В день, когда сошлись звёзды

И вновь ошибки и учения

Чёртовы взлёты и падения

Окунули меня в самый мрак,

Не понимаю я, что не так

Алая пелена перед глазами

Манит гарью, смертью, танцем

И понимаешь, что всё не вечно

Открой глаза, позволь им злиться

Но до той поры, пока не покроется

Пеплом, болью про́клятый Тейват.

А мы станцуем на его могиле, истории, чертовой рутине.

Но никто и не вспомнит никогда на век,

Что это сделал самый жалкий человек.

Узуко Узума

      Наконечник указал на пушистое тельце. Пальцы чуть подрагивали, мешая прицелиться. Изо рта вырвался дымок, и на снег опустилось несколько тёмных хлопьев. Сердце невольно ёкнуло, стоило белоснежной шерсти окраситься в мыслях в багровые пятна. Промахнуться же — означало вновь остаться без ужина. Мышцы напряглись, готовые в любую секунду отпустить тетиву.       Дым развеялся, став негласным сигналом. Стрела просвистела в воздухе, угодив в дерево. Заяц пропал в мгновение ока, растворившись среди голых веток. Я шумно выдохнула, едва сдерживая вспыхнувшую ярость, и зашагала вперёд. Попытки вытащить стрелу завершились полным провалом: она вошла слишком глубоко. Одно неосторожное движение, и та бы всё равно треснула пополам.       — Чёрт, чёрт, чёрт! — выругалась я, пиная дерево. То покачнулось, протяжно застонало и повалилось набок. Несколько чёрных, как смоль птиц, взмыли ввысь, в затянутое серым полотном небо. — ТВОЮ МАТЬ!       Разломанный надвое ствол затрещал под градом моего гнева. Щепки и обломки сучьев захрустели под подошвой. Дыхание сбилось, с хрипами и пеплом вырываясь из груди. Завершающий удар раздробил остатки, и те застыли, точно расчленённое тело. Ярость внутри чуть поостыла, смахивая алую пелену. Обведя плоды своих «стараний», я развернулась и побрела обратно. Колчан за спиной встряхнул оставшиеся стрелы. Пять. Ровно столько, сколько по словам крестьян из последней деревушки оставалось дней до окрестностей Ли Юэ. Пять. Пять чёртовых стрел, из которых половина также пролетит мимо.       «Если бы только половина», — понуро подумалось мне.       Впереди проступили очертания палатки. Косившая влево и опасно прогибающаяся от любого ветерка или случайного комка снега с веток, она всё же продолжала служить верой и правдой. Холод вновь вернулся, с ликованием набросившись на щёки и пальцы и охлаждая пламя внутри. Верный знак того, что с Паймон всё в порядке. Забравшись внутрь, я нашла её кутавшейся во всё, что той только удалось найти. Сомнения вновь дали о себе знать. Кулон оказался куда вредоноснее, чем представлялось на первый взгляд. Полное отсутствие магии лишало тепла, а вместе с тем и сил, однако же позволить себе так запросто расстаться с ним было слишком рискованно.       — Ты уже вернулась? — послышался голосок Паймон из кучи тряпья. — Что-нибудь удалось поймать? — Но прежде чем я успела хоть что-то сказать, она громко воскликнула: — только не показывай мёртвых зверушек! Не хочу смотреть!       — Сегодня без кровавых зрелищ, — ответила я, демонстрируя пустые руки.       — И как же быть?       — Осталась ещё целая буханка и кусок сыра. Яблоки штук шесть. Вода. Выбирай, что душа пожелает, всё твоё.       Я вытряхнула остатки еды, и желудок отозвался жалобным воем при виде их.       — А как же ты? — Паймон, уже потянувшаяся было к хлебу, замерла в нерешительности, подняв на меня взгляд.       — Ешь. Сегодня придётся идти до самой ночи, так что набирайся сил, отдыхать не будем.       — Тогда тебе нужнее! — воспротивилась она, отломила самый большой кусок, какой только могла вместить её детская ладошка, и протянула мне. — Паймон может потерпеть.       — Перестань, — отмахнулась я. — Ешь давай, тебе расти ещё.       — Только с тобой! Без тебя не буду!       Я набрала в лёгкие побольше воздуха, прикидывая, сколько ещё делёжек протянет эта буханка, и села. Съеденное показалось каплей в море, закончившись быстрее, чем зимний день. Оставалось только надеяться, что ноги доведут до ближайшей деревни, а не откажут на полпути.       — Собираемся и в путь. — Поднявшись, я раскидала скромные пожитки по карманам, сломала палки, на которых держалась палатка, свернув ту так туго, как только могла, чтобы вместить в рюкзак. Тот заметно похудел, тоскливо звякнув оставшимся на самом дне монетами.       «Они морой зовутся», — поправил меня седой дед с пышной бородой в одной из первых деревушек. — «В честь Моракса, Архонта Ли Юэ. Он эти монеты печатает сотнями, если не тысячами в день».       «И почему я не попала в Ли Юэ», — мрачно пожаловалась я самой себе, закинула рюкзак на спину и наклонилась, чтобы Паймон могла залезть. После еды та заметно повеселела, то напевая себе под нос, то сетуя на хмурое небо, то гадая, когда же мы окажемся в Ли Юэ.       — Он большой-пребольшой! — мечтательно сказала она. — Больше Мондштадта. И рядом море, по которому плавают такие вытянутые штуковины с треугольниками.       — Корабли.       — Точно. Тебе непременно понравится.             Только бы поскорее добраться туда. А какие там фонари! Из бумаги со смешными закорючками и листочками, представляешь? Ой, ещё помню печенье в форме цветочка. С лепестками ярко-красными и валяшкой в середине, совсем как у настоящего.       — Звучит аппетитно. Куплю тебе целый мешок, как только доберёмся.       — Обещаешь?       — Обещаю.       — Честно-пречестно обещаешь?       — Честнее некуда.       На мгновение перед глазами мелькнуло бледное лицо, искривлённое надменной усмешкой, и полные презрения ледяные глаза. Сердце сжала невидимая рука ненависти, вынуждая то биться чаще. Не горящее пламя, нет, всего навсего ненависть. Старая добрая ненависть, истинный вкус которой давно стёрся из памяти. Затёртая до дыр, та наконец, вернулась, обнажая простые до безобразия причины, а не навеянные чьей-то чужой волей. Я сосредоточилась на ней, убеждая в необходимости выждать ещё. Горячая голова не приведёт к успеху, наоборот — сведёт в могилу. А пока оставалось лишь задабривать её яркими образами расправы.       К счастью, кулон справлялся со своей главной задачей: Пиро теперь беспокоил только во время вынужденной охоты. Руки давно зажили, раны затянулись, пускай и не так быстро, как хотелось бы.       С посветлевшего неба, кружась в безмолвном танце, опустились первые снежинки. Паймон радостно засмеялась, ловя несколько языком. Я же прибавила шаг: ноги и без того увязали в толстом слое снега, теперь грозившем растолстеть ещё больше. Мысли сосредоточились на единственной цели — призрачных очертаниях города далеко за горизонтом. Города нового Архонта, о котором было известно лишь имя и страстная любовь того к золоту. И хоть его смутный силуэт всплывал в памяти, он отчего-то продолжал казаться старым обрюзгшим скрягой, чахнувшим над скопленными за долгие века жизни богатствами. В груди разлилось неприятное чувство. Совсем как перед трагедией в Мондштадте. Я поёжилась, заглушая его подсчётами оставшихся средств и болтовнёй Паймон, вновь погрузившейся в воспоминания о красотах Ли Юэ.