Великий Древний

      Маркус, нарезав два круга от большой гостиной до столовой, тяжело опустился на банкетку у лестницы, и подняв глаза к потолку, медленно досчитал до десяти. Он опять что-то упустил, пока возился с кольцом и своими безумными снами, и теперь расплатой за это была боль, снова пробудившая в душе дорогого ему существа. Он очень сильно для него старался, делал все, чтобы переполнить чашу его жизни счастьем и всей любовью, на какую был способен, и вытеснить наконец потоки черных воспоминаний, тревоживших его сознание и мешающих ему нормально жить, но всякий раз его стараний оказывалось недостаточно. Стоило миновать опасности, а им оказаться дома, где, казалось бы, их обоих должен был окутать покой, как это снова повторялось, и как бы Маркус не пытался предотвратить это, у него ничего не выходило.       Как только Астарион переставал думать о их выживании, и позволял себе думать о чем-то другом, его тут же возвращало в бездну прошлой горечи, и он очень болезненно это переносил. Случалось, что попавшему под раздачу тифлингу попадало ни за что, но Маркус относился к этому спокойно. В каждом доме свои тайны, и их тихая обитель, скрытая от всех на отдаленном утесе, не была исключением. Здесь один шарахался по углам от несуществующих воронов, видя потусторонние цепи в кошмарных снах, второй — просил воздаяния и за что-то себя наказывал, не слыша глас разума, и очень сильно раскаивался за это после. Однако, в этом калейдоскопе всеобщего безумия все же наблюдался просвет, и Маркус верил, что однажды все наладится, надо только немного подождать. Говорят, что к хорошему быстро привыкаешь, но он все же, не был согласен с этим утверждением. Очень нелегко привыкнуть к тому, что жизнь становится лучше, после долгих лет скитаний в поисках хоть какого-то смысла, или столетий мучений, которые, как ни старайся, никогда до конца не сотрешь из памяти. Этому нужно учиться, а для этого требовалось время, и желание все изменить, и наконец отринуть все лишнее, шагнув туда, где надрывной боли и предательству не будет места. Вот только он и сам не знал, как правильно это сделать, и шел к чудесному будущему вслепую, раз за разом с трудом перешагивая через острые осколки, и обнаженные лезвия, разбросанных на этом пути ножей. А хуже всего, тащил за собой свое бесценное сокровище, и понимая, что не имеет права оступиться, не позволял себе впадать в отчаянье. А иногда хотелось. Но сейчас, его собственные переживания для него значения не имели, и он, задвинув их на задворки подсознания, приготовился преодолеть очередную бурю, не зная, впрочем, чего на этот раз ожидать.       Наверху что-то рухнуло, с грохотом разбившись о доски, послышался звон битого стекла, и Маркус, тут же поднявшись на ноги, поспешил на источник звука, встряхнувшего его изнутри, и заставившего его сердце подпрыгнуть. Влетев по лестнице, и быстро дошагав до двери будуара, он остановился, будто опасаясь заглянуть внутрь и увидеть там что-то страшное, но с силой переборов себя, все же толкнул дубовое полотно, и переступив порог, попытался сохранить спокойствие в метнувшемся в сторону эльфа взгляде.       Астарион уронил его зеркало, и теперь разглядывал отражение потолка в россыпи осколков под босыми ногами. Он был обнажен, если не считать нитей жемчуга, в десяток раз обмотанных вокруг его шеи, и свисающих перламутровыми лозами до самых колен. Заметив присутствие Маркуса, эльф виновато улыбнулся, и чуть было не наступив на кусок разбитого зеркала, медленно двинулся ему навстречу. Тифлинг, с тревогой проследив за тем, как его ступня разминулась с сияющим на свету осколком, и опустилась на холодный паркет, тяжело вздохнул.       — Давай-ка на стеклах танцевать не будем. — Спокойно сказал ему Маркус, и он неожиданно послушался. Позволив подойти к себе и взять себя на руки, Астарион обнял его за шею, и оказавшись в углу, не осыпанном битым стеклом, легко поцеловал своего спасителя в губы.       — Прости, милый. — Мурлыкнул он, одарив тифлинга неестественной улыбкой. — Хотел узнать, идет ли мне жемчуг, но это чертово зеркало совершенно ничего мне не показало. А потом я вспомнил, что оно твое, но было уже поздно. Впрочем… — отстранился он, и отойдя назад, оперся поясницей о письменный стол, изящно выставив вперед узкое бедро, с лежащей на нем полосой жемчуга. — Тут все твое. Как мило, что ты все зеркала в доме куда-то спрятал, но видишь, до последнего я, все-таки, добрался. Но не будь со мной через чур суров за это. Я лишь хотел убедиться, что рабам жемчуг к лицу, все же… — кокетливо повел плечом он. Маркус, стараясь держать маску полного спокойствия, отвел глаза. — А ты как считаешь?       — Ты не раб. — Терпеливо напомнил ему тифлинг. — Но жемчуг тебе в любом случае идет.       — Не раб… — отрешенно согласился Астарион, и тихо усмехнувшись, перекинул через плечо сползшую на грудь нить перламутра. — А кто я? В зеркалах я не отражаюсь, и все ловлю и ловлю отражение твоих глазах. Но сколько не смотрю… ничего иного не вижу! — Выкрикнул он вдруг, вздрогнув всем телом. — Как бы ты не старался, что бы ты не делал, я ничего больше не вижу! Я вижу лишь то, что мне велели видеть, что меня заставляли видеть! Даже если мне не хочется туда смотреть, я все равно смотрю, и как бы я не лез из шкуры, как бы не убеждал себя в обратном, я наблюдаю там все того же раба! Идиота, который сам себе жизнь сломал!       Маркус покачал головой, и попытался приблизиться, но он откачнулся от него, ударившись бедром о стол. Тифлинг остановился, и поднял руки, показывая, что трогать его не собирается. Но сделал только хуже.       — Что? — Бросил ему Астарион, показав оскал. — Скажешь, что это не так? Опять начнешь мне рассказывать, что это все не моя вина? Но я, черт возьми, нашел доказательство, и теперь ты не отмахнешься! От такого точно не отмахнешься! Мур-младший любезно предоставил мне дневник папаши, и знаешь что? Если бы я не был таким самоуверенным, напыщенным, верящим в какие-то бредни об идеальном мире дураком, ничего этого не было бы! Жизнь меня наказала, Боги, на чье мнение я плевал, да само, мать его, мироздание меня носом в грязь ткнуло! И сколько от грязи этой теперь не отмывайся, хоть кожу сними, не отмоешься! Ну! Что теперь ты скажешь?!       — Ничего. — Попытался выкрутиться Маркус, понимая, что сейчас вести с ним осознанный диалог все равно не получится. Эльф не отступал.       — Да что ты? — Громко хмыкнул он в ответ. — Неужто у лорда Хэллсторма аргументы кончились, и он наконец признает, с кем связался? Или что-то новое придумает, чтобы и дальше отрицать очевидное?       — Не придумает. Лорд Хэллсторм считает, что любые надуманные доказательства ничего не стоят. — Тихо ответил Маркус, впившись потяжелевшим взглядом в его опухшие глаза. — Один наивный эльф оступился, и истинные монстры этим воспользовались. Однажды, не менее глупо оступился один наивный тифлинг. И знаешь, он долго считал, что был виновен в произошедшем. Но кое-кто почти убедил его в обратном. И теперь опять убеждает в том же. И вам, господин Анкунин, как бывшему городскому судье, должна быть понятна одна истина: в преступлении всегда виноват тот, кто его совершил. И попытка отрицать это, в отличие от жемчуга, совсем вас не красит.       Он развернулся, и сам того не ожидая, направился к двери. Обычно он подолгу выслушивал поток претензий, молча глотая брошенные ему слова и позволяя Астариону слить всю накопившуюся в его душе боль. Потом эльф успокаивался, и старательно выпрашивал прощения, без чего выплеск его эмоций не заканчивался. Потом они плакались друг другу, и буря стихала, надолго сменяясь покоем. Но в этот раз что-то было по-другому, и Маркус чувствовал себя откровенно паршиво. Возможно потому, что Астарион умолчал о дневнике, может на это были и другие причины, но ему вдруг захотелось уйти и немного спустить пар, оставив эльфа наедине с разбитым зеркалом и своими мыслями. Но уйти он так и не смог.       — На осколки не наступи, я тебя прошу. — Сказал он Астариону, снова к нему обернувшись, и заметив, в какое оцепенение ввел эльфа его возможный уход, уронил он на выдохе: — О Боги… ну чего ты, золото мое? Никуда я…       — Не бросай меня... — задрожав произнес тот, и кинулся ему в руки, тут же вцепившись пальцами в ткань его черной рубашки. Тяжелый жемчуг, запутавшись меж его колен, стукнул тифлинга по ноге, и провиснув на опустившихся плечах Астариона, толстой петлей упал на пол. — Не уходи… хочешь, я замолчу? Хочешь? — Нервно шептал он, пряча лицо в груди обнимавшего его Маркуса. — Все что угодно… только не уходи. Стены… стены душат…       — Не уйду. Не уйду, любовь. Здесь я. — Пытался успокоить его тифлинг, хотя и понимал, что это только начало. — Здесь. Никуда не уйду. Дыши. Ты только дыши, ладно? Я буду дышать, и ты дыши. Раз… два…

***

      Два. Три. Четыре. Четыре оборота вокруг руки, и дрожащая нить жемчуга, натянувшись, впилась эльфу в горло, выбив из него короткий вдох. Маркус, полюбовавшись его красиво сведенными плечами, слегка отпустил натяжение, но не позволил ему своевольничать. Ухватив ряды жемчужин зубами и освободив руки, тифлинг с нажимом огладил его бедра, и скользнув пальцами вверх, увел ладони к его груди. Астарион запротестовал, но Маркус тут же пресек его попытку вывернуться, и потянув нити жемчуга на себя, снова слегка его придушил.       Крупный перламутр противно скрежетал на зубах, но тифлинг не жаловался. В этот раз, то, что полагалось быть экзекуцией после скандала, казалось ему мягче и приемлемее всего, что происходило в подобных случаях прежде, и он был практически готов отыграть свою роль палача, даже не испытав к себе налета презрения. Обычно, раскаивающийся за свои слова Астарион, просил его о настоящем наказании, и это совершенно не походило на их привычные, довольно невинные игры. Потом он объяснял, что, получив порцию боли, затыкает внутренний голос, и так ему становится легче, но Маркус этот процесс ненавидел. Всякий раз он переступал через себя, не получая от этого действа никакого удовольствия, поэтому, был даже рад сегодняшней легкой шалости с удушьем и полным контролем. Во всяком случае, пока натянутые бусы из жемчуга обвивали шею эльфа, а свисающие вниз перламутровые каскады, подчиняясь пальцам тифлинга перекатывались по его телу, Маркус полностью владел процессом. Неловко шевельнуться и попробовать возразить что-то на его «излишнюю мягкость», Астарион не мог. На каждое недозволенное движение, тифлинг отвечал тем, что тянул петлю зубами назад, вынуждая его смирно стоять на месте, опираясь на стол пальцами, и терпеть его медленные ласки.       Эльф тяжело дышал и обкусывал губы. Стараясь податься бедрами назад, и ощутить возбуждение своего карателя голой кожей, он прогибался в пояснице, но дотянуться до желаемого так и не смог. Маркус намеренно держал дистанцию, не прижимаясь близко, решив, что раз Астарион хочет мучаться, то пусть мучается так. Водя собранными в ладонях нитями жемчуга по его груди, он намеренно очерчивал ореолы сосков, и зажимая их меж твердых жемчужин, заставлял эльфа всхлипывать, и сдавленно просить о большем. Но в то, что Астарион сейчас действительно хочет близости, тифлинг не верил. Он хотел воздаяния неизвестно за что, и на своих условиях, Маркус готов был ему воздать.       — Побудь для меня хорошим мальчиком сегодня. — Ненадолго отпустив удавку, шепнул ему тифлинг. — Ножки шире. Так, чтобы я видел, насколько ты готов принадлежать мне.       Ноги эльф послушно развел, но готов, очевидно, не был. Маркус ощутил это сразу же, как попытался войти. Он и сам не испытывал привычного желания, и только коснувшись пальцами теплой бархатной кожи вокруг сжимающейся от напряжения дырочки, почувствовал, что его возбуждение стало сильнее. Чтобы протолкнуться внутрь, ему пришлось направить свой член рукой, и надавив на головку большим пальцем, вставить ее в пульсирующее, не способное толком расслабиться, тело. Можно было обойтись и без этого, но Астарион настырно на этом настаивал, и отказать ему означало — смертельно его обидеть.       Двигаться Маркус все же не стал, и снова ухватив зубами нити перламутра, вынудил эльфа перестать ерзать, и заставив его замереть, собрал длинный конец жемчужной петли рукой. Ему самому было больно, слишком тугим его всхлипывающий от накативших эмоций возлюбленный был сегодня, и тифлинг, опасаясь, что Астарион навредит себе попытками на него насадиться, пресекал каждое не нравившееся ему движение. Уведя руку вниз по его поджатому животу, Маркус коснулся его влажного члена кончиками пальцев, и обхватив его ладонью с зажатым в ней жемчугом, медленно провел ею по всей длине. Эльф наградил его искренним стоном, совершенно не похожим на возглас боли, и он, поняв, что нашел способ свести наказание к приятной игре, улыбнулся, и очень медленно двинул бедрами.       Процесс пошел приятнее, и вскоре Астарион расслабился, и подчиняясь заданному ритму, позволил себе ощутить удовольствие от ласкавшей его руки. Жемчуг плавно перекатывался по его коже, Маркус то сжимал ладонь сильнее, то расслаблял, и сам откровенно наслаждался тем, что делает. Любоваться стонущим в голос, царапающим полотно стола любовником, обвитым сияющим перламутром почти в цвет его шелковистой кожи, было чем-то сродни любованием произведением искусства, и, если бы эльф, судорожно не сдавливал его ноющий член внутри, тифлинг играл бы с ним дольше. Но это было попросту невозможно, и Маркус, боясь, что еще чуть-чуть, и сорвется к чертовой матери, задвигал рукой быстрее.       — Ну давай, мой прекрасный. Кончи для меня, сладкий. Я же вижу, как тебе хорошо… — сказал он Астариону на ушко, но упустив жемчужные поводья, упустил и контроль над разогретым и упивающимся чувством подчинения эльфом. Он, ощутив свободу, пару раз резко подался навстречу, и вскрикнув от боли, тут же замер, задохнувшись от затянувшейся вокруг его шеи удавки. — Я тебе подмахивать разрешал? — Зашипел на него Маркус, затянув жемчужную петлю свободной рукой. Это неподчинение сделало больно и ему, и он уже решил наказать непослушного любовника, вынув из него свой набухший член, но Астарион, выгибаясь, в приближении оргазма, попросту не позволил ему этого сделать. Несмотря на нехватку кислорода, и отчаянные попытки тифлинга его унять, он снова опустил бедра, протолкнув тугую головку глубже, и вдруг ощутив, как ослабляется давление на шею, глубоко вдохнул, чуть ли ни плача от разрывавших его чувств.       Нить не выдержала и лопнула. Жемчуг градом посыпался к ногам, и Маркус, окончательно лишившись возможности контролировать бесстыдно насаживающегося на него эльфа, со всей силы прикусил его за шею. Солоноватый вкус его пряной крови растекся опьяняющим безумием, и тифлинг отпустил его не сразу. Астарион, утопая в сладкой боли и наслаждении, царапал его руку, роняя крупные слезы из глаз, и когда Маркус наконец разжал челюсти, а его язык прошелся по рваным краям, вспоротой рядом острых клыков кожи, эльф, вздрогнув, обессиленно обмяк, запачкав его ладонь тягучим семенем, что увлеченный тифлинг заметил не сразу. Все его внимание было сосредоточенно на пульсирующей ране, и расцветшем на мраморной коже, алом цветке.       — Позволишь? — Долетело до него сквозь шум в голове, и он ненадолго очнулся. Теперь не до смеха было ему, и он, плотоядно разглядывая бордовые полосы, стекающие по белоснежному плечу Астариона, чувствовал, как от звериного возбуждения подкашиваются ноги. Еще немного, и он прижал бы эльфа к столу, вогнал бы ему до искр из глаз, растеряв последние остатки разума, но Астарион отстранился, и выпустив из себя потяжелевшую от распиравшего его желания головку, опустился перед ним на колени.       Маркус замер, подавившись воздухом от нахлынувшей на него волны восхищения и всепоглощающего животного вожделения. У его ног, вбирая в рот истекающую смазкой плоть, устроилась самая желанная его фантазия, и он, улавливая каждое движение этого восхитительного существа, чувствовал, как быстро падает в бездну. Он был восхитителен, и тифлинг, глядя на него мутнеющими глазами, желал запомнить этот образ, и неприкрыто наслаждаясь им, низко стонал, зная, что долго не продержится.       Темные дорожки крови, сплетаясь узором на его совершенном теле, стекали вниз, по груди к животу, расчерчивая белоснежный шелк его кожи, подсыхающими алыми линиями. Сам он, стараясь глядеть Маркусу в глаза, жадно ласкал его член, с каждым движением забирая все глубже, обводил его языком, и ненадолго выпуская изо рта, накрывал его покрасневшими губами. Под ним скрипел рассыпанный жемчуг, но он, увлеченный чужим удовольствием, не обращал на это внимания. Он вообще ничего не замечал, кроме затуманенных черных глаз, смотревших на него с обожанием, и знал, что хотя он сейчас у ног Маркуса, для тифлинга он на недосягаемой для прочих смертных вершине.       Грешники в храмах, молясь своим Богам, стояли коленями на чечевице. Астарион Анкунин, ублажая своего сгорающего от сотрясающего удовольствия любовника, стоял коленями на крупном жемчуге.       И Маркус очень скоро наградил его за старания. На его покрытую бурыми полосами грудь легло ожерелье из вязких белых капель, и эльф, облизавшись, демонстративно медленно собрал их пальцами, и смешав с собственной кровью, размазал по припухшим губам.       Тифлинг, стараясь отдышаться, гладил его по волосам. Пелена их общего безумия таяла, и приходило непростое осознание, что в их доме нормальных нет. Но Маркусу это даже по-своему нравилось. Во всяком случае, быть хворым на голову на пару с кем-то, куда лучше, чем существовать с этим грузом в одиночку. После встречи с Астарионом, он точно это знал.

***

      В их поместье было одно особое место. Спокойное, теплое, и, казалось, даже, совершенно неприступное. Оно находилось в хозяйской комнате, укрытое легкими простынями и обложенное сбитыми подушками. Здесь, после тщательного купания, на груди дремлющего Маркуса, спал его эльф.       Его волосы, все еще влажные и немного пушистые, щекотали тифлингу шею, но он не решался пригладить их, чтобы не беспокоить сон его любимого создания. То, что он просто спал, позволив отмыть себя в купальне, вытереть, и увести в их особое место — на кровать с пуховой периной, где они этой ночью устроили себе гнездо из мягких одеял, и так было чудом. И Маркусу было страшно пошевелиться лишний раз, и ненароком разрушить эту магию. Все же, это было и вправду необычно.       Раньше такого никогда не случалось, и Астарион, после выпрошенной им экзекуции еще долго плакал, проклиная превратности судьбы. Тифлинг утешал его, держал за дрожащие плечи, и убеждал, что однажды все это кончится. Потом он худо-бедно успокаивался, упрашивал Маркуса никому никогда не рассказывать о его слабости, и еще долго смотрел в потолок, не реагируя ни на что вокруг. Но видимо, время на самом деле лечит, а может лечит любовь, которой его как мог окружал тифлинг, однако, ему наконец-то, хоть немного полегчало.       Утром Астарион пробудился в совершенно прекрасном настроении. У него все еще болела шея, но по его уверениям, совершенно не болела душа. За завтраком, он извинился перед Маркусом, за то, что утаил от него дневник, но распыляться в объяснениях не стал. Тифлинг так и не узнал, что именно он там вычитал, но, по своему обычаю, лезть к нему с допросами не стал. У каждого живого существа есть нечто личное, что нельзя поведать и самым близким, и Маркус, как никто другой это понимал.       Ему самому было очень сложно выдать Астариону свою тайну. Заплетающимся языком, он рассказывал ему об одном маленьком глупом тифлинге, не называя его по имени, и видя, как меняется выражение лица эльфа, горел от стыда и отчаянья. Но такие откровения стали возможны только тогда, когда Маркус сам оказался к ним готов. И требовать от возлюбленного большего он не мог.       После завтрака, Астарион попросил сопроводить его к обрыву за садом, и прихватив с собой дневник, повел его по высоким сугробам, к тропе меж склонившимися под слоем снега деревьями. Его новый красный плащ, с эльфийскими узорами и опушкой из лисьего меха, скользил меж белоснежных валунов, и навевая Маркусу воспоминания о вчерашнем дне, волновал его душу завораживающими образами. Как знать, может и ему однажды полегчает, и он перестанет как сумасшедший кидаться на багровые цветы, но пока он был рад и тому, что хотя бы одному из них стало легче дышать.       У самого обрыва разгорелся костер. Маркус, опираясь на ствол дерева, с высеченными на нем инициалами, следил за тем, как Астарион жжет пожелтевшие страницы, вырывая их из дневника, и швыряя в дрожащее пламя. На его лице блуждала улыбка, но во взгляде все еще угадывалась печаль, и как бы он не пытался скрыть от тифлинга свои душевные метания, Маркус все равно все понимал.       Невозможно взять и перевернуть все за вечер. Да и за те годы, что он провел в дали от темниц и вынужденного грязного ремесла, нельзя было избавиться от пропасти, рассекшей однажды его судьбу пополам, и перестать слышать зов пустоты, вырывающийся из ее утробы. Ему нужно было время. Надежное место, где он сможет зализать раны и заново научиться жить. Понимающий и любящий партнер рядом, который, несмотря на характер и собственные переживания, поддержит и подаст руку.       И у Астариона все это было. Оставалось лишь и дальше собирать себя по осколкам, не взирая на шепот внутреннего врага, и врывающиеся в мысли воспоминания о прошлом. Но ему было ради чего стараться. В конце концов, для кое-кого, он тоже был спасением.