Ученица колдуньи

Овернь, 20 октября 1420 год.

      Ночной сумрак, овладевший продуваемой ветрами Овернью, сгустился сильнее. Тёмный небосвод заволокли грозовые тучи, и нечего было надеяться, что сквозь них проглянет луна. Кутаясь в залатанный местами шерстяной плащ и заправляя за ухо треплемые лютым ветром золотисто-рыжие волосы, я упорно продолжала мой путь. То и дело мне случалось спотыкаться, наткнувшись на крупные камни, попадающиеся мне нередко на ведущей в горы тропе. Напрягая зрение, я жадно вглядывалась вдаль, надеясь узреть силуэт высокой башни из тёмного камня, где вот уже много лет живёт самая обсуждаемая жительница нашего городка Лаводье, больше похожего на деревню — слывущая ведьмой Жервеза. Об одинокой отшельнице в нашем городке люди судачили самое разное. Родители говорили своим детям, что добрые христиане не водят дружбу с такими бесовскими приспешницами лукавого, как Жервеза. Иные поговаривали, что Жервеза устраивает жертвоприношения во время чёрных месс. Кто-то считал, что длительные проливные дожди — её рук дело. Находились и те, кто считали Жервезу виновной в том, что два года назад в нашей провинции случилась вспышка оспы. Я не верила ни единой сплетне о Жервезе. Когда ты молодая женщина старше тридцати, живёшь обособленно и независимо, сама зарабатываешь себе на жизнь лекарским делом, не замужем и без детей, очень красива от природы и выглядишь намного моложе своих лет, всегда найдутся любители перемыть тебе кости за спиной. Несмотря на то, что наши местные недолюбливали Жервезу, и это ещё мягко сказано, они сами же и прибегали к ней часто за помощью. Попросить целебных снадобий для лечения их недугов или для заболевших детей. Довольно часто у некоторых крестьян не было денег на лекарства, что изготовляет Жервеза, и не было даже возможности заплатить ей продуктами. Молодая женщина тогда просто отдавала лекарства просителям и бросала на прощание, что они могут занести потом. Но награды за свои целебные снадобья Жервеза дожидалась нечасто: то ли она считала ниже своего достоинства взимать плату с тех, кто едва сводит концы с концами, то ли она была слишком добра, но лекарка не требовала с должников платы за её помощь. Жервезу часто звали в качестве повитухи принять очередные роды у той или иной крестьянки. Из всех живущих в наших краях повитух Жервеза по праву считалась самой лучшей. Ни разу не было такого, чтобы у неё на руках умирала мать или ребёнок, а то и оба. В прошлом году рожала жена старосты, также исполняющего обязанности сборщика налогов. Никто и предположить не мог, что ребёнок все последние месяцы беременности молодой женщины лежал в утробе боком. И только благодаря Жервезе, сумевшей осторожно повернуть ребёнка головкой вниз, молодая мать и её дитя выжили. Помимо знаний в траволечении и в родовспоможении, Жервеза умела прекрасно лечить домашнюю живность. Не одной крестьянской семье она помогла уберечь скот от падежа. По этой причине жители нашего городка до сих пор не сложили для Жервезы костёр на площади. Уверена, если бы черноволосая лекарка-отшельница с точёной фигурой, тонкими чертами на белом треугольном лице, с необыкновенно красивыми фиалковыми глазами не приносила бы жителям никакой пользы — давно полыхала бы на костре и обогревала нищих с бродягами, сгорая живьём. Пусть жители нашего городка не питали народной любви к Жервезе, но не трогали её и не чинили ей никакого вреда, прекрасно понимая, что только глупец плюёт в колодец, из которого пьёт воду не один. Её не любили, её боялись, заклинали своих детей не общаться с ней, но были вынуждены её терпеть, будучи многим ей обязанными. Я тоже была из тех, кого пугали Жервезой, только мне в мои четырнадцать лет хватило ума не поддаваться этому массовому помешательству и думать своей головой. Привычка думать самостоятельно всегда считается дурной — в глазах тех, кто ею не обладает. Во мне никогда не было страха перед Жервезой, как и в эту ночь, когда я брела к её башне совершенно одна в столь тёмный и тихий предполуночный час. Вряд ли молодая и прекрасная женщина, слывущая колдуньей, будет страшнее Жиля Тьери, мужа моей умершей от сердечного удара месяц назад тёти Мадлен. Тётя Мадлен была для меня единственным близким, родным и дорогим человеком в этом мире. Родителей моих я никогда не знала. Не вынеся моих постоянных просьб рассказать мне хотя бы о моей матери, тётя Мадлен призналась мне, что её младшая сестра Клодин — моя мама — сбежала с каким-то проезжавшим через наши края рыцарем, когда мне ещё не исполнилось шести месяцев от роду. Про моего настоящего отца тётя Мадлен не смогла толком ничего мне рассказать — по той простой причине, что я родилась вне брака, а моя мама ни одной живой душе не обмолвилась о том, кто настоящий отец её ребёнка. Со смертью тёти Мадлен словно нечто умерло и во мне самой. Точно ледяная и стальная рука вырвала из моей груди кровоточащее живое сердце, сдавила его в кулаке крепких пальцев и бросила в огонь ошмётки. Не зная моего отца никогда в жизни, брошенная родной матерью, только тётю Мадлен я могла считать прибежищем и опорой для меня, она заменила мне родителей, посвятила себя заботе обо мне. Выйти замуж за Жиля Тьери она согласилась только при условии, что он примет меня и не будет ставить ультиматумы, чтобы тётя Мадлен отослала меня от неё к кормилице. После смерти вырастившей меня и искренне любившей тёти я пыталась себя убедить, что смогу жить под крышей тётиного трактира «Ветвь оливы» вместе с её овдовевшим мужем Жилем, который по крови был мне никем. Я в ту пору наивно думала, что мой дядя не даст мне сгинуть и не выкинет прочь из дома. Но я даже в самом страшном моём сне не смогла бы представить, что вчерашней ночью дядя Жиль явится в мою комнату и попытается мною овладеть против моей воли — зажав мне рот рукой, оттеснив к деревянной кровати и придавив к постели своим крупным телом. От надругательства меня спасло лишь то, что я со всей силы укусила его за руку и схватила с прикроватной тумбы горящую в медном подсвечнике сальную свечу, которой обожгла дяде лицо. Думаю, последствия моего сопротивления на дядином лице надолго послужат ему напоминанием о том, что нельзя насиловать никого — особенно женщин и детей. Пока дядюшка Жиль, схватившись за обожжённое лицо, вопил от боли и честил меня грязной малолетней потаскушкой, я сумела вырваться, на бегу подхватила с пола мои чулки и башмаки вместе с плащом, стрелой вылетела из моей комнаты и убежала в холодную промозглую ночь.