родной городок Лаводье — хотя бы воздать по заслугам дяде Жилю и сгубить его, отомстить за всё, чтобы мой с тётей трактир «Ветвь оливы» не находился более во власти его грязных и подлых рук. Нервная дрожь пробегала по моему телу, которую мне было не так уж и легко унять. Но сделать мне это помогло то, что я выпила до последней капли данное мне отцом Стефаном питьё. В душе моей сплелись единой канвой чувства волнения, страха и любопытства, и я смутно понимала, что как только Жервеза позволит мне зайти за порог её дома, пути назад для меня больше не будет… Но это не остановило меня от того, чтобы постучать в дверь её башни из добротного дерева, с вставками кованого железного металла. Тревожные мысли раздирали мой разум, что Жервеза либо вообще не откроет мне двери её жилища, либо прогонит, или же не согласится обучать меня лекарскому делу и ремеслу повитухи. Насилу у меня получалось прогонять эти мысли прочь из моей головы. Ожидание моё, впрочем, под дверью дома Жервезы не продлилось долго. Мне открыла очень красивая и не растерявшая с годами красоту молодая женщина, которой ещё далековато до старости и даже до прекращения детородного возраста. На её белом лице с тонкими и нежными чертами, что Жервезу вполне можно было принять за урождённую дворянку, сияли решимостью большие фиалковые глаза — обрамлённые густыми и длинными чёрными ресницами. Густые и длинные, чуть вьющиеся чёрные волосы лекарки и повитухи ниспадали водопадом ниже поясницы, окутывали как плащом её стройную фигуру. Приталенное платье из лёгкой шерсти бледно-коричневого цвета, с длинными рукавами до уровня запястья, подчёркивало тонкость со стройностью и гибкостью её изящного стана. Тонкие и небольшие ладони Жервезы с красивыми длинными пальцами покрывали пятна от сажи. Пухлые губы Жервезы растягивались в улыбке. Вроде бы она не была огорчена моим приходом. Вдруг есть шанс, что Жервеза хотя бы не прогонит меня и позволит мне остаться в её доме как служанка, если вдруг в ученицы взять меня не захочет? Кто знает и сможет мне сказать?.. — Жервеза, здравствуй. Прости меня, что пришла к тебе незваной гостьей под ночь… Но мне больше некуда пойти, а быть бременем на шее отца Стефана я не хочу. Быть может, у тебя найдётся для меня работа — в обмен на крышу над головой, хотя бы за одну миску супа в день?.. — не стала я тратить время на долгие вступления о том, что мне нужна помощь, и что я хочу наняться к Жервезе — честно отрабатывать свой кров и хлеб, но ещё лучше пойти к ней в ученицы. — Здравствуй, Катрин. Ты мне не помешала. Я как раз уже закончила свои дела и пока что спать не собиралась. Проходи, — миролюбиво поприветствовала меня Жервеза и шире отворила передо мною дверь, приглашая войти внутрь. Едва я переступила порог её башни, Жервеза тут же поспешила закрыть за мной дверь на все засовы. — Пойдём, наверняка голодная, — дружелюбно мне улыбнувшись, Жервеза жестом её изящной руки велела мне идти с ней, и я молча ей повиновалась, пройдя вместе с ней в кухню. Как и всегда, как я помнила, в кухне у Жервезы царила идеальная чистота. На столе в медном подсвечнике горели и чадили три сальные свечи, также на столе я не могла не заметить большую кастрюлю — полную похлёбки с мясом и чечевицей, к тому же в эту похлёбку Жервеза добавила пожаренные каштаны. В большом глиняном кувшине явно что-то было налито щедрой рукой. Немного принюхавшись, я уловила запахи ромашки, мяты, мелиссы и чабреца, в этот пьянящий аромат вплелись лёгкие медовые нотки. Под невысоким потолком Жервезы, на натянутой верёвке, сушились пучки засохших трав и цветов, разного вида листья. Наверняка для целебных снадобий с припарками, готовить которые Жервеза всегда была большая мастерица. — Я тебе похлёбки налью. Заодно оценишь мою задумку с каштанами. И отвар травяной получился на вкус довольно приятным, — бодро вылетали слова из уст Жервезы, шустро хлопочущей по хозяйству. Я лишь могла проронить: «Угу, как скажешь. Правда, я недавно поела. Но с радостью попробую». Более я не говорила ничего, замкнувшись в моём похожем на доспех горьком молчании, бесцельно глядя прямо перед собой и как будто сквозь стены жилища Жервезы. Между тем, молодая женщина щедро налила мне половником из кастрюли в глубокую тарелку похлёбку с мясом и с чечевицей, положила передо мной столовую ложку, налила мне в большую кружку из глины свой отвар. Измученная всеми драмами минувших дней после смерти тёти Мадлен, я только тихонько проронила слова благодарности Жервезе и пожелала ей приятного аппетита, получив такое же пожелание в ответ от неё. На мой вопрос, ужинала ли сама Жервеза, целительница ответила, что она ужинала ещё задолго до моего прихода. В полном молчании я довольно быстро съела похлёбку и выпила отвар, после трапезы я хотела вымыть после себя посуду. Меня остановила Жервеза и сказала, что вполне может сделать это и сама — назвав меня своей гостьей, а гостей, по её мнению, нельзя нагружать домашним хозяйством. — Ну, что, Катрин, какими судьбами ты пожаловала ко мне, да ещё на ночь глядя? — мягко поинтересовалась Жервеза, сев на стул, стоявший рядом с моим, глядя на меня тепло, ласково мне улыбалась. — Жервеза, мне можно будет остаться у тебя хотя бы сегодня? Прошу тебя, только не прогоняй домой! Возьми меня к тебе работать и учиться лекарскому делу с работой повитухи! — воскликнула я горячо, сложив руки в молитвенном жесте. — Я не могу остаться в моём с тётей трактире, я лучше к волкам в пасть — чем к дяде Жилю! Ни за что не вернусь… Не после того, как дядя Жиль пытался меня изнасиловать! — последняя фраза едва не заставила меня сорваться в слёзы и впасть в состояние истерики, голос мой дрожал, на глаза навернулись слёзы ярости и боли — только я не дала им пролиться и стекать по моим щекам. Пальцы моих ладоней сжались в кулаки настолько сильно, что ногти впились в кожу моих ладоней. — Вот же скотина твой дядя! Редкостный ублюдок, выродок! Да пошлют ему все небесные силы безудержный кровавый понос — чтобы он от обезвоживания и потери крови сдох к чёртовой матери! Сущая мразь твой дядя… Жена умереть толком не успела, след её не остыл, а он на её племянницу посягает! Тварь! — бурно выражала Жервеза свою ярость, негодование, своё отношение ко всему — о чём я поведала ей. Безумными огнями загорелись её большие и удивительной красоты фиалковые глаза. И моё сердце безмерно согрело то, что Жервеза стала вторым человеком, кто поддержала меня — как и отец Стефан, услышав от меня признание, что пытался со мной сделать дядя Жиль в ночь моего побега из дома и когда меня приютил на эту ночь отец Стефан. Жервеза приняла мою сторону, искренне мне сопереживает, призывает проклятия на голову моего мерзкого родственника. Быть может, Жервеза и остаться мне у неё позволит хотя бы на одну ночь, а там я смогу и её уговорить взять меня в служанки, а то и в ученицы… — Жервеза, большое тебе спасибо, что ты поддержала меня, не обвинила меня в посягательстве со стороны дяди… Мы ведь можем поговорить? Прошу тебя, — на этот раз я озвучила мою просьбу очень робко, с тенью надежды, со всей кротостью, уповая только на то, чтобы Жервеза вняла моим мольбам оставить меня под крышей её дома — хоть в качестве служанки, хоть ученицы… — Катрин, сегодня я только уложу тебя спать. Ты очень устала, все эти страшные события в твоей жизни выпили из тебя к сегодняшней ночи последние силы. Не спорь со мной, милая. Обещаю тебе, что мы поговорим утром. Пойдём, дитя, — очень мягко, с родительской лаской — почти как со мной говорила тётя Мадлен, Жервеза грустно мне улыбнулась и тяжело вздохнула, приглашая меня идти в спальню с ней. Жервеза права — я настолько сильно устала, что тело само просит отдыха, покоя и крепкого сна хоть где-нибудь, даже не в кровати, хотя бы на ковре и на полу, хоть на покрывающей землю траве. Но Жервеза привела меня в очень уютную и знакомую мне гостевую спальню, опрятную и чистую — как и всё в её доме. Помогла мне избавиться от одежды и оставила на моём усталом теле только нижнюю рубашку. Послушно я легла в чистую постель — с белой наволочкой, надетой на набитую перьями подушку, с покрывающей белой простынёй матрас, что до откинутого одеяла — то оно явно было тёплым. Жервеза укрыла меня одеялом, по-матерински поцеловала меня в лоб и подоткнула мне одеяло со всех сторон. Разожгла камин, чтобы мне теплее было спать. — Жервеза, спасибо огромное тебе за гостеприимство. Я так рада, что ты не прогнала меня. Прости за все хлопоты, что я доставила, — слетели с моих губ тихие и полные сожаления слова, когда я обратилась с ними к Жервезе. Но молодая лекарка и повитуха только беззаботно махнула рукой и очень добродушно, совсем слегка, коротко рассмеялась. — Ох, Катрин, оставь извинения. Всё хорошо. Ты и тётя Мадлен тоже всегда были ко мне добры. Кроме вас-то, со мной никто и не горел в Лаводье желанием общаться. Доброй ночи, моя милая, — пожелала мне перед тем, как покинуть отведённую для меня комнату и забрать подсвечник с зажжёнными свечами с прикроватной тумбы, Жервеза. Добрая хозяйка одинокой башни в горах вышла из моей комнаты, плотно прикрыла дверь и куда-то ушла. Наверное, тоже захотела лечь спать. Лишь эхо её шагов затихало в отдалении. Чувствуя смертельную усталость в каждом дюйме моего тела, я отдалась окутавшему меня сну и провалилась в мир насылаемых на всех спящих видений. Свернувшись почти что клубком, точно пригревшаяся в тепле и довольная сытая кошка, я спала на боку и крепко обнимала подушку, спрятавшись под тёплым одеялом чуть ли не по самый нос. Важный разговор с Жервезой о моём будущем в её доме предстоит мне только завтра, а пока у меня есть прекрасная возможность воспользоваться выпавшим мне шансом на временную передышку. Я забылась крепким и спокойным сном, что даже трубам, возвещающим наступление Страшного Суда, было бы не под силу нарушить моего покоя.