Коридор

Мы торчим в баре почти час, обсуждая костюм и смену элементов, и Виктор больше слушает, но высказываясь, становится почти резок, настаивая, совсем как тренер. Я понимаю, что сейчас неподходящий момент для особых споров с ним, и мы записываем последовательность моих элементов, которые Виктор знает отлично, так же хорошо, как Лилия, как он велит, тем более, что у меня не так уж много возражений. Удовлетворенно выдохнув, я вдруг понимаю, насколько голоден: — А вот теперь я есть хочу, — говорю я с удивлением и требовательностью. Виктор смеется: — Что ж мы тогда оставим вас, у Юри тренировка через час, а мне хотелось бы попасть в номер как можно скорее. — Возьмем такси? — Юри вспыхивает и опускает взгляд. — Да, — решает Виктор. Когда они уходят, я выдаю: — Может, ты и прав о маячке. Выглядит так, словно он специально искал нас, чтобы влезть в обсуждение, — я ворчу, но это от голода, на самом деле, я доволен. — Только… раз мы все обсудили, то… давай после обеда тоже возьмем такси? Отабек кивает и улыбается. — Да… в конце концов, у нас всего на час больше времени, чем у них. Виктор очень тобой дорожит. Наверное, ты для него идешь сразу после Юри. Это было очень круто. Его идеи и то, как он тебя видит… У него удивительное чутье. Я успеваю начать есть, от того успеваю и подавиться: — Дорожит? — вопрошаю я, прожевав. — С чего ты взял? Я сразу вспоминаю, как Виктор рванул в Японию, забив на все, в том числе на данные мне обещания. И… вообще-то он так и не извинился. А я так и не простил. — Он предатель. Хотя фигурист классный, и как тренер тоже… ничего. Тут не поспоришь. Юри рядом с Виктором прямо расцветает и творит чудеса. А ведь от него их никто и не ждал. Как вообще можно ждать чудес от того, кто представляет себя Кацудоном? Однако… Отабек удивляется, ему ответ кажется очевидным. — С того, что он больше часа помогал нам изменить твою программу? — спрашивает он, усмехаясь. — Иногда мне кажется, что ты совсем-совсем не понимаешь, как люди к тебе относятся. Даже странно, что ты так легко поверил мне… А Виктор еще и хорошо тебя понимает: для этого надо быть внимательным к человеку. И это бывает либо из большой неприязни, либо из большой симпатии. Отабек вдруг касается Юриной щеки и чуть гладит: — Ты удивительный, знаешь? Такой колючий и недоверчивый, а внутри так много тепла и нежности. Это могло бы стать темой для следующей программы. Сначала резко и непримиримо, а потом наоборот нежно… Отабек даже немного уплывает в мысли о подходящей музыке. Я слушаю твои слова, и мне есть, что возразить: — Я не нежный, — но выходит совершенно не так, как я рассчитывал, мой голос дрожит и едва шелестит. Твое прикосновение длится, и я чувствую это… Тепло. И нежность. К тебе. Они внутри такие ясные и явные, сплетаясь с желанием и смущением, с восторгом — они никуда не исчезают. И я ловлю твою ладонь, не давая тебе убрать ее от щеки. Мне нужно, чтобы ты касался. — Ну, ладно, ты прав, — уступаю я все еще шепотом, — но ведь… это только с тобой. Я не вру, но… все еще не могу справится с потрясением. Мне казалось, что в программах Лилии я играю. Вживаюсь в образ, чтобы прожить, теряю себя. Но то, что я чувствую сейчас говорит о другом. Это не чужие чувства, не вранье. Просто… Не то, что я чувствую в моменте? Или точно не то, что я хочу сказать всем. А что, если бы все свои прошлые программы, я исполнял для тебя одного? В темном и пустом зале, где занято лишь одно место. Где видишь только ты… Наше «безумие» было именно таким. Приглушенный свет и прожектора на меня. Темный зал, в котором никого не разглядеть. И ты в свете второго прожектора. Аппетит у меня снова пропадает, а лицо горит. Ты делаешь это снова — даришь мне меня. А еще остаешься напротив, и… я подаюсь вперед, обнимая тебя крепко. И ты держишь меня в руках и дышишь мне в волосы. Я снова влюбляюсь: в твои руки, в рельеф мышц под футболкой, в твое дыхание, в стук твоего сердца, в твои ключицы, в которые утыкаюсь носом, в твой вкус под моим языком, во все без исключения твои слова и даже в твои мысли. До меня поразительно доходит и то, что ты сказал о Викторе. Кажется, я становлюсь старше и мудрее на целую жизнь, даже прощаю чертова старикана. Я ведь знаю, зачем он полетел к Кацудону. Теперь знаю — я бы к тебе тоже полетел. Вот в чем дело. Дальше меня выносит, и я не помню и не понимаю уже ничего. Просто вижу тебя и рассыпаюсь от нежности. Ей нужен выход, и я глажу тебя по спине и целую одними губами туда, в ямочку между ключиц, а нос мне мешает, но это не важно. Я едва помню, как мы выходим из бара и перемещаемся в такси: я не пытаюсь занять твои колени, лишь сжимаю твою ладонь, поворачиваясь в твою сторону, чтобы дышать тобой, и глажу большим пальцем твое запястье. Я схожу с ума и хочется то ли реветь навзрыд, то ли смеяться. В номере я сбрасываю куртку и резко оборачиваюсь к тебе. Я тону в твоих глазах, обводя взглядом твои губы, скулы, плечи… И очень медленно, но не осторожно роняю с них твою кожанку. — Останься, — прошу я. И когда ты ступаешь из прихожей, привстаю на цыпочки, обвивая тебя за шею со всей своей нежностью. Такой безудержной, такой крышесносной — но все же это она! Я тянусь к тебе всем собой и не пью твои губы, а отдаю тебе весь мой воздух — всего себя. Ты притягиваешь меня к себе, и я делаю шаг, хотя ближе уже не стать. Я наступаю носками на твои — теперь ты идешь со мной вместе, словно мы один человек. Я не подталкиваю, лишь веду кончиками пальцев по твоей груди, но уже под футболкой. Твое дыхание срывается, а после ты падаешь на постель, такой невозможно красивый: и темные твои волосы на светлом белье, и чуть загорелая кожа, и горячий взгляд. «Просто позволь мне…» — Подожди, не делай ничего, — мой шепот потрескивает в воздухе и обволакивает нас. Никогда бы не подумал, что можно чувствовать еще и так. Ты застываешь, а я просто целую. Точнее покрываю тебя поцелуями, потому что этого я, оказывается, хотел не меньше, и мне… так нравится. — Я люблю тебя, — говорю я, больше не смущаясь. Это не агапе: это вся моя нежность, вся моя любовь, все желание отдать, видеть, как ты улыбаешься, знать, что ты счастлив. Только… не останавливай меня. Отабек почти теряет дыхание: Юра действительно очень нежен, и все же он ведет себя так, что возражать невозможно — в этом нет ничего от истерики, жажды и Юриного частого желания что-то доказать — Юра касается, целует, а его снова рассыпавшиеся волосы, щекочут кожу. Отабек приходит в себя, только когда Юра начинает расстегивать его джинсы, явно намереваясь целовать дальше — Отабек чуть придерживает его, приподнимаясь на локтях, и выдыхает хрипло: — Юр, это… может тебе не понравится… Мне кажется… Отабек замолкает, а потом с тихим стоном падает обратно на подушки. Я живу в ритме Libertango, и это охуенно, ты слышишь меня, и… от безграничной свободы кружится голова. Хотя я точно знаю, что делаю. — Ты мне нравишься, — отвечаю я. — И я делаю только то, что хочу. Я скольжу языком вслед за пальцами, что расстегивают твою ширинку. И это великолепно. Я касаюсь твоего напряженного, охуительного члена языком, пробуя тебя на вкус, и мне… нравится. Как ты можешь сомневаться? Меня сносит желанием чувствовать тебя так, во рту, ласкать… И я накрываю головку губами, чуть втягивая. Радость моя и погибель моя в тебе — мне так нужен ты. Я хочу слышать, видеть, чувствовать, как твое желание и все-все чувства ко мне нарастают — знать, как это. Я хочу твоего удовольствия и просто… ласкаю. Это тоже нежность. И я надеюсь, что мне никогда не будет «пусто на земле». А звезды падают на меня хороводом, мерцают — как мерцаешь ты под моими прикосновениями. Это уже гораздо больше, чем можно было мечтать. Я и правда делаю только то, что мне нравится — обвожу головку языком, и это волшебно. Отабек старается не двигаться вовсе, только кусает губу и сжимает покрывало. Юра, кажется, точно представляет себе, что делает, ничуть не смущаясь, тогда как для Отабека все это — совершенно невероятно. Чарующе медленно и нежно, но в ответ внутри поднимается буря. Отабек все же не выдерживает: выгибается, толкаясь бедрами вверх и стонет. А потом опадает и почти пугается себя. — Прости, — шепчет он. — Остановись. Очень трудно сдерживаться. Отабеку жизненно важно обнять Юру сейчас. Я чувствую твой голос, он обволакивает меня, и это… так хорошо. Я не знаю, как возразить, хотя у меня есть довод: — Так не сдерживайся, — я улыбаюсь, но выталкиваю себя вверх, накрывая тебя собой, чувствуя твое возбуждение. Я ищу твои губы, жду твоих рук. Отабек обхватывает Юру, прижимая к себе, торопливо и жадно целуя в шею, в скулу, в висок. Уже обводя его губы языком, Отабек тянет Юрину футболку прочь. Чувствовать вот так, кожа к коже — особенное. Отабек уже снова целует Юрину шею и плечи, сплетается ногами и совершенно точно сходит с ума. Ты обнимаешь, притягиваешь к себе, а я в восторге и на секунду отсрочиваю поцелуй, ловко выскальзывая из футболки. «Да» — бьется внутри и разлетается эхом по всему телу. — Да, — я все же даю этому прозвучать в твои губы. Ты резок и порывист, а я ужасно жаден. Жаден до тебя! Мы прорастаем друг в друга, и моя нежность превращается в безудержность. — Еще… Ты рассыпаешь по моим плечам поцелуи: они словно ощутимее и глубже, чем были раньше. Я хочу, чтобы ты оставлял следы и подставляюсь под твои губы и руки, выгибаюсь, а ширинка до боли впивается в стояк — я закусываю неожиданный вскрик. Настолько же насколько я терпелив и вынослив во время тренировок, я не терпелив и капризен в жизни. Но боль не может отвлечь меня от тебя — ты снаружи, и этого мало — у меня внутри все дрожит и жжется, вспыхивает и порхает. Больше всего мне нравится видеть и чувствовать, как ты, наконец, не сдерживаешься. Ты — моя лавина и тот цунами, что накрывает меня с головой. «Еще, еще… Еще!» Отабек стягивает с Юры джинсы, но чтобы окончательно их снять, переворачивается с ним, оказываясь сверху. По-своему заманчиво провернуть Юрин фокус с минетом, но Отабек не хочет повторяться, потому прихватывает губами один из сосков. Обводит его языком, потом чуть сжимает зубами и перемещается ко второму, пока ладонью уже гладит член. Юра чуть сползает, раздвигая ноги, так явно намекая на большее, но пока Отабек себе такого даже представить не пытается. Ну почти… Он ведет второй рукой по Юриной ноге от колена вверх, а потом смещается назад, сжимая задницу. Стоит мне оказаться под тобой, как я снова… теряю возможность хоть что-то решать, делать и даже осмысленно шевелиться. Мое тело плавится под твоими ладонями — само решает, когда и как выгибаться. Твои губы забирают мой сосок, и голова запрокидывается. Я представляю себе, как это выглядит — становится еще жарче и еще желаннее. Ты переходишь к другому и первый почти холодит воздухом, отсутствием тебя — он ноет от напряжения, пока твоя ладонь двигается по члену, а я превращаюсь в неприличные охи и вздохи в такт. «Еще…» Ты сжимаешь задницу, и все внутри меня замирает, тело выгибается, желая усилить ощущения, а щеки снова горят, хотя я так надеялся, что рядом с тобой больше не стану смущаться. Но… я так хочу тебя и даже знаю как. Это вовсе не страшно, оказывается, даже решаться не нужно. С тобой я уже давно все решил. Даже ждал бы, если бы надеялся. Но теперь я не верю и не надеюсь, а люблю. Из горла вырывается стон, а за стенкой у меня Мила. И хочется верить, что она куда-нибудь ушла, но, оторвав руку от твоего плеча, я тяну к себе подушку и прикусываю ее угол, чтобы не кричать. Отабек приподнимает голову, разглядывая Юру сейчас: румянец, прикрытые глаза, то, как он закусывает стон в подушку… Это так… Отабек тянется чуть вверх, облизнув ключицы, замирает на шее, а потом снова целует Юру, лаская глубоко, и в унисон этому касается входа пальцем, не пытаясь войти, просто пробуя это. Теоретические знания Отабека уверяют, что спешить не стоит, что даже так можно испугать и расстроить. Отабек почти не задумывался о том, как это будет возможно, если до конца. Не был даже уверен, что ему это так уж нужно, и уж точно — был готов ждать сколько угодно, лаская и приручая? Вроде того. Отабек хочет, чтобы Юре с ним было только хорошо. Твои поцелуи необыкновенные, но когда ты касаешься там, меня пронзает током, и я замираю — тело наполняет бешеное напряжение — я забываю выдохнуть, и грудь разрывается. Кажется, что это так полно, я невольно выпускаю подушку, и стон выходит несдержанным. Я словно в жару, колени так стыдно чуть дрожат он напряжения, а пальцы впиваются в твои плечи, не отпуская — я не могу вымолвить ни слова, но думаю: «Только не отстраняйся!» Я хотел бы посмотреть на тебя, но вот на это так трудно решиться, а под напряженными веками, словно вспышки в темноте, мелькают яркие пятна. Ты вдруг замираешь, прикосновение исчезает, и, кажется, меня подбрасывает с постели, там на входе пульсирует — глаза распахиваются сами. — Юр… Не делать так? Что?! Теперь я смотрю на тебя, так и не вспомнив, как дышать и оттого задыхаюсь — судорожно хватаю ртом воздух, но нахожу твои губы. Меня почти трясет от возбуждения, а тело сводит судорогой, так не бывало еще никогда, даже после самых длительных тренировок по балету. Только вот как это объяснить? Получается новый стон, и… как, вообще, воспроизводят слова? Кажется, я позабыл. — Наоборот, — выдыхаю я сдавленно, не выпуская твои плечи и проводя языком по твоей нижней губе. — Я хочу… тебя. Я превосхожу сам себя — просто пик моей велеречивости. Я так хочу, чтобы ты… касался там снова. Я и не думал, что одно прикосновение может оказаться таким захватывающим, таким полным удовольствия и прекрасным. Как тебе только в голову приходит сомневаться?! Ты ведь не можешь не чувствовать, как у меня стоит почти до боли! Отабек чуть кивает, вышептывая: — Я тебя люблю. Я слышу тебя и отвечаю, но не словами, а тем, как жду, как сами собой раздвигаются колени. Я тоже люблю тебя, и сердце то ускоряется, то замирает. Отабек снова целует и снова гладит — собственное тело напрягается сильнее, возбуждение вскипает, а движения неизбежно становятся все резче. Юра выгибается, стонет, и это взводит тоже. Отабек не собирается отступать от своих решений, но это действительно становится все труднее — ему так хочется поддаться, расслабиться, упасть сверху и оказаться внутри. Юра страстен, ярок, но все равно напряжен, войти оказывается трудно и пальцем — даже такое движение, заставляет Юру снова замереть, чтобы потом со стоном податься навстречу. Он очень близок к пику, но Отабек чуть сжимает пальцы вокруг головки, не давая дойти. Он не знает, но читал, что это даст время, чтобы и на входе удалось кончить тоже. Я наполняюсь жаром и нетерпением, а боль оказывается совершенно ничтожной по сравнению с желанием — приятной даже. Ты уже внутри, и пылает не только тело: пылает разум, плавятся мысли, зато чувства абсолютны. Ты — внутри, и ты очень нежен, ты даже останавливаешься, а я… так хочу дальше, глубже! С нетерпеливым стоном я делаю движение вперед, довольно резкое и… меня словно пронзает лучом. Ты глубоко, и, кажется, я умираю — теряюсь точно. Мечусь на кровати, комкая покрывало — твои пальцы внутри и снаружи, ты не двигаешься по члену, но держишь его в ладони, пока возбуждение мое растет и растет. А внутри ты находишь какую-то особенную точку и, когда ты ее задеваешь, я вскрикиваю и покрываюсь испариной. Я делаю резкие рваные вздохи между стонами — они теперь везде вокруг нас. И надо бы заткнуться, но я и так сдерживаюсь — всего лишь стоны, хотя от каждого твоего движения хочется кричать. Я стою на грани и хочу, хочу, хочу… Оргазм уже живет внутри, и я весь словно готовлюсь взорваться. Сознание мутится, все плывет даже под веками, воздух качается, а в стоне едва уловимо, но слышится твое имя. Юра даже кончает как-то особенно восхитительно, как делает в общем-то все. Его мышцы сжимаются, член пульсирует, изливаясь, а Отабек не отнимает рук, которых вот сейчас отчаянно не хватает: так хочется еще и обнять, притянуть к себе. Происходящее впечатляет настолько, что Отабек почти забывает о своем желании — он и так, более чем доволен. Оргазм просто феерический, и меня потряхивает. Я отхожу медленно, и до меня вдруг доходит… Лицо вмиг вспыхивает, но… все же мне так хорошо. Не открывая глаз, я протягиваю к тебе руки: мне нужно обнять. Ты понимаешь и ложишься рядом, пока я прячу лицо на твоей груди. Мне страшно, что тебе не понравилось: стоны эти ужасные и громкие, движения, и вообще — я тебе не понравился! Совершенно забылся, даже обнимать или целовать было почти невозможно… О Боже, как же так могло случится, что я… настолько…? — Я… просто кошмар? — спрашиваю я едва слышно, умирая от стыда, но все еще чувствуя удовольствие и тебя кончиком носа. Этого мало, и я вцепляюсь в тебя руками и переплетаюсь с тобой ногами. «Не отпущу.» — Ты просто бог, — отзывается Отабек хрипло. Это слово действительно подходит: Юра не был ангелом, очаровательным и милым, не был кошмаром, хотя часто бывал колючим и резким с людьми, он бывал… разным, но во всей этой разности — просто потрясающим, таким, как никто. — Мой самый лучший, — добавляет Отабек нежно, целуя Юру в макушку. Собственное возбуждение не исчезает, но как-то притихает, становясь тягуче-томительным, но все равно приятным. — Да? — я неуверенно приподнимаю лицо, но все еще не смотрю. — Правда? Но… Я ведь совершенно… потерялся в тебе. Это ты мой бог. Мне никогда еще не было так хорошо, Бек. А я… совершенно потерял контроль, и… был эгоистом, — бурчу я, повторяя слова некоторых других, которым всегда возражал. — И… я был громким, и… Ужасно… Я знаю даже несколько определений, но рядом с тобой меня вдруг почти ни одно не смущает по-настоящему, я останавливаюсь на самом приличном по сути: — Несдержанным, — и чуть вздыхаю, вот теперь поднимая к тебе взгляд. Мне нужно увидеть тебя. Отабек хмыкает. — Ты же еще никогда ни с кем не был, — напоминает он. — Но я рад, что справился… Я в общем-то тоже… Почти никогда ни с кем не был. Если бы тебе не понравилось… даже не знаю, как бы я справился с таким падением, это тебе не просто четверной не докрутить. Отабек улыбается, гладя Юру по спине и любуясь. Ему и самому странно, как эта близость и нежность вытесняет недавнее горячечное желание слиться, почувствовать, как это может быть по-настоящему до конца с Юрой. — Ты… — я вдруг расслабляюсь и даже смеюсь, поразительно понимая, о чем ты. Четверной можно запороть и исправить. Я вовсе не тешу себя иллюзиями, что победитель никогда не ошибается. Он всего лишь никогда не сдается и продолжает действовать. Но не понравится тебе, и правда станет концом света. Мои руки оживают: теперь я тоже глажу тебя по спине и целую в ямочку над подбородком, веду языком по скуле. Я почти формулирую свой вопрос: «Мы переедем сюда ко мне или лучше к тебе?» Наверное, лучше к тебе, а то нас достанет Мила. Хотя я ей теперь немного задолжал. Нужно сходить на ее программу: наверное, ей такое понравится. Хотя я кричу поддерживающие только тебе одному, но я же иногда думаю их про Кацудона и Милу — можно расщедриться и сказать Миле вслух. Мне хочется и об этом тоже поговорить, но в кармане моих джинсов в изножье кровати звонит мобильник. И это, конечно, не твоя мелодия, но тоже уникальная. — Виктор, — тяну я тоскливо и откидываю волосы, — жесть. Неужели уже… Часы смотрят на меня со всей неприкрытой наглостью: — Черт, без двадцати! Да не может быть! Я разжимаю руки и резко сажусь по-турецки, а потом свешиваюсь за мобильником: — Чего? — спрашиваю я резко. Виктор фыркает прямо в трубку: — Передай Отабеку мои извинения за то, что врываюсь к вам в качестве жестокой реальности, но я обязан напомнить, что в семь ты должен быть на льду, Юрио. Значит пришло время для душа и настройки дыхания. В ответ я кашляю, после беззвучно открывая и закрывая рот: — И нет, перед тобой я извиняться не буду — ведь все мы для тебя стараемся. Выдыхай и не заставляй нас ждать. Юри как раз повторяет последние элементы и скоро пойдет на завершающие круги. — Ненавижу тебя, старикан, — выдыхаю я, хотя не гневаюсь. — Как увидимся, попрошу Отабека научить тебя каким-нибудь новым словам для выражения чувств, — усмешку Виктора слышно. — Живенько! — и эта его интонация ужасно напоминает интонацию Лилии. Я нажимаю отбой, роняя телефон, а потом роняю себя к тебе на подушки. — Тридцать секунд до того, как придется вспомнить, что мир существует, — оповещаю я и дергаю тебя к себе — мне нужен последний этот поцелуй до душа и тренировки. Полминуты я провожу на небе, а потом резко спускаюсь на бренную землю. Я хочу и сделаю — это можно назвать моим девизом, наверное.