Роман без непотребств

Желание убить еще не преступление. Так что Люба не преступник. В этих мыслях она задрала голову высоко-высоко – в самое небо. Ни облачка, только необъятная голубая гладь, и даже солнечные лучи так не резали глаза, как этот чистый яркий цвет. И воздух – свежий, бодрый, плотный. Казалось, в памяти и не встречалось такой погоды, но это, конечно, глупости – наверняка просто раньше не замечалось. Под таким небом английские аристократы, в понимании не всегда английских и совсем не аристократов, пару раз в год выбираются на традиционную охоту – разгуливают по лесам и полям в высоких сапогах, размахивая ружьями, дыша дорогим скотчем и рассуждая на тему целесообразности оборонного экспорта в страны третьего мира, пока егери натравливают гончих на заранее выпущенных кабанов. Под таким небом французы шардарахнули внезапностью по российской армии, а Болконского огрело вселенским осознанием и духовным перерождением. Возможно, под таким же небом Андрюха и разродился мыслью по древу Богучаровского дуба. Люба не осуждает – небо и правда не оставляет шансов. Под таким небом, несомненно, сильная и преисполнившаяся своей тяжкой судьбой Любина героиня убегала от доебистого начальника из офиса его же корпорации, потому что начальник вздумал покуситься на мастерство ксерокопирования документов, и такой подлянки внутренний, бесспорно, крепкий стержень главной героини уже не выдержал. Начальник, конечно же, бежал за героиней, а потом долго каялся за свою доебистость. Несколько раз Любу просили оставить автограф именно на этом развороте, и Люба с огромным удовольствием замалевывала сей опус черным маркером. Под таким же небом удалялась в зрении отцовская спина, чуть сгорбленная под баулами вещей и тяжестью будущего дня. Под таким же небом спустя время он и вернулся – в новом звании и с целым чемоданом наград и почестей. Под таким же небом многие не вернулись. Сегодня обстоятельства явно были более благоприятные, чтобы этим самым небом наслаждаться, но недостаточно благоприятные, чтобы дышать полной грудью и позволить искренней улыбке растянуться на лице. Настроение определенно было бы гораздо лучше, если бы, во-первых, Люба хотя бы примерно представляла, где именно она находится, а во-вторых, если бы у Любы была внятная перспектива свое местоположение изменить. Но, к сожалению, они с Арсением в данный конкретный момент находились в какой-то жопе мира, а светлого будущего не предвиделось. Кстати, об Арсении. Люба сделала осторожный шажок вбок, чтобы из-за распахнутого капота лучше разглядеть очень вредный и недовольный Арсеньевский затылок и его же напряженную полусогнутую спину. – Хочешь бутер? – на пробу спросила она, прищурив один глаз. Чувствовалось Любе, что Арсений готов оглушительно подлететь на этот самый свежий весенний воздух. – Нет. Ну, что и требовалось, как говорится. С самого начала все шло гладко, но как-то хреново – парадокс. Как бы так объяснить-то, если и сама Люба не может подобрать нужные слова? Писатель, емае. Наверное, так: с самого начала Арсений был напряжен, молчалив и совсем не приветлив, что очень не вязалось с его прежним образом воодушевленно-впечатлительного чувака. Не обманул, они и правда договорились о свидании – или «несвидании», – на свежем воздухе, однако Любу в подробности снова и в который раз не посвятили – все еще прививали любовь к сюрпризам, видимо, – и возмутиться по этому поводу очень хотелось, но, к сожалению, не моглось. Люба обещала быть сдержаннее – значит будет. Попрактикует китайскую дыхательную гимнастику, прикроет варежку и поулыбается отработанной улыбкой. Но отработанная улыбка Арсения никак не тронула с первых минут встречи – а это нонсенс, отработанная улыбка доселе действовала безотказно. Его болтливость куда-то подевалась, подевался блеск в глазах и добродушная ухмылка. Сначала Люба думала, что навыков растеряла и улыбается не очень правдоподобно, поэтому завела светскую беседу, но начинание это с треском провалилось: беседу-то поддерживали, но очень по-английски – равнодушно и без толики вовлеченности. Единственный раз, когда на непроницаемом лице мелькнула искренняя эмоция, так это когда Люба выудила из рюкзака термос и хлебнула «бегемотового» чая. Арсений термос конфисковал, занюхнул, поджал губы и вернул хозяйке – такое недоверие, право дело, просто обижало. Начиналось свидание, что уж тут таить, не фонтан. Так что ехали почти молча, а куда – хрен его знает. На каршеринге – по этому поводу Люба все же возникла, но аккуратно, предложив воспользоваться собственным кабриолетом. Арсений сказал, что все продумал – и закатил глаза. Нет никаких причин не верить Арсению. Именно поэтому они все еще в какой-то жопе, а тачка поломалась. Ну, видимо. Раз они никуда не едут больше, а Арсений копается под капотом, стало быть, имеет место некоторая неполадка. И либо Люба познала дзен, либо еще секунда, и она Арсения убьет. Тварь Люба дрожащая или все же право имеет? Имеет полное право, на самом деле – она сегодня держит себя в узде с момента пробуждения. И до Арсения Люба не докапывается. И винить его совершенно ни в чем не будет – просто убьет. Тихо, чисто, без свидетелей – они посреди поля. Слева поле, справа поле, а спереди и сзади какая-то узкая асфальтированная дорога, которая не внушила Любе никакого доверия при съезде, но Арсений ведь все продумал. Арсений все держит под контролем и ни в чьих советах не нуждается. А то, что навигатор перестал фурычить и связь глухая, словно в пустыне, это уже детали. – Ну и чего молчишь? – он, наконец, разогнулся, отряхивая руки. Лицо теперь чумазое, как и пальцы и белая футболка, а волосы всклокочены, точно у Пушного в его лихие… во все времена, на самом деле. Ну жених. – Я тварь дрожащая, – охотно поделилась Люба. – Даже спрашивать не буду, – вздохнул. – У тебя ловит? – Никак нет, – для проформы заглянула в экран – сеть отсутствует. – Может, все же бутер? Арсений вернул усталый взгляд – а чего такого-то, кстати? Люба эти бутеры с рассвета готовила, а ведь Люба не готовит в принципе – для этого есть доставка, рестораны и интервальное голодание. Люба не готовит, а значит надо было тащиться за продуктами в кепке и солнцезащитных очках – кошмар, просто кошмар, – отыгрывать глухоту на кассе, когда тучная лупоглазая продавщица все же заприметила в ней личность публичную – просто ужас, – а потом перекладывать кусочки колбасы и сыра так, чтобы выглядело презентабельно – трагикомедия. Там еще и огурчик, и помидорчик, и листик салатика – раздолье сплошное. А если бы еще под бутылочку Шпатена… Люба, между прочим, не сдержалась и свой бутер слопала еще до наступления катастрофы, так что сейчас искренне шла на жертву. Бутер он не хочет, гордый какой. – Да что ж там такое? – всплеснула руками она, пролезая ближе к автомобильным внутренностям – Арсений особо не препятствовал. – А, ну да, пиздец. То есть, – обернулась, натягивая очередную улыбку, – фиаско. – Прекрати выделываться, – поморщился Арсений. – Что значит «пиздец»? – Ремень генератора накернулся, – видимо, ясности это не внесло, так что Люба добавила: – Натяжитель вышел из строя. Видишь? – ткнула пальцем в, собственно, ослабленный ремень. – Не натянут. – Вижу, – Арсений врал с достоинством. – И как чинить? – Никак, – пожала плечами Люба. – Только в сервис на замену. – В сервис, – кивнул Арсений, осматривая долгим взглядом пустынную дорогу и необитаемое поле по бокам. – Действительно, пиздец. Самое интересное: для того, чтобы все снова пошло под откос, Люба не приложила ни капли усилий – за нее все сделал случай. От этого Арсению, по всей видимости, было еще более паршиво – на Любу он проораться не мог. Хотя, конечно, в теории мог бы – если уж совсем глубоко копать, то в этой точке они оказались именно благодаря вводу в систему обстоятельств самой Любы с ее творческим кризисом, – однако джентельмен ведь, хули делать куда деваться. Люба же в целом была бы не против, если бы на нее Арсений поорал. Еще и в ответ поорать можно было бы. Всяко лучше, чем просто молчать и глядеть волком. Гордый какой. Но Люба все еще тварь дрожащая, а Арсений все еще джентельмен. И оба они все еще в чистом поле и даже без коня. – Не все так плохо, – заметила Люба, давя жажду убийства титаническими усилиями. – Тебе не идет быть лицемерной, – плюнул ядом джентельмен. Люба притворится, что этого не слышала. – Арсений, – она положила обе ладони на его плечи в изгвазданной в черноте футболке, – у нас есть бутер. И чай. Погода – просто сказка… – Дубак на улице, – мерзко вставил тот. – Но солнечно, – из последних сил пыталась Люба, чувствуя себя тряпкой. Тварь дрожащая. – Мы на проезжей части, поэтому… – По которой за час не проехало ни одной машины. – …Поэтому мы подождем еще. У тебя есть варианты получше? – вариантов получше, очевидно, не было. – Вот а я о чем. Съешь бутер, ну? – Сама ешь, – огрызнулся Арсений. Манеры – лицо мужчины. А после выпутался из Любиной не такой уж настойчивой хватки и ретировался. Точнее – спрятался по другую сторону от машины. Непроизвольный выдох вырвался сквозь губы. От твари дрожащей до право имеющей осталось не так уж много шагов. Китайцы молодцы – их дыхательная гимнастика заходила на ура. Настолько, что легкие теперь широкие-широкие, дышат от души и оздоравливаются с каждой новой секундой на весенней загородной свежести – непорядок. Люба выудила свой набор леди из кармана куртки – не в пальто же переться на природу, – и отточенным движением отмерила табака на бумажку. О чем она там? А, Арсений этот. Если этот Арсений играет в айсберг в океане, чтобы Любу еще больше укорить, у него ничего не получится. Грязные манипуляции. Люба на такую удочку не поведется. Сегодня она просто образцово-показательный компаньон по свиданию – хрен с ним, пусть будет свидание, – не придраться, а значит… А значит, можно было бы хотя бы поболтать. Сколько они еще здесь будут торчать в молчании? Спустя еще один час стало ясно, что Арсений бойкот держать может долго. То, что выдержка у него хоть куда, Люба уяснила и раньше, но это знание ситуации никак не помогало. Следовать его примеру и садиться в салон, чтобы гнетущая тишина стала еще и мертвой, совсем не хотелось. Вдвоем человек бывает более одиноким, чем наедине с собой. Тухлый душок неразговора, просочившийся из автомобиля и пропитавший уже даже этот свежий воздух, неожиданно смущал, и усиленно Люба не желала признавать, что экзекуции, видимо, все же имеют свой эффект. А достаток во времени, трезвость ума и приемлемый интеллектуальный ресурс к рефлексиям оказывали недюжинное психологическое давление на Любину не совсем приемлемую психику. Торо как-то раз ловко подметил, что во взаимоотношениях трагедия начинается не тогда, когда есть непонимание слов, но когда молчание непонятно. В этой нетленочке у Любы не было никаких проблем со второй частью – Арсеньевское молчание и его причины были ясны, как день, – но первая часть вызывала ряд вопросов, потому что подразумевала, что между Любой и Арсением существуют некие взаимоотношения. Взаимоотношения, очевидно, и правда существовали, но и это признавать в полной мере Люба отчаянно не хотела, потому что ключевое в таких отношениях «взаимо-» немыслимым образом вызывало слякотный стыд где-то в горящих щеках. И вот его игнорировать уже было сложновато. Но раз уж взаимо-чтоб-их-отношения имели место быть, то уже дышали на ладан, и Арсений явственно давал это понять. И все же самый хороший способ испортить отношения – это начать их выяснять, а портить отношения окончательно посреди чистого поля и перед неизвестностью в ближайшие часы очень и очень не хотелось. При этом все происходящее выматывало еще и своей бредовостью, и Арсеньевская свистящая фляга – не оправдание. Точнее, оправдание, но притянутое за уши. И претензий бы не было – да и какие вообще претензии, Люба зареклась, – если бы Арсений действительно был последователен в своих действиях. Но идти на «свидание», чтобы потом партизанить весь день – это что-то совсем иррациональное. И чего полез? Люба-то рада, что полез – ей, более того, в данный конкретный момент даже все нравится, если опускать Арсеньевское пренебрежение ее нескучной компанией. Приключение же как будто. В законченной глухомани, посреди дороги, в солнечных лучах и под необъятным небом. Еще и бутер остался – если Арсений его не съест в ближайшие пятнадцать минут, то его оприходует Люба, потому что нечего клювом щелкать. А солнце все светило. А небо все еще было необъятным. А в горле уже першило от табака и, возможно, хваленой свежести весеннего воздуха. – И чего там? – послышалось из-за спины, а Люба не дернулась от неожиданности только потому, что мысли унесли на какой-то другой уровень мировосприятия. – Поле, – констатировала она, не оборачиваясь. – Ясно, – понял Арсений. – Садись в машину, там теплее. – Это испытание, Арсений, – все же развернулась – моська у него по-прежнему чумазая, а глаза блекнут в мирской усталости, – его просто надо выдержать с достоинством. Он снова вздохнул. Тоже устало и совсем не актерски. – Я могу пройтись вдоль дороги – может, где-то рядом жилые дома. Ага, как же. Пойдет он. Куда пойдет-то – он сейчас растечется лужей по асфальту от того, как же тяжела жизнь. – И оставишь даму посреди свидания в одиночестве? Золото мое, – ужаснулась Люба, – это очень невежливо. – Это не свидание. И не тебе о вежливости рассуждать. И как с ним разговаривать? Всмотрелась – от актерства все еще одно название, к сожалению. – Я могу быть очень вежливой, если есть необходимость. – Правда? – удивился Арсений, но совсем не искренне. – И часто возникает такая необходимость? И явно хотел добавить что-то еще, но сдержался. Сколько можно-то? Лучше б не сдерживался, честное слово. Люба все же мечтает поиметь, наконец, право. – Редко, – как на духу призналась она. Постояли в молчании. Снова поле, снова пустота перед глазами – уходит в самый горизонт. Позже здесь, наверное, зарябит полотно разноцветных цветов. Может, начнут свои творческие рейды художники, и не обязательно пейзажисты – просто в поисках вдохновения и великой красоты, подальше от суеты и поближе к одиночеству. Хотя вряд ли кто-то когда-либо ищет одиночества. К нему привыкаешь, но достаточно нарушить его хоть на день, и тебе придется привыкать к нему заново, с самого начала. Люба от одиночества за эти последние долгие пару недель совсем отвыкла. – Так и будем здесь стоять? – снова подал голос Арсений, нарушая, собственно, одиночество. – Ну а что нам еще делать? Можем в картишки рубануться, я взяла. – Ты в поход собиралась что ли? – Не знала, чего от тебя можно ожидать. На это Арсений фыркнул – возможно, самодовольно: – Удивил? – Не то слово, – улыбнулась Люба и с той же улыбкой в сотый раз за этот день дипломатично попыталась удержать худо-бедно выстроенный диалог: – Я не виновата. Арсений глубокомысленно всматривался в Любино честное лицо пару секунд, а потом решил внести ясность: – Чего? – Просто уточняю, – под скептическим взглядом Люба прошествовала до машины и выудила с заднего сиденья свой рюкзак. – Держи салфетку, протри физиономию. – Я тебя ни в чем и не обвиняю, – салфетку, как ни странно, принял – видимо, в состоянии аффекта, – и нахмурился, а меж графичными бровями собралась забавная складка. Люба внимательно ее рассмотрела исключительно из научного интереса. Потом, конечно, лицо его озарилось блаженным просветлением, глаза по-знакомому закатились, и мелькнул, наконец, прежний Арчибальд: – Я не такой кретин, – тут можно порассуждать на тему, но Люба все еще многоуважаемая дрожащая тварь, – чтобы не заметить, как ты перерезаешь ремень натяжения. Саркастическая ирония била вопиюще мимо цели и умиляла. – Ремень генератора, – миролюбиво поправила Люба. – Перерезаешь ремень генератора, – равнодушно исправился Арсений. – И дело в натяжителе, а не в самом ремне. – Да какая разница, – взмахнул салфеткой, словно секирой. – К чему это вообще? – Это для протокола, – уточнила она, удерживая салфетку во внимании на всякий случай. – То, что мы в ебенях – не моя вина. – А, – и нет больше Арчибальда – настолько мерзко растянулась гласная. Возможно, актер в Арсении вышел из комы. – Ну конечно. Как всегда, виноват я, верно? По прошествии некоторого периода насыщенного сотрудничества Люба знала об Арсении одно очень важное обстоятельство, которое сам он о себе либо не замечал, либо не хотел замечать: Арсений был ужасно, кошмарно, пугающе склонен к драматизму. Вкупе с «аля-улю» сие обстоятельство выливалось в какой-то легкой степени пиздец, и, если бы Арсений со своим внутренним актером реально был в одной комнате, Оскар за роль первого плана в каком-нибудь драмеди по праву достался бы именно ему. Судя по всему, он искренне сейчас был уверен в непоправимости произошедшего. Возможно, накануне перечитал сценарий «Выжившего». Скорее всего, те же «аля-улю» нашептали, что так они вместе и помрут в чистом поле да посреди асфальтированной дороги где-то, как казалось, на краю земли. А то, что Люба его бесила уже по дефолту, она и так видела в искривленных губах, слышала в шумном выдохе и чувствовала в сокрушенном покачивании головой. Ну и в том, что парировать твари дрожащей никто права не дал – актерище снова умотал куда-то к бамперу многострадального авто, помахивая своей салфеткой. Люба хмыкнула и снова вернулась к созерцанию чистого весеннего неба, закручивая очередную порцию табака и помечая где-то в самом дальнем уголке своего извращенного мозга, что этот кошмарный драматизм вперемешку с раздраженным румянцем на щеках Арсению, в принципе, идет.

***

Арсений за справедливость. Арсений не злой человек, он просто верит в Фемиду, а также считает, что все говно должно возвращаться бумерангом. Если бумеранг улетел куда-то в дебеня, Арсений этот бумеранг обязательно подберет и треснет им по голове источнику говна. Возмездие – так это называется. Возможно, Арсений все-таки немного злопамятен. Нет, он точно злопамятен, просто в долгосрочном периоде – если вершить возмездие в коротком сроке и с горячей головой, это может привести к орбитальному коллапсу. Так гласит прописная истина, и Арсений никогда в жизни не шел против нее. А месть должна подаваться холодной. Все это он прекрасно знает, не забывает и практикует. Особенно сегодня – сегодня он воплощение злопамятности. Настойчиво игнорирует, упорно молчит, уверенно плещется ядом и с удовольствием закатывает глаза. И выжидает, когда подвернется достойный повод спустить всех своих голодных бешеных собак на… нее. И повода не подворачивается. Нет, Арсений уже прекрасно Любу изучил, чтобы иметь твердое убеждение в близившемся пиздеце. Без пиздеца никак – и Арсений к этому даже привык, хотя никогда в жизни не признается в том даже себе самому. Пиздец грядет, он обязательно взорвется, а оттягивание момента только копит энергию для эксплозии. Так что Арсений уверенно держал планку, чтобы быть готовым и в нужный момент злорадно произнести: «Я так и знал!» или «Ну чего еще можно было ожидать!» Подпитывал изнутри свою неприязнь. Настойчиво игнорировал, упорно молчал, уверенно плескался ядом и с удовольствием закатывал глаза. Он монотонно выводил систему из равновесия, ожидая равноценного ответа, чтобы наконец-то сокрушенно покачать головой, высказать все, что он думает – а надумал он уже немало и даже отрепетировал, – и обрубить любые контакты, как и хотел. А он ведь хотел. После праздника Антона и Иры хотел, после ночи в Любиной квартире хотел и после того, как вернулся к себе – тоже. Очень хотел, хотел жгуче и непреодолимо – когда принимал звонок своего личного теперь ночного кошмара, когда выбирал локацию, невзирая на цену, когда увлеченно продумывал маршрут, когда размышлял, не стоит ли предупредить фам фаталь о том, что необходимо прикрыть все части тела в этот раз, дабы не отморозить. Никаких сомнений: Арсений не переваривал Любовь Мельницу – просто на дух не переносил. Теперь. Теперь уж точно – его глаза широко распахнуты, они смотрят вглубь, в самую суть, а не на позолоченную бирку заслуженного автора. Арсений давно перешагнул наивный возраст и немало повстречал плохих людей на жизненном пути, и Любовь Мельница – плохой человек. Ну, или хотя бы непорядочный – это звучит… тактичнее по отношению к даме. Еще Арсений все же квинтэссенция джентельменства. Так что он готовился морально к своему благородному возмездию, а когда объект возмездия вывалился из подъезда с огроменным рюкзаком за спиной, в дутой куртке, широченных штанах из ткани неизвестного происхождения, а также с идиотской лыбой от уха до уха, Арсений понял, что вершить возмездие будет очень сложно. Никаких багровых губ, в которых моментами мерещилась примесь Арсеньевской страждущей кровушки. Никаких оголенных ног, спин, плеч и декольте, что шокировали каждый раз одинаково и по-новому, бросая в жар, в озноб, а потом в обратном порядке. Без гремящего на руках и в ушах золота, без острых, как ножи, мысов туфлей. Безобидно, все безобидно – это пугало еще сильнее. Но Арсений Любовь Мельницу не переваривал. Не переваривал, видеть не хотел, слышать не хотел, знать не хотел – ничего не хотел. Он для себя это решил четко и безапелляционно. Он молчал, игнорировал, плевался ядом, закатывал глаза. И очень сильно от себя самого устал. Сложно показывать свою неприязнь, если неприязни никакой нет. Выматывает хлеще марафона по пересеченной местности – Арсений знает, о чем говорит. Дебильная улыбка на Любином сегодня девственно чистом лице больше веселила, чем раздражала, а попытка в смолл-ток без обратной связи спустя час тишины чуть не разорвала его гомерическим хохотом – Люба и милая беседа виделись каким-то абсурдом. Возможно, это нервное. А возможно, Арсений уже остыл. И когда только успел? Он же все для себя решил – это решение было рациональным. У Арсения от конченого рационалиста, видимо, только конченость и осталась, но сдаться этому выводу означало бы отказ от возмездия, а Арсений все еще верит в Фемиду и отступать не намерен. И жрать Любин бутер – тоже. Принципиально. Хотя жрать хотелось невыносимо – он искоса наблюдал за тем, как на глазах исчезает собрат этого самого бутера, и глотал слюни. Натяжитель у нее вышел из строя – ну надо же! Ремень генератора у нее не натянут – бог ты мой! Погода у нее отличная – а то, что они застряли невесть, где, что солнце неумолимо катится к горизонту, что из еды у них теперь один этот блядский бутер, никого, конечно, не волнует. Ну и чему тут удивляться – Арсений наперед знал. Вот, вот оно! Абсолютная инфантильность, возмутительная неприспособленность к жизни и полное отсутствие чувства реальности. И инстинкта самосохранения. И слабоумие еще. Вот оно – Арсений снова в форме. Он ухмыляется сам себе, и внезапная эта ухмылка – победная, иного объяснения просто быть не может. Из раздумий выдернуло тарахтение двигателя, и путем нехитрых логических измышлений Арсений пришел к тому, что по пустынной дороге движется допотопная буханка. Большая и громкая – оттуда, откуда и приехали Люба с Арсением. На таких со скрипом, но гоняют по размытым земляным тропам, на таких с грехом пополам берут на буксир, на таких, по всей видимости, увозят в лес – заживо и трупы, – и там же закапывают в свежую могилу. Возможно, Арсений немного склонен к драматизму. И все же сердце подпрыгнуло в облегченном кульбите, ведь еще минут десять назад неиронично казалось, что дорога либо заброшена, либо случилось вымирание рода людского. Арсений все-таки склонен к драматизму. Добрался до Любы в два прыжка – она все курила свои премерзкие самокрутки и сосредоточенно наблюдала приближение зверь-машины. Потом обернулась – и Арсений обреченно понял, что все его потуги в мобилизацию вселенской неприязни пошли прахом вмиг. Но Арсений все-таки актер, кто бы там что ни думал, а значит Арсений будет держаться до последнего. – Я тебя прошу, не выкинь очередные кренделя, – поджал губы и даже подбородок приподнял – типа, свысока глядит. – Кренделя? – уточнила Люба. На нее все эти ухищрения, похоже, не действовали. – Именно так. Я договорюсь. Арсений всегда мечтал сказать эту фразу, но о чем конкретно он собрался договариваться, еще не до конца понял, а потому ответить на аналогичный вопрос даже не попытался – тот прилетел уже в спину, когда машина сама притормозила у места крушения, а окно у водительского места опустилось. Там показалось горяще румяное голубоглазое лицо и локоть, что шире Арсеньевского раза в два. Арсений картину оценил здраво, притормозил на полпути, моргнул, проклял себя и весь мир, и вернулся к недоуменно застывшей Любе. – У тебя есть наличка? – Наличка? – очень невовремя гений чистой мысли начала тупить, так что Арсений скрипнул зубами и очень обрадовался такому прогрессу. – Думаешь, по доброте душевной нам поможет? – прошипел он в самое лицо, отмахиваясь от ненавязчивого флера знакомых тяжелых духов. Кажется, что-то с кедром. Или с розой. Или… – О, я думала, ты договоришься, – подъебисто выгнула бровь Люба – вот теперь та самая Люба, которая Арсения невозможно бесила. Так что ответный уничижительный взгляд получился вполне естественным. – Посмотри в рюкзаке. «Посмотри в рюкзаке» – Арсений что, лакей? Именно с такими мыслями он копался в Любином рюкзаке, не заботясь о сохранности вещей – это часть мести, – и матерясь тихо, но крепко. Когда же вылез из салона с трофеем в виде пятитысячной купюры между пальцами, то встретился с довольными улыбками – Любиной и румяного мужика на разваливающейся буханке. Пришлось кисло улыбнуться в ответ.

***

– Дорога тут тухлая, как грится… Борис – тот самый обладатель пестрых щек, парадоксально светлых глаз и того звонкого баса, о существовании которого в природе Арсений узнал вот только сейчас, – расслабленно положил огромную ладонь поверх руля и жевал в зубах уже вторую сигарету «Корона». Арсений не одобрял ни эту ладонь – их должно быть две и по обе стороны от руля, – ни сигареты «Корона» – курить в автомобиле, еще и в движении, еще и такую гадость просто опасно для жизни. Либо можно скончаться от рака прямо на дороге, либо тоже скончаться на дороге, но из-за рассеянности внимания. Арсений не решил еще, что хуже. – …никто по выходным не ездит. Только, как грится, за топливом, – и оглушительно гоготнул. Арсений подпрыгнул на кочке, а может, от неожиданности. – А далеко ехать? Люба уселась на переднее сиденье и пристегнулась только тогда, когда Арсений настойчиво просунул голову меж креслами и послал всю ярость во взгляде. Сам же он болтался, словно в проруби, позади – «болтался», потому что один ремень безопасности оказался вырван с корнем, а другой – безбожно растянут. Болтался и помалкивал. Ему нечего сказать. – Да часика пол, – пожал плечами Борис и вышвырнул окурок в окно. – Тут, как грится, богом забытое место – как шоссе построили, так и все. А красота ж какая! «Все» в данном случае, видимо, означало, что съездом этим уже почти никто не пользуется, а Арсений-то, верный слуга технологий, повелся на короткий маршрут от навигатора. Наебали, получается. – Красота, – согласилась Люба. – Только связи нет. – Да не добивает. Тут же поле, – Борис оперировал очевидными фактами, не оставляя простора для воображения. – Да и у нас почти не фурычит… – Арсений отсчитал три секунды, – …как грится. Господь, Арсений далеко не самый сильный твой воин. Далеко. Он с собой-то поладить не может, о каких испытаниях вообще может идти речь? Но сейчас они катились по все той же дороге – она везде была одинаковая и с полем по бокам, – на тарахтящей буханке в какую-то дыру и подальше от цивилизации. Венцом всего был свитый из песен и слов плот Юрия Лозы, который вышел на новый виток инструментального проигрыша и вынимал весь мозг через уши. Борис вез их в деревню «Буй». Арсений не знал, что хуже – название или самое понятие деревни. Природу он, в целом, уважал, загородный отдых – тоже, но только тогда, когда весь этот оздоровительный энтертеймент можно закончить в любой желаемый момент. Либо когда единение с природой сопровождается комфортным номером, стабильным интернетом и вменяемым трансфером до благ двадцать первого века. Тем не менее, деревня «Буй» была выбором без выбора – Арсений замерз, оголодал и перенервничал, а его измученное борьбой во имя возмездия сознание и уставшее от повсеместного напряжения тело требовали перезагрузки. Каршеринг пришлось откатить на обочину, чтобы забрать во вторую ходку – это вообще отдельная тема: Люба уселась за руль, а Арсений с Борисом толкали ебучую «шкоду кодиак» под ее бодрые и бесполезные выкрики. Борис явно толкал больше, чем Арсений – Борис в принципе, ну, больше. А если починить каршеринг не удастся, придется разбираться еще и с этим по возвращении. Нет, в любом случае придется – Арсений точно учинит скандал. А Люба с Борисом мило ворковали впереди. Это Арсения тоже бесило – как с гуся вода, вы подумайте. Неужели только он один на грани позорного стона? – Хорошо, хоть не порвался, – заливалась Люба опять о своем сучьем ремне генератора – теперь-то Арсений запомнил. – А то бы улетел еще и… И откуда, скажите на милость, надо знать, как должен быть натянут ремень, сука, генератора? Арсений этот ремень в глаза не видел – и что? Да, в общем-то, ничего – ему за такую дремучесть и слова никто не сказал. И это бесило. И ремень тоже бесил. Как и Любина осведомленность. – …так что я под конец уже забеспокоилась, что мы так там и помрем. Врунья. Какая ж врунья. – Могли, – очень серьезно кивнул Борис. А потом снова резко разгоготался, заглушая нелегкий путь Юрия Лозы своим громогласным смехом. – Шутка, как грится. Чай не ядерная война, кто-то бы точно проехал. – Ну вот видите! – победно подняла палец Люба. – Мне Арсений то же самое говорил, а я не верила. Перепаниковала маленько. И опасно перегнулась через переднее пассажирское – лохматая своими темными волосами и улыбающаяся своей совсем не ужасающей улыбкой. Никаких багровых губ, никаких эпатажных нарядов. Но Арсений прекрасно знал, что это все-таки Люба, а не какой-то подменыш – ее выдавали черные-черные глаза, блестящие, непроглядные и выжигающие душу до кратеров. В таких глазах черти варят грешников в аду. Каким образом она поймала контакт с этим неотесанным Борисом оставалось только гадать. Но как же уместно смотрелось. Язык Любин – враг Любин – так решил Арсений, – однако теперь это бесконечное балабольство только играло на руку. Казалось, каждая реплика вызывала в Борисе неописуемый восторг, так что все больше и больше деталей о славном «Буе» являлось на свет. Что деревенька маленькая, но со всеми – «как грится», – удобствами; что продукты свои, «натуралочка» – коровы есть, овечки есть, куры тоже и еще куча животины; что до магазина «бздючить за три пизды», поэтому закупаются с запасом и в основном алкоголем. Что молодежь в города поуезжала, что «в поле, да спозаранку, да на комбайне», что речка рядом и поле тоже есть – в последнем Арсений не сомневался, глядя за окно и непроизвольно прикрывая глаза от монотонности пейзажа. И Люба тоже говорила, в ответ и много, как никогда не говорила с Арсением – что уязвляло. Говорила, что любит запускать воздушного змея в таком вот поле, что в детстве ей не разрешали много загорать, потому что родинок много, что «из бани сразу в речку – и заново родилась». Что бабушка в деревне жила, а Люба у нее почти не бывала – зато, когда доводилось, потом не болела еще минимум полгода, иммунитет, мол, повышается на природе. Что елки в Новый год ставит маленькие совсем – потому что тащить тяжело, – но обязательно настоящие и пушистые – потому что обожает запах хвои. Люба говорила много и о себе, а Арсений убеждал себя не слушать, давил улыбку, что так глупо рвалась наружу при каждом новом ироничном смешке или участливом «Представляете?». Арсений совсем не слушал, но немыслимым образом запоминал каждую деталь, словно хватаясь за интонации и беспорядочные взмахи руками, видные сквозь проем между передних сидений. Настолько не слушал, что перестал думать о долгой дороге, о покинутом посреди проезжей части каршеринге, о том, как умудрился облажаться при такой тщательной подготовке. Не слушал и отвечал молчанием на редкие темные взгляды, глубокие уголки губ у округлившихся щек, совсем не дамский хохот, сопровождающий каждое крепкое Борисово словцо. Арсений не переваривал Любовь Мельницу и, конечно же, себя не обманывал.