Тростский РОВД

      Эрен снова укатил в Маре. Микаса, как водится, узнала об этой поездке в самый последний момент, будучи, по сути, просто поставленной перед фактом. Эрен, в свойственной ему манере, был себе на уме и в свои планы Микасу не посвящал…       Сама же Микаса находилась в интересном положении. Собственно, в жизни каждого сотрудника следственного подразделения наступает этот момент: когда первая аттестация пройдена, но приказ о присвоении звания не вышел, и ты, с одной стороны, уже не «юный следователь», а с другой стороны, ещё не офицер. Впрочем, Микасу это не слишком волновало. Поводов для волнения у неё и так хватало с лихвой…       — Леви, я вчера поручение направляла, не подскажешь, у кого из твоих на исполнении? — спросила Микаса, наконец дозвонившись до начальника розыска.       — Уже исполнено, «мой» как раз к тебе потопал, — родственник говорил буднично, однако от Микасы не укрылась просквозившая в его голосе легкая насмешка…       Микасу начали терзать смутные сомнения.       — Куда идём мы с Пятачком, большой-большой секрет… — пробормотал (ну как пробормотал: половина отдела наверняка услышала) Кирштейн, вламываясь в кабинет Микасы.       — Ненаглядная моя, ты сегодня ещё прекраснее, чем в нашу предыдущую встречу, — гаркнул опер в полный голос, заламывая кверху запястья Брауна, сцепленные за спиной последнего браслетами. — Ну-ка, мишка, поклонись!       Райнер, дабы сберечь руки от вывиха, нагнулся вперёд, и из-за его спины показался поражающий воображение своей пестротой и размерами букет.       — Спасибо, спасибо, — дежурно закатила глаза Микаса, устанавливая веник в предусмотренную специально для подобных случаев пятилитровую банку.       Кирштейн резким движением усадил Райнера на стул, да так, что тот взвыл от боли в выкрученных до предела суставах:       — Я требую адвоката!       — Сёдня я за него! — гаркнул Кирштейн, от души шарахнув Брауна по плечу, и обратился к Микасе: — Тащ следователь, будьте любезны, оставьте нас наедине…       Микаса, устало сдув в сторону так некстати выбившуюся из пучка прядь волос, покинула кабинет и первым делом позвонила дяде:       — Леви, забери его нахуй! — лаконично заявила она, с трудом заглушая доносящееся из кабинета рявканье Кирштейна. — Кто угодно, только не этот!.. Не дай бог, замочит кого-нибудь!..

***

      — Тебе чего от меня надо? — понуро спросил Райнер. — Я ж уже всё рассказал!       — То, что ты рассказал участковому, никому, кроме самого участкового, в хуй не тарахтело, — осклабился Кирштейн, поставив ногу на край стула, — так что сейчас я от тебя жду кристальной честности и готовности сотрудничать со следствием.       — Нéчего мне рассказывать, — предпринял последнюю отчаянную попытку Браун, — ну да, выпивали мы с ним тогда, но я от него тем же вечером ушёл, соседи подтвердят…       — Послушай, Райнер, не разбивай к хуям моё любящее сердце. Я контуженый, мне всё по барабану, меня в Приморье до сих пор боятся! Щас я ка-ак разволнуюсь… — Кирштейн, не убирая с лица добродушной улыбки, начал медленно приближаться к бедолаге, чёрным коршуном нависая над ним, — и порву…

***

      Опасения Микасы были отнюдь не беспочвенны: до ОУРа Кирштейн успел послужить в СОБРе шесть месяцев, из которых два выпали на командировку в Приморье. За это ему, собственно, и присвоили старлея втрое быстрее положенного, в то время как Микаса лишь готовилась ко вступлению в литёхи. Вот только вряд ли полгода вышибания дверей и осколок в жбане прибавили ему такта и терпения…       — Микаса, не раздувай из мухи слона, — монотонным голосом ответил Леви. — Надо будет замочить, замóчит: на то он и оперуполномоченный.       Поняв, что родственник её беспокойства не разделяет, Микаса устало вырубила трубку. Тем временем дверь кабинета распахнулась, явив её взору Кирштейна, торжествующе застывшего в позе больного шизофренией.       — Мика, настало твоё время.       — Как он? — настороженно спросила Микаса, кивнув в сторону Брауна, зависшего с лицом преисполнившегося в своём познании человека.       — Обещает, что больше не будет и просит не рассказывать маме. Да не трясись ты, — добавил он, снова приложив Райнера по спине, — солдат ребёнка не обидит!..

***

      Закончив опрашивать Брауна, Микаса отпустила его на все четыре стороны (чем несказанно обрадовала). Тот стремительно прошмыгнул мимо всё ещё околачивавшегося подле кабинета Кирштейна:       — Войди, пошептаться надо.       Когда Кирштейн затворил за собой дверь, обитую кожей молодого дермантина, Микаса смерила опера сердитым взглядом и спросила:       — Ты зачем Брауна так помял?       — Он мне нагрубил, — проворчал Кирштейн. — Я этого не люблю. Тем более марлиец…       — А это-то тут при чём? — вздохнула Микаса, хотя могла предугадать его ответ.       — А марлийцев я тоже не люблю, — без обиняков заявил Кирштейн. — Тупорогие козлоёбы, вечно сующие нос в чужие дела…       — Кирштейн, ты вообще кого-нибудь любишь?       — Конечно. Тебя люблю. Службу свою. Водку ещё, рюмочные… — начал перечислять Кирштейн, с каждым словом всё сильнее расплываясь в мечтательной улыбке.       Микаса поняла, что ещё хлебнёт горя с этим диким опером.