Patient Zero

      День сменялся другим, но таким же однообразным днем, и надо было бы поискать где-то на территории военной базы сурка, но Чонгуку бы со своими задачами разобраться для начала, а не заглядывать в каждую щель с целью найти животное.       В итоге прошла ровно неделя с того момента, как бывшие жители фермы стали частью военной базы, и Чон усердно корпел в лаборатории, не поднимая головы, но никаких плодов своего труда в упор не видел. Парень всматривался в микроскоп, читал сложные тексты с рассуждениями Сокджина, сидел над пробирками и давил в себе желание разбить их все к чертовой матери от безысходности и раздражения. Теперь он лучше понимает доктора Кима и удивляется, как тому удалось, занимаясь изо дня в день одним и тем же и каждый раз терпя неудачу, все так же оптимистично начинать по новой опыты с чистого листа. Чонгук чувствовал себя поначалу замотивированным и способным самолично создать лекарство, но сейчас его амбиции знатно так опустились на дно и жалобно оттуда пищали, моля о пощаде.       За эти несколько суток ничего существенного не приключилось: Чимин продолжал выполнять стандартные военные поручения, а в перерывах зажимать младшего по углам, пока никто не видит, Юнги уверенно шел на поправку, особенно после того, как на соседней койке почти что поселился вновь жизнерадостный Хосок. Кажется, у этих двоих все более-менее наладилось, хотя вчера вот Чон наблюдал сцену того, как громко возмущается на весь коридор и препирается с доктором частый гость больного, а причина скандала была предельно проста – котам не место в госпитале.       О Намджуне и его семье Чон старался не думать, потому как никакой новой информации от разведывательных отрядов или других солдат не поступало. Младшего немного грызла совесть, что он не забил тревогу и не вызвался добровольцем с поисковой группой, вернувшейся с плохими вестями о смерти соратников. Исчезнувший отряд с пробирками был найден недалеко от первой линии колючей проволоки и мин, военные все поголовно были превращены то ли из-за собственной неаккуратности, то ли из-за злосчастного невезения. В тот же вечер во время ужина огласили минуту молчания, чтобы почтить память ушедших, что здесь было частым явлением, ведь за пределами базы шансы выжить были не пятьдесят на пятьдесят. Они быстротечно падали в худшую сторону. После окончания тишины металлические приборы зазвенели, зал заполнился гулом голосов и смехом, ведь никто уже не умел хранить в себе боль утраты слишком долго, все стремились жить, пока есть эта хрупкая возможность. Чон зарыл поглубже мысль о Киме и его семье, как тогда, так и сейчас.       На этом новости заканчивались. В какой-то момент ты начинаешь чувствовать, будто тебя держат под колпаком и информацию дают дозировано и выборочно, зорко следя за каждым твоим передвижением и действием. Поэтому Чон стал внимательным в своих поступках и высказываниях, хотя вся настороженность шла к черту, когда на горизонте появлялся Чимин. Не единожды младший ловил на себе изучающие взгляды Инсу во время обеда или на тренировочной площадке; иногда казалось, что командир пристально следит из своего окна за прогуливающимся по дорожке доктором. Но при взгляде наверх окна главного здания были пустыми. Об этой неприятной, лично для Чона, личности парень думал в последнюю очередь, отвечая стальным режущим взором и хмурым выражением на любые поползновения в свою сторону. Хоть и не стоило разрешать зреть молчаливому конфликту с человеком, в руках которого вся власть и оружие, но по-другому не получалось.       Чимин кратко рассказывал о своем дне каждый вечер, успокаивающе гладя напряженные плечи младшего, скрипящего зубами при любом упоминании Чо Инсу. Тот вызывал солдата на собрания и обсуждал с ним дальнейшую стратегию, держа к себе непозволительно близко. Поводов для ревности не могло и быть, но внутреннее чутье подсказывало, что этот малознакомый человек, играющий когда-то не последнюю роль в жизни Пака, может причинить непоправимый вред и является потенциально опасным, особенно для старшего. Конечно, подобные мысли Чонгук не озвучивал, чтобы не разгонять никому не нужную бурю, а солдат все прекрасно понимал и прижимался ближе к молодому парню, чтобы хотя бы немного унять его внутренний ураган.       Так и проходили их уже привычные будни. И вот Чонгук вновь сидит перед столом, переполненным бумагами с расчетами, формулами и теориями, и пытается сделать все возможное, чтобы его голова не взорвалась. Он понимает, что дальше так продолжаться не может, ведь теряет драгоценное время, пока тысячи людей гибнут. Каждое утро парень подрывается с кровати и бежит на поиски Чимина, чтобы прогнать из головы страшные картины, на которых Пак превращается в изуродованного монстра, и убедиться, что они не более, чем вымысел его больной фантазии. Тревога и страх стискивали свои ледяные пальцы на горле Чона, оставляя уродливые ссадины и не давая забыть о пережитом и возможных последствиях, и вытесняли все остальные чувства. У молодого доктора были некоторые догадки по поводу ранения старшего и реакции его организма на это, но он не хотел рассматривать их всерьез и кому-либо озвучивать, до последнего надеясь чего-то добиться без вмешательства в это посторонних лиц.       За неделю совместной работы с Сокджином Чонгук понял две вещи: первая – этого мужчину все недолюбливают за честность и твердую принципиальность и при первой же возможности отберут лабораторию, а вторая – его также почему-то сторонятся, немного побаиваются и не могут сместить с занятой должности. Возможно, тому причиной были какие-то влиятельные связи или рычаги давления на руководство, но в любом случае Джин никогда не подавал виду, что за ним кто-то стоит или у него что-то есть. Он был одиноким и непонятым в своих рассуждениях ученым, стремящимся сотворить чудо и остановить безумие, пока остальные уже не надеялись на возможность изобретения лекарства. Ученый вызывал в Чоне нечто сродни симпатии и уважения, чем-то похожее на связь с доктором Ли, но сейчас взаимоотношения напоминали более дружеские и открытые. Мужчины вели себя на равных, не боялись делиться самыми глупыми идеями и иногда даже говорили о прошлом, как о старом черно-белом фильме. Обычно такие разговоры случались, когда Сокджин устраивал перекур и выходил на улицу, а Чонгук шел следом, чтобы подышать ядовитым дымом и послушать философские монологи, которые так любил читать ученый, представляя себя возле огромной доски, исписанной мелом, посреди огромной лекционной аудитории, заполненной пытливыми умами. Они рассуждали о бытие, сложных вопросах морали, жизненных ситуациях и необычных мыслях, пришедших на ум поздно ночью, но никогда не упоминали тяжелые моменты из жизни, будто их не существовало вовсе.       С доктором Кимом было комфортно и приятно проводить время, но только за пределами лаборатории, ведь, оказываясь в окружении задачи без возможности решить ее, Сокджин становился требовательным руководителем, не дающим никаких поблажек, и скачущей без остановки лошадью, готовой пересечь земной шар и в конце, выбившись из сил, упасть замертво. Чон списывает это на большое желание выиграть бой с эпидемией и старается мириться с подобным, но иногда хочется закинуть язык на плечо и сбежать, пока никто не видит. Несмотря на сложности в работе, между управляющим лабораторией и ее мелким сотрудником создалось некое подобие доверия, и Чонгуку очень хотелось, чтобы оно не было ошибочным. Так как ему нужно было поделиться с кем-то своими догадками и опасениями по поводу ситуации Чимина, а с кем еще это делать, если не с образованным и высококвалификованным специалистом.       Сейчас был очень даже подходящий момент для разговора: остальные работники ушли пораньше, а Чон и Ким остались заканчивать начатый сегодня этап исследований, пока солнце, устав работать, медленно ползло к горизонту. Парень поднимается, невзначай подходит к выходу, выглядывает в коридор, чтобы удостовериться в том, что никто не помешает и не подслушает предстоящий диалог, и плотно закрывает дверь. Он долго подбирает слова, пытаясь совладать со своей мимикой и эмоциями, чтобы те не выдали его с потрохами, и в итоге решается поделиться своей ношей, ведь, возможно, взгляд со стороны поможет увидеть больше.       — Сокджин, возможно ли такое, что, например, человека ранила тварь, но процесс заражения протекает по-другому, скажем, очень медленно? – как бы между делом спрашивает Чонгук, пытаясь придать голосу некое безразличие, а беседе непринужденность под флером теоретических предположений. Какая-то подозревающая всех вокруг часть парня до сих пор остерегается делиться секретами и выуживать их на свет, пряча по тайникам и зарывая в землю, поэтому лучше оставить для себя план с побегом и немедленной отменой всего сказанного. Сокджин после заданного вопроса останавливает всю свою бурную деятельность, снимает очки и устало трет глаза, откинув голову назад. После чего он внимательно смотрит на младшего, пытаясь заметить нечто большее в его напряженной позе, движениях и непроницаемом выражении лица, и задумывается над чем-то своим.       — Мне сложно представить подобную ситуацию, потому что белок, как только попадает в организм, попадает и в мозг, а следствия их комбинации мы прекрасно знаем, – размышляет Сокджин, опровергая подобную возможность крайне категорично, и этим распаляет Чона, поддавшегося эмоциям и забывшего о пресловутом контроле, так как наконец-то он может обсудить мучившее его сутками напролет.       — Но если предположить, что такое реально, – не отступает парень, аж подпрыгивая на месте, словно воздух вокруг него наэлектризован до предела. Сокджин хмыкает, прикидывая разные ситуации, при которых слова младшего имеют место быть, и закрывает свою записную книжку, понимая, что на сегодня работа окончена бесповоротно.       — Тогда давай смоделируем ситуацию: человека ранили, но он не превратился, откуда ты знаешь, что заражение началось? – заходит с другой стороны доктор Ким, складывая руки перед собой в замок, а Чон застывает, вспоминая свою первоначальную реплику и прикидывая, почему он сделал подобный вывод.       — Допустим есть какие-то изменения в поведении или симптомы, но очень слабые, – предполагает Чонгук, делая вид, что он только что это сам придумал, а ни в коем случае не вспоминал обостренное чутье, улучшенные реакции и повышенные выносливость и силу Чимина.       — Но это не доказывает, что человек болен, – парирует мужчина, войдя в азарт дискуссии, и зачесывает волосы назад, – тогда мы не можем расценивать эту реакцию как заражение.       Чон молча раздумывает над предложением, которое в корне меняло ситуацию, ведь заявление исследователя кажется вполне реалистичным и логичным, но все равно не может объяснить все несостыковки.       — А как тогда?       — Как борьбу. По твоему сценарию, если человек остается долгое время при своем уме, но имеет какие-то вторичные признаки заражения, это значит, что его организм сражается с болезнью каждую секунду, – мысли бегут впереди речи, глаза Сокджина вспыхивают, словно два факела, пропитанных горючим, что через пару секунд гаснут, прячась за темной радужкой. — Его иммунитет будет уникален и продвинет разработку вакцины на тысячи шагов вперед.       — Так он уже не может превратиться? – не скрывая в голосе надежду, спрашивает Чонгук, в порыве поднимаясь со стула и упираясь руками о столешницу, таким образом наклоняясь ближе к мужчине, сидящему привычно вальяжно.       — Я этого не говорил, результат сражения зависит от организма, – выбравшиеся наружу подлинные глубокие эмоции и серьезное отношение к теме разговора заставляет доктора Кима внимательно обвести взглядом с ног до головы младшего, делая при этом в уме важные заметки. — А что, ты видел подобное?       — Нет, думал над альтернативными вариантами, – как можно проще старается ответить Чон, не упустив из виду повышенный интерес к своей персоне, и решает не отходить от заданной с начала стратегии. Сокджин выдерживает длинную паузу, на протяжении которой степень встревоженности в Чоне растет несусветно быстро.       — Такой человек существует? Ты рвешься создать антидот именно поэтому? – поражая своей проницательностью Чонгука, мужчина напрямую задает вопросы, как попадающие точно в цель выстрелы. Младший даже не дергается, смотрит прямо, не моргая, а его губы плотно сжаты. Скольких же усилий стоило совладать с собственным телом и не подпрыгнуть тотчас на месте, выпучив глаза.       — Нет, – получается достаточно спокойно и правдоподобно, парень аж сам себе удивляется, ведь можно было уже закончить эти игры и признаться во всем руководителю, а дальше будь что будет, но чувство самосохранения по отношению к близкому кругу с недавних пор обострено. Доктор Ким, оставив в покое каменную фигуру напротив, крутит в руках черную ручку, увлеченно ее рассматривая в то время, как в его уме решаются сложные задачи, взвешиваются все «за» и «против» и над наукой побеждает человечность.       — Если вдруг твоя теория правдива, то этот человек может подвинуть наши исследования с мертвой точки и сделать идею лекарства вполне реальной. Он осуществит наши с тобой мечты. Данные его анализов будут уникальными, но есть слишком много «но», чтобы слепо верить в хороший исход, – Сокджин кладет предмет канцелярии подальше от рук и возвращает на переносицу очки, сделав окончательный выбор.       — Почему же? – недоумевает Чон, наблюдая за тем, как, поднявшись с рабочего места, ученый молча снимает белоснежный халат, раскидывает ключи, сигареты и прочую мелочь по карманам и медленно направляется к выходу, игнорируя заданный вопрос. А парню необходимо знать, ведь он не понимает, что ему предпринимать дальше, поэтому повторяет свой вопрос немного неаккуратно. — Если он, в теории, может помочь, что в этом плохого?       Сокджин останавливается, так и не дойдя до двери, их с Чоном разделяет пара метров, но младшему кажется, что зоркий пронзающий нутро взгляд пробирается под кожу, потроша лезвием мышцы. Тело покрывается мурашками, так как мужчина глядит непривычно серьезно, весьма твердо и даже мрачно, словно собирается поведать страшную тайну, после которой обычно слушателя убивают, как лишнего свидетеля.       — Мой тебе совет, если ты когда-нибудь встретишь такого человека: никогда никому не рассказывай о нем, не заикайся даже шепотом, потому что, как только ты произнесешь хотя бы слово, этому человеку не выжить, особенно здесь, – голос звучит не менее холодно, вбивая каждое слово молотом, как новенький гвоздь, в макушку Чонгука. Сказанное не поддается оспариванию или возражениям, Сокджин дал совершенно не совет, он предупредил о возможной жестокой и страшной расправе, которая обрушится на головы парня и его друзей в ту же секунду, как правда всплывет. Неприятные скользкие и липкие мурашки ползут по шее, вызывая в челюсти дрожь и тень отчаяния в выражении лица, но Чон смело выдерживает тяжелую, как бетонную плиту, навалившуюся сверху на него обстановку, не выходя из предполагаемого образа, чтобы не показать, что его так просто раскусили.       — Мы же просто рассуждаем, – пожимая плечами, просто и легкомысленно говорит Чонгук, будто разговор для него ничего не значит, а доктор Ким отмирает, доброжелательно улыбаясь собеседнику, и в комнате за секунду наступает оттепель.       — Конечно, я не верю в реальность подобного, ибо звучит слишком хорошо для науки в нашей ситуации, чтобы быть правдой, – Сокджин прячет руки в карманах, направляясь к выходу, и останавливается на пороге, повернувшись к младшему. От непростого разговора не осталось и следа, непринужденность вновь заполнила пространство, и для этого не понадобилось никаких слов, а Чон стойко держит себя в вертикальном положении, чтобы ни в коем случае не выдать внутреннее волнение. — Уже темнеет, я закрою кабинет, а ты можешь быть свободен. На сегодня, думаю, достаточно работы.       — Конечно, хен. До завтра, – прощается Чонгук и под звук закрывающейся двери наконец-то обессилено падает на стул позади.       Разговор высосал из него все соки, словно кровожадная пиявка, присосавшаяся к сердцу, вызвал недоумение и создал еще больше вопросов. Парень так надеялся найти спасение для Чимина в безопасных стенах военной базы, а оказывается все наоборот – тут для него еще опаснее, чем среди зараженных. Вариантов, скрывающихся за жутким посланием Сокджина, тьма, но исход у них всех один – от несчастного солдата после опытов и экспериментов даже мокрого места не останется. Пака будут уничтожать, использовать, выпивать до дна, и всем будет все равно на его желания и просьбы. Благодарных за жертвенность и добросердечность тоже не найдется. Сломленный, мягкий и ощетинившийся, как бездомный кот, парень не будет никому нужен, когда он испустит последний вздох и станет бесполезным. Но если уберечь Пака и не отдать в руки науки, тогда не видать продвижения в создании антидота и вакцины в ближайшем времени, и еще множество людей будут обречены на мучительную смерть, пока не найдется гений, у которого получится изобрести лекарство без посторонней помощи.       На весы судьба иронично поставила в одну чашу жизнь дорогого человека, а в другую – будущее миллионов людей, и выбор кажется донельзя очевидным, если бы только Чимин не весил значительно больше всего человечества для Чонгука. Молодой доктор даже не задумывается в принятии сложного решения, ведь в голове уже строятся хаотичные планы, как спасти и защитить своего возлюбленного. Так, кстати, вспоминается Намджун, выбравший своих близких в ущерб товарищам, и Чон в этот момент в полной мере понимает поступок старшего Кима и разделяет его позицию, ведь собирается сделать точно то же самое без малейших колебаний. Правильно говорят, что, лишь оказавшись в шкуре человека, можно осознать его ход мыслей и сложных решений, перестав осуждать и косо глазеть.       Рассказать Чимину о положении дел тоже не вариант, так как, хоть немного зная его, можно со стопроцентной уверенностью предположить, что солдат готов убить себя ради блага остальных. Его ненависть к себе, сожаления за содеянное в прошлом и возможность помочь выжившим возьмут верх, и Пак самоотверженно и смело ступит на эшафот, не оглядываясь на младшего и не ища его в толпе зевак, собравшихся вокруг. Чимин погубит себя безжалостно и грубо, ни у кого не спрашивая на это разрешения. Поэтому Чонгук возложит на себя груз всех собранных им тайн, способных навредить его близким, и унесет их с собой в могилу, если ситуация не изменится, пока что по крайней мере.       А сейчас надо все же придумать, как поступить дальше и нужно ли им оставаться на военной базе или лучше бежать дальше. Чимин борется каждую секунду, но в любой момент его организм может сдаться и превратиться в зараженного, и, к огромному сожалению, наука ему не поможет с этой проблемой, а наоборот – навредит.       С сумбурными чувствами парень покидает лабораторию и сам не может вспомнить, как оказывается в своей крохотной комнате, больше похожей на подсобку. Его кровать аккуратно заправлена, на тумбочке сложен вчетверо лист бумаги с коротким посланием, которые обычно пишет Чимин, покидая спозаранку Чона и оставляя его досыпать в одиночестве. В прошлую ночь солдату удалось сбежать от вахты к младшему, и они вместе провели несколько часов, делясь шепотом своими мыслями и событиями, произошедшими за день, жалуясь на палящее солнце, строгих военных и однообразную еду. Они говорили не о чем-то конкретном, Чимин больше молчал и слушал, но эти разговоры в ночной тишине казались младшему по-особенному ценными, они растворялись в бережных касаниях, ласковых поцелуях и объятиях, в которых никогда не было неуютно. Утром Чонгук проснулся в полседьмого и уже не застал старшего, а записку не прочитал, решив оставить немного приятного на вечер, как когда что-то вкусное разделяют на несколько приемов пищи, несмотря на то, что очень уж хочется съесть большой ложкой все за один присест. Чон был уверен, что выбраться и сегодня к нему у Чимина не выйдет, поэтому его скрипучее и заржавевшее за день сердце без любимого рядом надо было хоть чем-нибудь смазать.       Парень садится на матрас, устало вздыхая и отмечая, как пульсируют от пережитой нагрузки стопы, и открывает послание, предвкушая, что же придумал в этот раз Чимин. Обычно он любил скрывать нежность и заигрывание под слоем остроумных и колких шуток, но все сказанное и написанное все равно остается настолько очевидным, что каждый раз вызывает маленькую катастрофу в груди Чона. В этот раз Пак не изменил себе:       «Ты невыносим, Чонгук. Даже среди полуразрушенного мира ты умудряешься оставаться добрым. Как тебе это удается, а? Хорошего дня!»       Губы расплываются в широкой улыбке, все тревожные мысли растворяются между написанными карандашом словами. Чон, как зависимый без желания выздоравливать, прикладывает бумагу к лицу, вдыхая ее запах, надеясь услышать хотя бы слабые отголоски аромата мужчины, оставившего столько тепла на ней. Парень дарит трепетный поцелуй витиеватым размашистым буквам, откидываясь на кровать, и лелеет проснувшиеся и выбравшиеся наружу чувства, не желая, чтобы они вновь уходили на дно. Чонгук не хочет думать ни о чем, кроме Чимина, он хочет забыться и выбросить все проблемы в мусорный бак, не волноваться о будущем, жизнях близких и своей, не терзаться в догадках, как поступить лучше, и не поддаваться ожидавшему его в ночи прошлому, которое обязательно выберется и поглотит молодое сердце завтра. Потому что завтра наступит злосчастный час, когда воспоминания оживут и будут жрать несчастную душу куда лучше зараженных. Они откусят все, к чему смогут дотянутся, обглодают кости и сотрут все хорошее из памяти выжившего парня. В принципе, они уже начали, омрачая собой даже прекрасное послание Чимина.       Завтра морально тяжелый день. Чонгук не хочет вспоминать и думать об этом, но события двухгодичной давности оживают в ночных тенях. Свет фар скачет по потолку, хотя на самом деле это фонарик прогуливающегося охранника; топот ног солдат напоминает шум обеспокоенных прохожих, несущихся к перевернутой машине, а темнота – бессознательность и состояние, в котором пребывал парень месяцами, не чувствуя ничего кроме пустоты. Да, Чонгук не помнит момент аварии, но у него хорошая фантазия, поэтому лежать в холодной кровати в темноте, пытаясь уснуть, сегодня будет особенно невыносимо. Чимина рядом нет, когда он нужен, а так хочется, чтобы он прижал к себе крепко-крепко, самозабвенно обнимая, поцеловал, успокаивая, погладил по макушке и рассказал очередную несусветную глупость. Чону жизненно нужно, чтобы его укутали теплом и убаюкали тихим размеренным голосом, потому что завтра ужасная мрачная дата, с которой младший один справиться не в состоянии.       Чонгук прижимает лист бумаги к груди еще сильнее и отчаяннее, смотря на потолок и понимая, что сегодня он вряд ли выспится, а слова Чимина, словно маленькие огоньки, недостаточно сильны, чтобы отогнать всех жестоких монстров.

***

      Ночь была ужасной, да и утро не сахар. Отчего-то захотелось резко курить, хотя те разы, когда Чонгук пробовал, можно посчитать на пальцах одной руки, а процесс ему вообще не понравился, но теперь он ассоциировался с погребальным обрядом или сожжением, как трупа, так и горечи утраты. Курение стало траурной церемонией отпевания, и в данный момент оно нужно Чону намного сильнее, чем кислород. Парень спал часа три от силы и то поверхностно и отрывками; проблемы со сном всегда мучали его, особенно в период, когда депрессивные и апатичные мысли брали верх и орали в рупор прямо в уши. От них никуда нельзя было сбежать и негде спрятаться, но с течением времени они приглушились, становясь привычным фоном для безрадостной жизнедеятельности и сносного существования. Но сон не хотел восстанавливаться никак. С пришествием зараженных организм пытался выживать, забыв напрочь о жизни до эпидемии и работая на полной мощности в режиме самосохранения. В скором времени существование окрасилось появлением Чимина, и Чон правда отпустил прошлое, решив, что справился с трагедией и может двигаться дальше. Так-то оно так, но сегодня, в единственный день в году, он разрешает себе упасть с головой в уныние и вспомнить о потере, убившей и его самого.       Поэтому Чонгук на завтраке подошел к Сокджину и выпросил у него несколько тонких сигарет с зажигалкой и вышел на улицу, даже не посмотрев в сторону еды. Невзирая на то, что он мысленно звал Чимина часами, скрутившись в обнимку с подушкой, он не хотел видеться с ним, потому что тот бы сразу заметил отвратное состояние младшего и точно бы расстроился. А последнее, что хочет Чон, это испортить настроение и день в целом своему занятому солдату. Парень скрылся возле заднего выхода из госпиталя в закоулке за пристройкой, который не видно из окон и куда редко кто приходит, кроме медработников. За неимением скамейки, Чон уперся спиной о бетонную стену и немедля зажег сигарету, зная наперед, что чувствовать себя он станет только отвратительнее, грязнее и ничтожнее. Горький дым заполнил легкие до предела, но ожидаемо не принес никакого облегчения. Вместо этого он словно обострял все негативные эмоции и оживлял их с каждой затяжкой, кажущейся слабой попыткой заглушить давнюю боль, делая парня еще более беспомощным.       Чонгук закрыл глаза, надеясь, что пелена никотина сотрет с обратной стороны век воспоминания семейных вечеров за обеденным столом, игр в карты, прогулки по парку, запах вкуснейшей маминой стряпни, смех младшего брата, измазанные в машинном масле руки отца и его раскатистый смех. Какие-то детали Чон напрочь забыл, а какие-то иногда совершенно случайные вспоминал так хорошо, как вчера. Время помогает, но оно не всесильно, поэтому не стоит полагаться только на него, ведь утрата не исчезнет полностью и всегда будет волочиться следом смиренно и тихо. Сегодня необходимо опрокинуть рюмку соджу, помолиться за упокой душ погибших и повспоминать былое, ушедшее, не попрощавшись, но только один раз в году, а, когда наступит полночь, продолжить жить настоящим, не разрешая себе погрязнуть в коварной трясине самобичеваний.       — Прячешься и куришь? – знакомый голос внезапно вырывает Чона из малоприятных мыслей и заставляет парня подскочить на месте, чуть не уронив сигарету, будто нашкодивший подросток на заднем дворе школы. — На тебя не похоже.       Перед Чонгуком стоит Хосок собственной персоной, удивленный не меньше младшего. На мужчине помятая футболка, привычные джинсы и синяя кепка, указывающие на то, что ночь ее обладатель провел в окружении больничных стен. Неизвестно, как он сумел договориться с работниками госпиталя, какие методы обольщения и убеждения задействовал, но теперь для частого посетителя вход в отделения был всегда открыт. Хосок был почти прежней версией себя, но немного изношенной и потускневшей, с фиолетовыми синяками под глазами и уставшим взглядом. Не у одного Чона была бессонная ночь.       — Дерьмовый день, – честно отвечает Чон, наблюдая, как товарищ садится прямо на бетонный выступ, не заботясь о состоянии собственной одежды или задницы, которая может за считанные минуты продрогнуть.       — Полностью согласен, – мужчина тяжело вздыхает и устремляет взгляд в него, а младший отмечает, что их общее настроение выглядит весьма несуразно, если брать во внимание прекрасную теплую и солнечную погоду. День хоть и скверный, но выдался погожим, — сегодня вспоминал о семье.       — Да? Я тоже, – подмечает Чонгук, улыбнувшись про себя ироничному совпадению. Может быть, Вселенная посылает ему нужного в данный момент собеседника, чтобы парень не портил свое здоровье в одиночку. — Что с ними?       — У меня приемные родители, если ты не знал, – Хосок на пару секунд замолкает, словно решаясь, стоит ли говорить и как именно, его волосам нужен душ, а телу более-менее крепкий сон. Но для себя Чон отмечает, что внутри весельчака идет активное сражение, а за что – неизвестно. — Где они не знаю, но я почти уверен, что с ними все в порядке, потому что отец всегда был строгим и дисциплинированным.       — По тебе на первый взгляд не скажешь, – не удерживается отметить младший, делая очередную затяжку. Он уже почти не кашляет и не плюется, и может сойти за курильщика со стажем, а на душе становится спокойнее от окутавших ее облаков ядовитого дыма.       — Это на первый, а на второй или третий раз совместной выпивки очень даже. Под его чутким руководством даже дышать было тяжело, но когда съехал, то стало значительно легче, – Хосок, кажется, что-то вспоминает, пряча улыбку за вытирающей нижнюю часть лица ладонью, и признается достаточно типичной фразой из одного девчачьего романа. — Юнги вдохнул в меня жизнь и научил смеяться.       — Мне казалось, что ты всегда был непоседой, – желание курить резко пропадает, и парень тушит окурок об асфальт, выбрасывая в старую забытую уборщиками урну.       — Не-а, я радуюсь, что не седой к своим тридцати, – собеседник хрипло смеется и дарит Чону выцветшую улыбку – это все, на что он сейчас способен.       Чонгук в ответ кивает не в состоянии разделить шутку, и в голове у него соединяются пазлы, делая историю этих двух более понятной и прозрачной. Но кое-что оставалось неизвестным, и вряд ли он тот человек, которого будут посещать в события не самых сказочных дней отношений. Хосок и Мин нашли друг друга и должны были жить долго и счастливо, но в какой-то момент их путь перечеркнулся, дороги разошлись, выворачивая их странникам шеи от желания быть вместе, а они ведь хотели и отчего-то не могли.       — Так у тебя нет настроения из-за мыслей о семьи, – негромко говорит он, не хотя уходить отсюда и прекращать разговор, ведь работать сейчас кажется невыносимой задачей, с которой его организм вряд ли справится.       — И да, и нет, – уклончиво отвечает Хосок, отковыривая куски старой штукатурки и наблюдая за тем, как они сыплются на пол, превращаясь в мелкую крошку, прямо как на тортах. — Скорее, из-за Юнги.       — Что-то с ним случилось? – хоть Чонгук и задает вытекающий из прошлого предложения вопрос, внутри он не переживает, так как рядом сидит относительно умиротворенный парень, не умеющий сдерживать эмоции внутри, а значит ничего серьезного не приключилось.       — Нет, ему уже лучше в физическом плане, но вот в душевном все очень плохо, – пока Хосок говорит, младший плюет на остатки благоразумия и садится рядом на холодный бетонный выступ, наслаждаясь пустотой и сквозняком в голове, разгулявшимися после плохой ночи. Голос товарища звучит тревожно и заставляет прислушаться; Чонгук внимательно рассматривает напряженный профиль и понимает, что ему поведают причину краха жизни Юнги. В какой-то момент ему хочется остановить мужчину, заткнуть ему рот, облагоразумить и напомнить, что это не его тайна, и Чон, возможно, так бы и сделал, будь он в любом другом месте, в любой другой ситуации, с ясным умом и не заржавевшей психикой, но в это мгновение любопытство берет верх. — Эта история произошла пару лет назад, Юнги был участником ДТП, в котором погибла почти вся семья.       — Хреново, ненавижу аварии, одна из них и мне сломала жизнь, – Чонгук тоже решает поделиться, подумав, что, высвободив порцию воспоминаний, ему будет проще пережить сегодняшний день и все последующие с тем же числом и месяцем.       — Серьезно? – недоумевает Хосок, даже забывая, о чем хотел рассказать, а в ответ получает слабый кивок и сжатые челюсти.       — Как Юнги попал в подобное происшествие? – младший решает сначала побыть слушателем, а потом уже, быть может, поведать свою историю, и устремляет взгляд на казармы впереди и тренировочную площадку. Если смотреть на картинку, забыв обо всех ужасных событиях, то кажется, что апокалипсиса и не было вовсе: люди спокойно идут по делам, природа живет в своем темпе, дома стоят огромными грибами, вросшими в почву. Созерцание размеренного течения времени даже немного успокаивает, поэтому Чон концентрируется на постриженной зеленой траве, кустах квадратной формы и аккуратной беговой дорожке, готовясь слушать рассказ о чужой трагедии. Хосок прокашливается и старается подобрать правильные слова, чтобы описать событие, которые так отчаянно пытался забыть, но как сейчас помнит тот злополучный вечер, когда ему позвонили из полиции. Мири в тот день так и осталась голодной, потому что ее хозяин в домашней одежде сразу после звонка пулей полетел в больницу, чтобы потом просидеть возле ошеломленного и немого Мина с пластырем на лбу и гипсом на руке целую ночь, пытаясь привести его в чувства. Но все было безрезультатно.       — Это была нелепая случайность, – единственное точное по скромному мнению парня описание случившегося. — Юнги так-то отменный водитель, он ехал тогда как раз из сервиса по автостраде, и вдруг с машиной начались какие-то неполадки. Я точно не помню всех нюансов, авария была жуткая, и в итоге суд оправдал Мина. Ты не думай, что он вышел сухим из воды, о нет. Он продолжал все эти годы винить себя во всем произошедшем и портить себе жизнь всяческими изощренными способами. Именно по этой причине он так долго меня отталкивал, такой дурак.       Хосок делает перерыв, чтобы смазать слюной рот, восстановить дыхание и подавить непрошеные слезы, так как под конец речи голос начал предательски срываться в ультразвук. Чонгук все так же сидел под боком спокойно, уставившись вдаль и размышляя о своем. Услышанная история казалась ему такой похожей и далекой одновременно, и парень ощущал, что находится не здесь, а под толстым стеклом, где все его реакции и действия замедлились, а организм будто впал в анабиоз, и, даже если бы Чон хотел сорваться с места и убежать от дальнейших предложений, он бы не смог пошевелиться. Что же ему напоминала чужая история? Что-то терпкое, тоскливое и режущее по живому. Чону захотелось заткнуть уши и оказаться вновь в неуютной узкой постели в обнимку с подушкой, потому что сейчас монстры из прошлого почему-то обрели тело и голос, стали осязаемыми и перестали быть частью воображения, выбравшись на волю из тени углов комнаты. А Хосок все продолжает говорить не в состоянии больше остановиться, будто в нем прорвало дамбу, и вода несется на бешеной скорости, чтобы раздавить своей мощью одинокого Чонгука.       — Только недавно все начало налаживаться в жизни Юнги. Я поверил в то, что мы преодолеем вместе психологические травмы, но ночью они обострились, потому что сегодня годовщина того ужаса, ровно два года, – уши мгновенно закладывает, тело будто подбрасывает на эшелон полета, а после опускает на тысячи лье под воду, унося далеко от места событий. Чонгук не в состоянии даже повернуть голову к говорящему, чей голос доносится откуда-то с берега, приглушенно и слабо, из-за огромной тяжелой массы воды, давящей на легкие. Он находится в одной из полуразваленных кают Титаника, становясь статуей, обреченной на смерть.       В реальности же открывающийся вид размывается, превращаясь в разноцветное пятно, сердце таранит грудь и бьется где-то в перепонках, пуская по сосудам леденящую дрожь, и конечности мгновенно коченеют, а голова превращается в тяжелый, но пустой котелок. Так и хочется свалиться бесформенной грудой на землю, перестав быть человеком или же просто быть. Но Чона никто не щадит, ведь, несмотря на резкое ухудшение восприятия и состояния, он продолжает достаточно хорошо разбирать смысл слов, забивающих гвозди в гробы его родных. Не может же быть таких совпадений?       — Представляешь, там была целая семья, родители и двое взрослых мальчиков. Они ехали в Пусан все вместе, но так и не добрались домой. Выжил только старший сын, но к нему нам было запрещено приближаться, поэтому Юнги даже сделать ничего не смог для него. Нам даже имя этого парня не сказали, но может это и к лучшему. Надеюсь, он быстро оправился и у него хорошо сложилась жизнь.       Наверное, все же это было правдой, заливающей кровью глаза, оживляющей прошлое и безжалостно ковыряющейся в душе Чона, который прикипел к холодному бетону. Его сознание в истерическом припадке пыталось схватиться хотя бы за одно слово, противоречащее случившемуся в жизни Чонгука, но ничего подходящего не находило, так как каждая новая деталь лишь многослойно подчеркивала страшную догадку. Сколько ночей парень провел, грезя о том, как он найдет убийцу своей семьи, как посмотрит в его бесстыжие глаза и воззовет к совести, наслаждаясь душевными мучениями своего врага или же отсутствием сердца, упрощающим наличие своей огромной ненависти. Чонгук проклинал человека в другой машине, который сумел не только выжить, но и отделаться легкими царапинами, но никак не мог найти его, чтобы хотя бы попытаться отомстить. Период отрицания, начавшийся после автокатастрофы, затянулся на долгие месяцы, и узелок, связывающий с еще одним участником аварии, за это время безвозвратно развязался.       И сейчас Чон будто перенесся в прошлое за мгновение: все его раны разбередились, горечь хлынула из них с новой силой, напоминая о былых временах, а сам он будто до сих пор лежит переломанный и обездвиженный на больничной койке и слушает сухой безэмоциональный голос врача, сообщающий о смерти остальных пассажиров. Так и не найдя водителя, врезавшегося в машину родителей, парень постепенно неосознанно убеждал себя, что произошедшее нереально, даже когда стоял перед фотографиями семьи, устланными цветами, в траурном зале, пока знакомые все приходили и приходили попрощаться и пожалеть выжившего. Отрицание помогало, конечно, ужасно плохо, но жить дальше как-то получалось.       И вот он, Чон Чонгук, на какой-то Богом забытой военной базе узнает правду, которую желал узнать и от которой неосознанно бежал, и давно ушедшие события восстают из пепла, словно жесткие чудовища, причиняя новую невообразимую боль, и заполняют собой бессильного парня, хотя он и не сопротивляется.       Чон резко поднимается на ноги, держась одной рукой за стену из-за внезапного головокружения, словно его со дна выбросило обратно на берег; слух и зрение возвращаются, оглушая обилием красок, поэтому Чон дает себе пару секунд, чтобы восстановить контроль над телом, закрыв веки и задержав дыхание. Туман из его головы никуда не исчез, он лишь больше сгущался, пленил, отравлял и заглушал любые проблески сознания, нашептывая что-то страшное и безобразное. Мысли же тихо попрятались перепуганными зверьками в закромах извилин, чтобы молочная пелена их не нашла и не поддала бесчеловечным пыткам. Чонгук продолжал смотреть в одну точку перед собой, теперь прекрасно видя окружающую среду и вместе с этим не понимая, на что он смотрит, пока со стороны доносился обеспокоенный голос Хосока. Но это ничего не значит, как и попытки привести Чона в чувства, потрусив за плечи.       Парень, не удостоив собеседника ни единым взглядом и объяснением, поспешил пересечь лужайку, выйти на тротуарную дорожку и добраться к тренировочному центру, не обдумывая, зачем ему это и для чего. Он идет быстро, игнорируя болезненную пульсацию в висках и сжигающие изнутри грудную клетку ощущения, и знает только, что должен что-то сделать, потому что от бездействия сойдет с ума в ту же минуту. Мрачная пелена руководила им, закрыв в бездонной яме истинное сознание, и хотела лишь одного – расплаты.       Чонгук оказывается на просторном стрельбище, совершенно не помня, каким образом он туда добрался, но не останавливается и не задумывается о последствиях, даже не оглядывается вокруг, чтобы проверить, есть ли рядом солдаты, способные ему помешать. Важна только цель, которая находится в складском помещении под ужесточенной охраной и чутким контролем военных, но сейчас удача на стороне обезумевшего в своей боли и ошарашенного новыми подробностями парня. Пистолеты для оттачивания навыков в гордом одиночестве ждут своего часа, и Чон берет первый попавшийся под руку, даже не взглянув на модель. Все его действия машинальны и по-своему ломаны, без четкости и отчетливой конечной точки. Сжимая рукоятку двумя руками, парень замирает, тупо глядя на оружие, ощущая какой-то ступор, будто он уперся головой в стену и попал в самый настоящий тупик в извилистом лабиринте. В его мозгу отключили электроэнергию и неизвестно, когда опять дадут, теперь сигналы не поступают в нужные центры, система не обновляется и дает конкретные сбои, а четкая и скоординированная работа невозможна.       Чонгук мечется, запертый в собственном теле, крича во весь голос от раздирающего его отчаяния, но вместо того, чтобы выплеснуть эмоции наружу, он продолжает свой путь, выходя из тренировочного комплекса, чтобы вернуться в госпиталь. Для чего ему это, парень не может сформулировать, тяжелый туман не дает ему дотянуться до сути, разобрать по полочкам мотивы, действия и последствия. И он бы дошел до больницы, поднялся бы на нужный этаж, открыл дверь в злосчастную палату с одним-единственным больным, а потом бы… Чон не знает, на что способен, а пистолет в руке ощущается таким неподъемно-тяжелым и холодным, как кусок мертвой плоти. И несмотря на первобытный ужас, покрывший изморозью сердце и желудок, тело движется без запинки, слажено и быстро, наплевав на печаль и тоску, забыв, что прошлое не вернуть, а месть – это не лекарство от душевной боли.       Чонгук бы дошел до конца, он бы сумел подняться по ступенькам, открыть дверь и взвести курок, хотя последнее и не осознает, но его прерывает внезапная обнаружившаяся непонятно откуда преграда, врезавшаяся в младшего, как грузовик на полной скорости. Ступить дальше и шагу не представляется возможным, и парень вынужденно обращает внимание на появившиеся трудности и замечает черноволосую макушку, прижатую к его груди. Чужие руки цепко обвивают тело, обездвиживая окончательно, и, кажется, в этот момент электричество включили, потому что контакты заработали, мысли, выбравшись из закоулков, побежали по ним быстрее света, туман и чернота начали постепенно рассеиваться, открывая общую картину.       Чонгук часто моргает и чуть не падает ничком на землю от собственной потерянности и возросшей тревоги, если бы не держащий его всеми силами Чимин. Откуда тот взялся, как нашел младшего и почему всеми силами пытается удержать – остается загадкой, но когда Пак замечает, что сопротивления не наблюдается, то поднимает свои черные глаза, тревожные и переживающие.       — Чонгук, ты слышишь меня? – с надеждой в голосе спрашивает он и, получив неуверенный кивок, облегченно вздыхает, обнимая уже более мягко и бережно и гладя успокаивающе по спине именно так, как когда-то делал младший для него. Проявленные по отношению к Чону теплота и любовь прокрадываются в его замершее сердце и напоминают о том, кто такой Чонгук на самом деле и каким его видит парень, ставший воплощением слова «близость». Для Чимина эта история не о привычных оружии, смерти и отмщении, нет. Он видит перед собой историю о спасении, прощении и лечении, именно таким представляется ему Чон, и так не хочется, чтобы в его душе было место для чудовищной жестокости.       — Это тебе не нужно, – ласково говорит Чимин, продолжая гладить бессильные сейчас руки младшего, и как бы невзначай забирает тяжелый, как камень, пистолет, сразу пряча себе за пояс. Он берет холодные и вспотевшие ладони в свои и подносит к губам, чтобы вернуть к ним поцелуем хоть немного жизни, а когда задуманное содеяно, то ведет за собой, улыбаясь глазами, — пойдем со мной.       У Чонгука нет возможности ничего сказать, он следует за старшим, как глупый теленок, лишенный выбора, и понимает, что сейчас он в хороших руках, о нем позаботятся. От этой мысли становится спокойнее, кажется, что Чона колышут на себе ласковые волны, омывающие его настрадавшиеся тело и душу, пока он медленно идет, сосредотачиваясь на Чимине, как на якоре, удерживающим его на поверхности спокойного океана. Парень старается не думать, хотя мыслей слишком много, и он держит их все, грозясь развалиться на молекулы под давлением и игнорируя чувство того, что пока дойдет до места назначения, то от него ничего не останется.       Пак разворачивается спиной к младшему, и тот замечает рукоятку спрятанного за чужим поясом пистолета, блеснувшую из-под задравшейся футболки в области поясницы, и на горизонте разума маячит что-то скверное. Что Чонгук собирался сделать?       — Как ты нашел меня? – вместо рвущегося наружу вопроса спрашивает младший совершенно другое, заходя в знакомое здание и идя по ступенькам к своей комнате, которую покинул пару часов назад.       — Хосок меня позвал, – объясняет старший, без проблем попадая в чужое жилье, в которое бесшумно пробирался уже не раз. Только сейчас Чон был по другую сторону стены, — и, знаешь, я же найду тебя везде.       Младший заходит следом и, не поворачиваясь, слышит хлопок закрывающейся двери позади; Чимин не спешит возвращаться в поле зрение парня, а наоборот подходит со спины и обвивает руками чужой торс, глядя грудную клетку и живот и находя губам уютное место между лопаток, чтобы оставить ощутимый поцелуй. От таких вот незамысловатых движений Чонгука начинает потряхивать, как осиновый лист, готовый оборваться в любой момент, на ветру, и парень тоже может. Его переполняют эмоции совершенно разнообразные: к ненависти, боли и обостренному чувству несправедливости присоединяется обида, усталость, горечь, а еще влюбленность и единение.       — Чонгук, ты не одинок, – шепчут ему заветно в спину, напоминая обо всех обещаниях, чувствах и несокрушимом доверии. И душа распахивается, широко открывая створки и увеличиваясь до размеров безграничного весеннего поля со свежим воздухом и молодыми травами, там где нет места ничему, кроме свободы, даже мелким царапинам на щиколотках от длительного бега и противных растений, и все это благодаря Чимину, прижимающемуся в ожидании хотя бы чего-то.       Чон ощущает себя сжавшимся до размеров букашки, судорожно закрывая лицо руками, трогая пальцами нос, щеки, закрытые веки и громко понимая, насколько он физически реален. Он человек, способный разрушить все в мгновение и разрушиться следом, а еще он – это небо, луг, солнце и гроза для единственного близкого существа, как и наоборот, потому что Чимин для него это все в совокупности.       Пальцы давят на веки, воздух комками выходит наружу через рот и нос, и ощущение влаги на щеках воспринимается, как начало давно ожидаемого ливня. Шум тот же и облегчение от происходящего похоже. Старший сжимает парня сильнее до хруста в ребрах, будто пытается выдавить все до последней капли, чтобы потом искупаться в росе и бережно вытереть кожу.       — Ничего, все проходит, пройдет и это, – он не задает вереницу вопросов, повисшую на языке, не строит догадки, а лишь утешает, разрешая вылить эмоции слезами, а не пулями, наружу, и язык Чона сам развязывается, чтобы освободиться от груза.       — Это он сбил нашу машину, – руки исчезают с талии, Чимин отстраняется, оставляя после себя холодные потоки воздуха, но вырастает перед опущенным лицом младшего, глядя пальцами его напряженную шею и заглядывая в красные влажные глаза.       — Юнги? – тихо спрашивает Пак, но слова не требуются, чтобы понять ответ по перекошенному в приступе боли лицу парня. Старший вытирает пальцами соленые реки на чужих щеках и бережно гладит нежную кожу огрубевшими от тренировок и оружия пучками. — Ты к нему шел с пистолетом?       Чонгук резко поднимает голову, осознавая, что творил в ближайшее время, и сильно прикусывает губу, будто это может помочь ему искупить собственные ошибки.       — Я не имею ни малейшего понятия, что хотел сделать, – признается он голосом, переполненным страхом по отношению к самому себе, ведь Чон не то, что не мог понять, он не узнавал себя. Чимин же улавливал каждую эмоцию и, пытаясь отвлечь младшего от мрачных рассуждений, повел его к кровати, снимая на ходу с него потрепанную апокалиптической жизнью джинсовую куртку.       — Это уже неважно, ты ничего дурного не сделал, – смотря глаза в глаза, чтобы только удостовериться в том, что его слышат, сказал Пак, посадив парня на матрас и медленно опустившись перед ним на колени. Чонгук наблюдает осоловело и непонимающе за действиями старшего, пока тот добирается руками к чужим стопам и начинает расшнуровывать туго завязанные кроссовки, чтобы сбросить их с ног подальше. Когда же Чон оказывается разутым, Чимин неожиданно для всех кладет свою голову на его колени и крепко прижимается к младшему, как к единственному возможному пристанищу для его души, опоясывая руками талию, чтобы быть достаточно близко и утащить к себе его внутренний морок.       — Но мог, если бы не ты, – горько и мучительно делится младший, гладя мягкие волосы, так и просящиеся под пальцы, и понимая, что, несмотря на отвратное состояние, ему становится легче дышать, а чернота, давящая на слезные железы, постепенно уходит.       — Нет, – категорично и громко произносит Чимин куда-то в переднюю поверхность бедра, а после это же место ощутимо кусает в отместку за подобные разговоры. Но этого оказывается мало, чтобы Чон согласился и успокоился, он лишь категоричнее мотает головой и неосознанно начинает отталкивать за плечи обнимающего его старшего. Внутри младшего поднимается волна отвращения и злости к себе, как личности, она вызывает ярость и желание почувствовать физическую боль, чтобы проучить бестолкового и безнадежного парня. И в то время, как старший пытается балансировать на корточках, Чонгук отползает от края кровати к стене, будто пытаясь спрятаться от произошедших событий, разбитого состояния и душевной хрупкости, как у стеклянной фигурки.       — Я уже однажды убил человека, мне ничего не стоит, – настаивает на своем младший, словно убеждая себя и усиливая веру в сказанное с каждым словом, а хочется приковать себя цепями к зданию, чтобы не иметь даже возможности держать в руках оружие и наводить его на кого-то. Он был уверен, что прошлый меткий выстрел не оставил никаких последствий в его внутреннем состоянии, но как же он ошибался, ведь, пустив пулю в незнакомца, Чон неосмотрительно попал в собственное тело. Чимин в это время рассматривает внимательно парня, не решаясь подползать ближе какое-то время, но характер берет верх, и солдат забирается следом на матрас к сжатому младшему как можно ближе, чтобы вбить в упрямую макушку наконец-то истину.       — Не ври себе и не сравнивай эти случаи. Ничего не произошло и тебе не за что корить себя.       — Но ты сам говорил мне, что я стал тем, кого презирал, – конечно же, Чон вспоминает тот первый их серьезный разговор недельной давности в стенах этой комнаты, слова Чимина выбились долотом глубоко в сердце и, оказывается, на подсознании не давали покоя, вырвавшись изо рта, чтобы эгоистично причинить боль другому. Немного по-детски на самом деле – раз мне плохо, то тебе тоже должно быть, и младший жалеет о сказанном тут же, видя потускневший взгляд и виновато прикушенную губу напротив. Чимин тухнет, как освещающая темный туннель впереди свечка, и вот теперь становится по-настоящему страшно. Чон первый рванулся вперед, чтобы дотронуться хотя бы пальцем до старшего перед тем, как он развернется и уйдет, но тот также кинулся навстречу, отрыв свои объятия для потрепанного этим утром напарника.       — Это все была ошибка, Чонгук, – начинает говорить Пак, прижимаясь ближе и крепче, чтобы больше его не смогли отодвинуть и не сбежали прочь. Младшего же ломает в судороге, и он не смеет больше отстраняться, осознавая важность Чимина в его жизни и свое перманентное одиночество, которое ничем не выводилось до одной судьбоносной встречи, растворившей и смывшей его, словно шелуху. Чон может только слушать уверенный ни разу не дрогнувший голос. — Я не хотел тебя очернить своими грязными руками, но был не прав, потому что ты поступаешь по собственным соображениям и никого не слушаешь, хоть и слышишь прекрасно. Ты слишком своевольный, чтобы кто-то мог менять твой характер, извлекая из этого выгоду. Все, что ты делал – это только твои решения, и ты не стал другим в один момент, ведь всегда был таким многогранным. И да, ты можешь пойти на все, чтобы защитить дорогих людей, когда у тебя нет выбора, но бессердечно убивать ради мести, удовольствия или от скуки – это не о тебе. И я безгранично восхищаюсь каждой частичкой тебя.       Чонгук и сам не понимает, как и когда он начал вновь рыдать в подставленное плечо, ведь ему всегда было так одиноко и грустно в подобные моменты проявления слабости и отчаяния. Он и не задумывался, что что-то поменяется. Отдавая поддержку и заботу Чимину, парень не представлял, что эта связь работает в обе стороны с одинаковой силой, пуская импульсы от одного человека к другому. Именно поэтому ощущение давно забытого тепла в груди в момент, когда ты окончательно подавлен и выброшен на помойку истерики, приводит в неоспоримый шок на грани с эйфорией, выливающейся в огромные семена слез. Почувствовать себя слабым и ничтожным – это одно, но совершенно другое, когда рядом есть кто-то, кто тихим шепотом говорит: «Это нормально иногда унывать, я рядом и буду сильнее вместо тебя».       — Факт остается фактом: я убил и могу сделать это снова, – уже более неуверенно, срываясь и кашляя, говорит Чонгук, подставляя свое лицо под мягкие ладони, поцелуи-бабочки и теплое, как плед, дыхание. Вот бы прокричать: «Пожалей меня еще, пожалуйста!», но Чон знает, что он получит это без слов и просьб в любое время. Чимин не дает усомниться в этом ни на секунду, накрывая собой все возможные части тела младшего, хотя полностью укрыть его не удается из-за разницы в комплекции.       — Это говоришь не ты, а твое самоуничижение. Ты со мной здесь, и мы переживем это вместе без оружия, – уверяет старший, разрешая уткнуться себе в шею и найти там убежище для природной влаги и потерянных губ. Чонгук наконец-то чувствует облегчение, пусть ему все равно хреново, но больше нет ощущения безысходности, а наоборот появилось знание, что выход есть и достаточно близко. Чимин проведет к нему младшего за руку, и никакие внутренние страхи не смогут напугать так сильно, чтобы Чон отпустил своего парня, потеряв при этом свой личный источник света.       — Я так запутался, – самообвинения закончились, и вскрылся очередной болезненный нарыв, от которого стоит немедля избавиться. Вместе с гноем и слезами наружу выползет благоговейный ужас глубинных недр сознания, который хранился там втайне ото всех, желая сожрать Чонгука живьем, но теперь парень бессилен. Возможно, против новой заразы, превращающей людей в монстров, и нет лекарства, но от тревог и страхов есть безотказное противоядие – Чимин собственной персоной.       — Давай полежим, – предлагает старший и помогает удобно разместиться уставшему и обессиленному Чону, думающему о том, что он немного дурак, немного неисправим и очень сильно влюблен. Поэтому, наверное, он и готов буквально на все ради переживающего за него человека, взбивающего подушки и поправляющего одеяло с нескрываемым волнением и гиперопекой. Чимин аккуратно укладывается рядом и прижимается всем телом к младшему, который постепенно оттаивает и оживает, и Чон обнимает уже самостоятельно со всей возможной на данный момент силой.       — Извини, – шепчет он в самые уста расслабленного в объятиях Чимина и целует его долго и терпко без языка и страстных прелюдий, лишь мягкими губами обводя нежные, как лепестки, чужие. Ему кажется, что он с Паком создал совершенно новый язык, неизвестный ни одному из народов на Земле, индивидуальный и неповторимый, которому невозможно научить и научиться. Даже описать технику сложно, потому что, целуясь, парни обещали, говорили, делились, объединялись и дышали друг другом. Да они сами не в состоянии понять, каким образом происходило подобное явление. Но каждый чертов раз Чимин безошибочно знал, что вложено в поцелуй, как и Чон читал ответ, это было единение выше человеческого понимания.       — Ты прости, что я не был рядом, – отвечает старший, когда между их губами образовывается миллиметровое расстояние. Чон не спорит только потому, что лимит дискуссий на сегодня исчерпан, дарит каждой розоватой на утреннем свету щеке по крохотному поцелую и делает попытки вытереть лицо, ибо слезы уже начинают высыхать и неприятно стягивать кожу. Пак, наблюдая за напрасными и нелепыми действиями парня, тихо хихикает и решает взять ситуацию и здесь в свои руки, смачно облизав широким мазком щеку младшего. Тот тут же замирает в недоумении, но не сопротивляется, а позволяет дальше себя вылизывать, прямо как мама-кошка своего ребенка. Это ребячество успокаивало его и зашивало брешь от полученного рикошета новых деталей не такой уж и давней трагедии. Чимин своим языком убирал не только соленую влагу, но и твердую, как сталь, накипь, образовавшуюся за несколько часов, вычищая внутренние стенки души от ядовитой ненависти.       После окончания процедуры Чонгук заметно успокоился, закрыв глаза, расслабившись и подумав, что после сильной эмоциональной встряски он обязательно крепко поспит пару часов. Чимин же не спешил уходить, а лишь положил руку под голову и тоже прикрыл глаза, принимая правила и поддерживая их. Так они и уснули лицами друг к другу и без кошмаров, которые забывали о существовании этих двоих, пока они были вместе.       Остаток дня Чимин провел с Чонгуком. Неизвестно ходил ли он, пока младший спал, к командиру отряда, чтобы отпроситься, или к Сокджину по поводу отсутствия Чона, но их двоих никто не тревожил и не искал целые сутки.       Чимин был рядом, как и обещал, лежал вместо подушки, разрешая обнимать себя без остановки и целовать, когда захочется, приносил обед и ужин из столовой и кушал вместе с Чонгуком прямо в постели, уплетая за обе щеки холодный рис с водорослями и консервированной свининой. Чонгуку становилось все лучше и лучше, и к вечеру он уже мог прекрасно функционировать, как и позавчера, превосходно игнорируя и не замечая новой информации, которая выжгла клеймо на прошлом и отдавала жженым мясом, пока с ней парень не научиться жить.       Густой поздний вечер опустился одеялом на сооружения военной базы, подталкивая всех живых существ ко сну, и только немногие продолжали бодрствовать в силу обязательств или же из-за крепкого дневного сна. Чонгуку казалось, что худший день стал лучшим, подарив возможность провести часы в постели вместе с прекрасным и заботливым парнем.       — Ты его простишь? – с интересом спрашивает старший, лежа на чужой груди и взглядывая на задумчивого Чона. — Тебе надо все отпустить, у тебя почти получилось до этого.       Ответить на такой сложный вопрос в данную минуту младший не может, потому как колеблется, словно стоит на краю высоко здания под порывами беспощадного ветра, а не лежит в теплой постели.       — Но мне все равно больно, хен. Знание о том, что он убил мою семью, ломает меня изнутри, – в конце концов Чонгук делится внутренними чувствами и прижимает кулак к груди, где ноет измученное сердце или же это фантом прошлого вредно колется иголками.       — Он также потерял родных ужаснейшим образом и, предположу, что тоже страдает, – аккуратно подмечает Чимин, проводя пальцами по плечу парня к талии и притягивая его к себе ближе. Чон громко вздыхает, соглашаясь со сказанным, но тяжести или уныния не испытывает: все эти негативные эмоции исчезают под нежными прикосновениями хена.       — Хосок все понял? – Чонгук зарывается носом в растрепанные волосы и пытается заполнить запахом грудную клетку, украв себе частичку любимого человека.       — Да, он был напуган, заикался и задыхался одновременно, – Чимин тоже вымотался, поэтому шепчет из последних сил, стараясь не засыпать.       — Это было очевидно, – отвечает Чон и начинает еле слышно напевать колыбельную мелодию, чтобы помочь старшему окунуться в мир грез и отдохнуть чуточку больше, чем обычно. Результат не заставляет себя ждать – изморенный и расслабленный парень через пару минут мирно посапывает, заняв все свободное пространство своими непослушными конечностями, но с этим младший как-нибудь примирится.       Шок от стресса покидает тело, оставляя некую пустоту и истощенность от сильного выброса гормонов, но Чона больше ничего не тревожит, никакие новости не способны повлиять на его жизнь и сделать настоящее хуже, чем оно есть. Чонгук же готов порционно размышлять о случившемся сегодня, но начнет, пожалуй, завтра, его больше заботило другое: как ему взаимодействовать с Юнги теперь?       Что он ему скажет? Человеку, который виноват в его страданиях, поломанной судьбе, и вместе с тем тому, кто разделяет его участь, изломан также, если не хуже, и покорежен, выжжен на солнце и еле жив. Как он может обрушить свой гнев на него? Сейчас в здравом незатуманенном рассудке Чонгук понимает, что это слишком жестоко. Он не придет к Юнги, не найдет слов и не сможет упрекать, зная о его мучениях, душевных метаниях и собственной трагедии, хотя и относиться как раньше не сможет. Остается избегать его по возможности и не подавать виду, что что-то не так.       Что же, это кажется не такой уж сложной миссией, в отличие от битвы с дюжиной зараженных или побега от одинокой твари уровня «С». Чон обязан справиться.