Роман без непотребств

Люба вылезла из машины, с наслаждением разминая спину и оглядываясь с очень довольной рожей. Жалостливо хлопнула дверь – и вот Борис показался с другой стороны корпуса с рюкзаком наперевес. Если Любу этот рюкзак заметно прогибал в положение мостика, то на крепком Борисовом плече он смотрелся в самый раз. Арсений признаков довольства не подавал. Он так и молчал весь путь, не реагируя ни на шутки, ни на истории из жизни, ни на выбор музыкального сопровождения – кассета с альбомом Юрия Лозы проиграла от и до, веселя Любу до чертиков, а после они с Борисом, не сговариваясь, воткнули в магнитолу «Кино» – «зе вери бест оф, как грится». А Арсений – Арсений был нем, глядел в окно и не обращал никакого внимания на флер приключений в воздухе. И не обращал внимания на Любу – не то, чтобы она пыталась обратить на себя внимание, но все-таки пыталась, потому что раньше показалось, что бойкот сдвинулся с мертвой точки. И только когда Люба смирилась и плюнула на свою затею, закончив с бешеными изворотами к заднему пассажирскому, Арсений тихо попросил бутер. Сердце почему-то подпрыгнуло – то ли от облегчения после разрушившихся надежд, то ли от прелести смущения в излишне ровном голосе. Отдала бутер, получила заветное «спасибо» и тоже уткнулась в окно горячей щекой. Так что Любин долг образцово-показательного компаньона по свиданию, в принципе, почти выполнен. Деревня «Буй» интриговала. Точнее, пестрила разнообразием – совсем непохожие друг на друга домики, в основном деревянные, смотрелись аккуратно и как-то по-доброму наивно. За каменную и кирпичную кладку взгляд зацепился всего пару раз, но и здесь заборчики, огораживающие небольшие лужайки с плешивым сорняковым газоном, доходили высотой лишь до груди. Тишина и пустота разрежались протяжным коровьим мычанием, дорога с земляными колеями от колес оседала пылью на кроссовках, а запах травы и полевых цветов забирался через ноздри в мозг, подпитывая эндорфины. С Борисом, который ни разу не заикнулся о деньгах, уговорились о том, что тот возьмет брошенную на обочине машину на буксир, а после «вот этими самыми руками» подлатают неполадку. Поначалу решили, что поедут вдвоем с Арсением, но Арсений выглядел до того страждущим, что Люба ненавязчиво намекнула, что перед очередными подвигами всем стоит передохнуть. Точнее, Люба заявила об этом прямо. Борис же на это только гоготнул в своей неповторимой манере и заявил, что справятся без московских стиляг. Люба очень хорошо знала, что таких людей обижают деньги за помощь, а слова благодарности попросту не нужны. Борис был ярчайшим представителем тех самых простых работяг, о которых не поют песни и не выпускают подкасты на стриминговых сервисах, которые не различают модели смартфонов, потому что древняя звонилка гораздо удобнее и надежнее. Борис был мужиком с татуировкой ВДВ на плече и костяшках пальцев, а под его курткой из кожи натуральной, но потертой донельзя, с двумя карманами на груди, что лет пятнадцать назад точно смотрелись писком моды, рябили полосы тельняшки. Борис был простым, как дважды два, прямым, как линейка, и отзывчивым – Люба была в этом уверена на каком-то неосязаемом уровне восприятия, – к каждому и в равной степени. И Борис жил в деревне «Буй» и был сегодня, судя по всему, ее добытчиком. Под очередной армейский анекдот он вытащил из буханки ящик водки и лопату. Лопату отдал Арсению, а ящик решил держать поближе к себе. – Застолье? – уточнила Люба, задирая голову повыше, чтобы видеть румяное лицо, и жмурясь от солнечных лучей. Погода радовать не переставала. – День варенья, – кивнул Борис и громыхнул бутылками, – как грится. – А лопата зачем? – Дык подарок Григоричу, – как само собой разумеющееся пояснил Борис. Арсений плелся в хвосте делегации. Периферическим зрением Люба отметила слабый блеск жизни в его фигуре – он вертел головой, хмурился, но больше задумчиво, чем недовольно, и размахивал лопатой, словно студент на картошке. Непонятно, конечно, как он дожил до своих лет, принимая так близко к сердцу все вокруг. Люба же уже давно на себе прочувствовала, что стресс – богатый источник идей, однако творить в состоянии стресса невозможно. «О стресс ломается перо», – так она напишет в своих мемуарах. Поэтому каждый очередной отборный шедевр рождался в абсолютно холодной голове и согласно привычной схеме – сюжетный скелет, на скелет парочку харизматичных героев и припорошить это все конфетти из легкого юмора. Ну и шматок драмы, которая сердце автора не трогает от слова совсем, но зато на ура заходит восторженным фанатам. Алгоритм простой и практичный до зуда в зубах. И даже сейчас, под гнетом полнейшего бесперспективняка, что близился неумолимо под Костикову суету и давление масонской ложи, никакого стресса не было. По правде сказать, Люба последние дни о масонах вообще не думала – о них напоминал только Костик, а Костика она снова сунула в черный список. Нет никакого стресса. Ровным счетом ничего не мешает просто сесть и написать привычную херню, пустить ее в тираж и почивать на лаврах. Добавить пару новаторских идей, что стары как мир – ведь не бывает несколько истин, – и, может, сдобрить это все дело парой открытых вопросов, чтобы нашлась и почва для размышлений. И вот он, новый уровень Любиного бессмертного таланта. Но Люба здесь и сейчас, под гнетом полнейшего бесперспективняка, не испытывает никакой тревоги на этот счет. Не во вдохновении дело, совсем не в нем. Наверное, дело просто в том, что Люба заранее ненавидит книгу, которую намеревается написать. – Лен Санна, – пробасил Борис, когда их небольшая колонна подобралась к самой двери одного из домиков, – москвичей привез, принимай! – а потом обернулся к «москвичам» и пояснил: – Тетка моя, мировая баба. Люба лишь успела пульнуть заговорщицкий взгляд Арсению и повести плечами – в ответ получила лишь поджатые губы, что должны были знаменовать улыбку, но и этого достаточно. И все завертелось. Лен Санна, сухонькая женщина, выглядевшая в равной степени и на пятьдесят, и на семьдесят лет от роду, показалась на пороге, всплеснула руками и с какими-то бессвязными причитаниями потащила новоприбывших в дом. Обувь велела снять, куртки посоветовала оставить, ведь дом не протопился, дрова беречь надо. Плеснула тут же в две чашки из Икеи – зеленую и желтую, – заварки и залила ее кипятком из термоса, что был заткнут пробкой из фольги, марли и еще чего-то, и усадила гостей за стол. Отобрала у Бориса ящик водки и огрела его полотенцем – «опять на проклятую деньжища все спустил, алкаш окаянный!» Заблудшие москвичи здесь не редкость, как приговаривала Лен Санна, не впервой уже за этот месяц бывают. Деревенька-то тут по пути одна-одинешенька, доезжают порой затемно сюда, да и на ночлег остаются, коли с пути сбились. А жителям «Буя» только в радость – редко что интересного в их местечке-то бывает. Они ж тут далече от столицы, сама Лен Санна в Москве года два, если не больше, не показывалась – до станции три дня лесом, да и на электричке добираться долго, а кости уже не те, ноют и не дают разгуляться. Борис кивал и посмеивался, заслоняя своим внушительным ростом окно полностью, а Арсений участливо улыбался на соседнем стуле, не успевая вставить свои бесценные пять копеек. А Люба слушала и не могла наслушаться. На сковородке на советской плите Лен Санна разогрела жареную картошечку с котлетками и налила две тарелки щей. Выдала ложки и наказала, что беречь их надо, как зеницу ока, потому что нет больше ложек – Арсений с сомнением рассмотрел металл и незаметно поковырял затертую лопасть. Кухня – небольшая, но светлая, – наполнилась запахами домашней еды, а желудок стянуло – одним бутером сыт не будешь. Борис оповестил, что «пошкандыбал за тачкой с Семенычем», и весьма прозаично ушел, а Лен Санна покачала головой, глядя в окно и провожая его широкую спину. – В потемках вернутся, – сокрушенно заметила она. – Там ведь на все про все часа два, – настороженно не согласился Арсений. – Это если в магазин не заедут, – вздохнула Лен Санна. – Так Борис же… – но не закончил под многозначительным всезнающим взглядом. Лен Санна не сидела на месте и источала такую бурную энергию, что на ее фоне Люба с Арсением казались коматозниками. А еще «мировая баба» не умолкала ни на секунду, трезвоня о бытовых мелочах, совсем не интересных, но очень трогательных. По деревянному, иногда поскрипывающему полу она расхаживала в овечьих тапочках – такие же нашлись и для гостей, они согревали и добавляли уюта. А голос у Лен Санны звонкий и строгий, словно у учительницы русского и литературы, с которой Люба никогда не ладила, потому что всегда съезжала с заявленной темы сочинения. Только потом, когда учительница эта ушла на пенсию и вскоре скончалась, Люба узнала от других преподавателей, что была ее любимой ученицей. Когда же хозяйка выпорхнула из дома, прихватив с собой зачем-то ящик водки – и как же легко она этот ящик прихватила, – Арсений с ужасом в глазах дернул Любу за рукав куртки: – Надо уезжать. – Почему? – тупо поинтересовалась Люба. – Потому что… – он в каком-то феерическом жесте взмахнул руками, передавая суть телепатически. Канал телепатии у Любы с Арсением никогда налажен не был. – Потому что надо и все. Ты что, собираешься здесь ночевать? – А ты собираешься ехать в темноте в этой глуши? – Я… – взял паузу на раздумья. – Мне не нравится все… это. – Почему? – кажется, они попали в петлю. – Точнее, что здесь такого? – То, что мы среди незнакомых людей, и непонятно, что у них на уме, – вполне рационально отметил Арсений. – И у меня слабый желудок. – Да, это проблема, – согласилась Люба. – Но у меня есть аптечка как раз на такой случай. – Ты что, в поход… – Ты уже спрашивал. Арсений, – она отодвинула чашку и на пробу накрыла ладонью чужое запястье – оно оказалось теплым и крепким, – расслабься и получай удовольствие. Риск одного приключения дороже тысячи дней благополучия и комфорта. – Приключения весьма хороши, когда они в меру. – Аргумент, – оценила Люба. – Это всего лишь Нил Гейман. Что? – вскинул брови на Любину ухмылку. – Не ты одна умеешь цитатами плеваться. – Да я так… – Давай договоримся – как только Борис привезет машину, мы уедем. – Но ее еще чинить. – Починим и уедем. Арсений выглядел потерянным, хотя пытался в рациональность и старательно держал лицо – но Люба видела его насквозь. Дискомфорт передавался пульсом под его кожей, и, видимо, ради успокоения разбушевавшейся тревоги, она поддерживающе сжала пальцы на его запястье крепче. – Договорились. Не будем задерживаться.

***

Арсений снова попал в театр абсурда, а именно – на «день варенья» к «Григоричу». Борис, вопреки пророчеству своей достопочтенной тетки, вернулся до темноты – и это с заездом-то в магазин, – однако на все вопросы отмахнулся и заявил, что машину починит Семеныч. Так как Семеныч в свой законный выходной не просыхал с самого утра и менять свое агрегатное состояние не собирался, производственная деятельность была мало-мальски возможна лишь к утру. Семеныч этот тоже был кадром еще тем: не только «первоклассным, как грится» механиком, но и метеорологом: «Дожжик ночью будя, куда поедете-то?», – а также математиком: «По пузырю на нос для разгона в самый раз!» Ни с Борисом, ни с Семенычем Арсению спорить отчего-то не хотелось. Зато Люба, казалось, выступала в этом спектакле, словно застарелая прима. Она и над бородатыми анекдотами хохотала от души, и выспрашивала о близости речки, и с увлеченным интересом общалась со встречающейся живностью: овцами, гусями и облезлой дворнягой Белкой. Белка, очевидно, обладала белой шерстью и смотрела умными глазами лабрадора, хотя хвост бубликом выдавал в ней нещадную помесь. И все это по пути на праздник Григорича. У Арсения вообще последнее время что ни вылазка на белый свет, то праздник. И если благотворительная вечеринка, на которой они с Любой и повстречались, оставила лишь положительные воспоминания, то тусовка Шастуна уже лежала тяжестью на сердце. Динамика виделась нисходящей в плане атмосферы и последствий, так что от «дня варенья» Григорича он уже заранее не ожидал ничего хорошего. Тем более, план возмездия все еще теплился где-то внутри, а ожидание пиздеца персонально от Любы подпитывало бдительность. Путь был недолог, но Арсений был недоволен всем и вся. Сыростью, отсутствием асфальта и связи, которая ловила раз в пятнадцать минут, наплевательским отношением к бедствию каршеринга, бесючим Борисом, который посчитал, что время стоит коротать с пользой – «у Григорича», – и Любиным искрящимся позитивом. Возможно, Арсений не переваривал Любовь Мельницу, а возможно, просто завидовал. У Григорича в доме собралась целая толпа соседей, а печь прогрела помещение достаточно, чтобы без опаски стянуть верхнюю одежду. Борис через очередные экивоки представил «москвичей», и новость была встречена всеобщим гулом, звоном стаканов и гостеприимной суетой – им с Любой тут же нашли место на лавке у стены близ небольшой тумбы с содранным лаком. Арсений знает, что ничего не случается просто так, а у каждого действия есть мотив. Арсений не питал иллюзий и ждал подвоха – и раз он в их немыслимом тандеме самый здравомыслящий элемент, то будет держать ухо востро, пока Люба с головой окунается в этот омут. Арсений в конце концов джентельмен, это его, типа, долг. У каждого действия есть мотив, и поэтому он решительно не понимал, за какие такие заслуги они сейчас сидят на празднике незнакомца, с чего вдруг их угощают с общего стола и отчего никто не гонит двух пришельцев ссаными тряпками подальше от очага. В Арсеньевском понимании, в таких вот деревнях и после таких вот застолий обычно начинается какая-то бесовщина по типу «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Либо все эти милейшие люди просто откармливают чужаков на убой. Чем не сюжет? А может, Арсений просто впечатлительный параноик. И склонен к драматизму. Тосты звенели и распивались один за другим, а из небольшого магнитофона звучали советские песни – такие знакомые, из детства и юности. Хотя, эти песни скорее ближе Перестройке, стыку времен, когда Арсений был еще более восторжен и ожидал от жизни большого и великого. «Комбинация», «Самоцветы», Корнелюк и Пугачева – он словно провалился во временной разлом и откатился на десятки лет назад. И не думал, что сейчас, где-то не так уж далеко от Москвы, можно найти такое. «Такое» – это забытая богом деревня «Буй», литры водки за праздничным ужином, музыка с отцовских кассет. И люди – люди были удивительнее всего, совсем не похожие на прохожих на Кузнецком мосту. – Хочешь огурец? Арсений отлип от созерцания тайной вечери населения «Буя» и повернулся к Любе. Она уже набрала целую тарелку солений, нарезок и свежих овощей и теперь протягивала малосольный огурец с таким видом, будто делится совком в песочнице. – Не хочу, – возмездие, только возмездие. Как же Арсений жалок, господи боже. – Ну тогда, – Люба задумчиво осмотрела содержимое тарелки, – колбасу возьми. – Я сыт, спасибо, – потом подумал и решил говниться немного меньше: – Я одними щами Лен Санны наелся, а ведь там еще и котлеты были. – Не обижай людей, – и заглянула своими большими черными глазами куда-то внутрь совести, – поешь. Тем более, неизвестно, успеем ли еще до утра что-нибудь перехватить. Вот об этом-то Арсений и говорит. Полная неопределенность и отсутствие хоть какого-то контроля над обстоятельствами. Арсений живет так и работает именно для того, чтобы подобных ситуаций избегать – а сейчас что? В деревне, без связи и транспорта. И с Любой – Люба выступала самым обременительным обстоятельством. Пришлось съесть колбасы – в том числе для собственного успокоения. Арсений чувствовал себя побежденным. – Может, расскажешь теперь, куда мы ехали? Он открыл было рот для очередных возмущений, однако, взвесив все за и против, решил, что ситуация и так патовая. Да и говниться поменьше надо – Арсений и сам от этого устал. – Мы должны были летать на воздушном шаре. – О как, – кивнула Люба, и ничего нельзя было определить по этому кивку. – Так в Подмосковье же станции есть, зачем так далеко? – Для вас все самое лучшее, – тухло взбрыкнул Арсений. Да это даже на взбрык уже не похоже. – Я выбрал, где маршрут подлиннее. И живописнее. Изгалялся снова и в который раз, чтобы сделать все качественно. Уже даже не ради общего дела, если таковым можно назвать подстегивание моторчика писателя среднего пошиба. Может, хотел доказать этому самому писателю, что не только в итальянские рестораны водить умеет. А может, себе что-то пытался доказать, хрен его знает. И тем больше раздражало все вокруг. В частности, Люба. – Я думаю, – она тем временем ковыряла несчастный огурец, оставляя вилкой решето на кожуре, – это было бы впечатляюще. – Ага, – кисло отозвался Арсений. – Я никогда не летала на воздушном шаре. Незабываемо, наверное. Два черных-черных глаза не оставляют сомнений – Люба не лукавит, а говорит на полном серьезе, хоть и с огурцом на вилке и улыбкой на лице. А вот Арсений обманщик. Врун, каких поискать. Глядя в эти два черных-черных глаза, невозможно злиться. Арсений и не может – просто смотрит и пытается примириться с самим собой. И четко понимает, что возмездие с треском провалилось. Теперь уже окончательно. А песни на шуршащем магнитофоне все поют, а стаканы стучат, а разрозненный хохот и звон приборов сливаются в единый гул, который пробирается в мозг фоном, а не смыслом. Арсения приглашают за стол и предлагают водки, на что он максимально миролюбиво отвечает отказом – не пьет, мол, по состоянию здоровья. Миролюбие, закономерно, огорчает каждого присутствующего, поэтому снова принципы и предосторожности летят в помойное ведро – Арсений опрокидывает стопку за здоровье именинника, ощущая, как жжение расползается в глотке и дальше, в желудке. Еще один тост – Арсений снова поднимает рюмку и замечает, что Люба пристроилась рядом. И неуловимо что-то в ней переменилось, хотя Арсений и не уверен – с каких это пор он научился различать такие оттенки ее настроения? От третьего тоста он пытается отказаться, но уже накрепко увяз в отчаянном гостеприимстве славной деревни «Буй» – недовольный гудеж и добродушные, но грубые подъебки вынуждают поджать губы в очередной искусственной улыбке и вновь взяться за стопку. А стопка-то хрустальная, без сколов и с красивым узором – единственная, видимо, ценная посуда на столе. На лице, наверное, отражается вся скорбь еврейского народа, потому что внезапно Люба мягко перехватывает кисть и забирает алкоголь – Арсений округляет глаза по-страшному и понимает: вот он, пиздец. Стоило только потерять бдительность, как началось. И пока он соображает, как быть дальше, Люба подскакивает на ноги и провозглашает какое-то до ужаса простецкое пожелание: вроде, чтобы кошелек звенел, а мечты сбывались. Банальщина привела всех в восторг, а Арсений зажмурился. И распахнул глаза только тогда, когда пустой стаканчик хлопнулся на скатерть. Люба стала всенародной героиней, и теперь Арсению совершенно нечего было делать за столом. Он и не хотел особенно что-то за столом делать, а потому пересел обратно на лавку и сожрал-таки Любин огурец – из вредности. Он ждал повода для возмездия – и вот он, стоит только немного потерпеть, как можно будет официально на Любу наорать. Но что-то как-то не радостно от этого. Как будто вера в лучшее расшиблась вдребезги. Он наблюдает за ее растрепанной копной волос, за тем, как объемный свитер свисает на плечах мешком, как профиль сверкает радостной улыбкой, щеки румянятся от алкоголя и домашнего тепла, а нос задорно вздергивается на каждую прибаутку. Он и не думал, что Люба умеет так много смеяться – все, чем одаривало ее общество в городе, ограничивалось хищными оскалами, подъебистыми ухмылками и ироничной колкостью. И только эти черные-черные глаза выдают. – …за тех, кого с нами нет. И гул прекращается, так что Арсений выпадает из своих глюков. Звон хрусталя на этот раз не разрезает воздух, а тишина кажется одновременно гнетущей и светлой. Странное ощущение. Арсений поежился. – Воевали? – внезапно спрашивает Люба и опускает стопку на стол – полную. – А как же, – хмыкнул Григорич. – Мотопехота, командир взвода. Вот, – он приоткрывает тулуп – который, кстати, у Арсения вызывал вопросы, потому что как в такой духоте можно сидеть в тулупе, – и тычет в орден на груди: – «Мужик». – Чечня? Все почему-то притихли, и от этого жуть как некомфортно. Арсению все происходящее с самого начала не нравилось еще и потому, что, если Люба исполнит знаменитый пиздец, вписываться придется Арсению, а Арсений не то чтобы прям-таки уж не хочет ни за кого вписываться – он просто вот совершенно не уверен, что ему не снесут бошку первым же ударом. Это обстоятельство немного расстраивало, поэтому Арсений просто старался о нем не думать. Однако скопившееся в комнате напряжение – необъяснимое, но ощутимое, – заставило обратиться к реализму. – Чечня, – согласился Григорич, а взгляд его обрел такую сталь, какую Арсений не видел, наверное, никогда. Люба понимающе кивнула, и хотелось бы рассмотреть ее лицо, но оставалось лишь любоваться качнувшейся макушкой. – Выпьем за победу. «За победу!» – вторили Григоричу, но Любин голос ледоколом раздробил весь настрой: – А я пацифист. «Ну вот. Вот и все», – подумал Арсений и еле удержался, чтобы не уронить лицо в ладони. Нашла место, господи, бросаться своими высокими идеями. И Арсений, конечно, извиняется, но пацифист? Люба-то? Пацифист? – Вона как, – Григорич не отводил своих опасно прояснившихся глаз, глядел цепко и оценивающе. – И что ж ты знаешь о войне-то, козочка? – Да просто не люблю ее и все, – теперь она подперла подбородок ладонью – так расслабленно, будто Арсений совсем не напрягся, готовый к махачу. – А кто ж ее любит, войну-то. Не нам решать ведь. Сказали стрелять – стреляем. На войне, козочка, не выбирают. – Не выбирают, – эхом откликнулась Люба. – Тогда расскажите нам. – О Чечне-то? – удивляется Григорич. – Да расскажу, чего ж не рассказать. Плакать не будешь? – Не буду, Сергей Григорич, не буду, – а теперь Арсению мерещится улыбка в голосе. – Ну, – крякнул тот, и вот смущение на испещренным морщинами лице рассмотреть было очень легко, – выпьем все ж сначала. За мирное небо над головой! Арсений выдыхает и все же зарывается носом в ладони.

***

Близость печи и усталость совсем разморили – тело ватное, хочется уронить голову на подушку, и Люба уверена, что сон наступил бы очень скоро. Но она все сидит за столом, слушает рассказы Григорича, забавные и страшные, но все о Чеченской войне. Люба не любит войну. Она не смотрит военные фильмы и не слушает военные песни, даже когда они крутятся везде и всюду по случаю государственного праздника. Люба не смотрит и ежегодный Парад Победы, потому что сердце щемит от взгляда на маленьких стариков в мундирах с россыпью наград. Люба никогда не ездила с отцом в военные части – всегда притворялась больной. И Ремарка Люба не любит в том числе потому, что в его трудах сюжет идет под руку с войной. Но зато она отлично знает каждую знаменательную дату военных действий, она слышала множество фронтовых историй и видела, как соседка плакала, узнав от отца о гибели мужа в бою в ходе Чечнской войны. Ограждать себя от всего этого в детстве было очень сложно, но обретя какую-никакую независимость мышления и самостоятельность, она надежно спряталась от военной тематики в принципе. Это оказалось вполне успешным решением, а главное – простым: после развода отец, и так не блиставший любовью к нерадивому чаду, совсем отстранился, так что не препятствовал ранней сепарации. А еще он всегда мечтал о сыне. Ну, что выросло, то выросло. Сегодня впервые за много лет она выбралась из своей скорлупы и добровольно нырнула с головой в страхи войны. Зачем – не знает точно, это просто показалось правильным и нужным. Воспоминания Григорича перемешивались с историями фронтовых друзей, а пара мужиков, тоже, как оказалось, прошедшие Чечню, добавляли что-то от себя. Говорили о том, как наступали и отступали, как добивали врагов, а враги добивали товарищей, говорили о грязи и стирающей ноги обуви, о том, как патроны заканчивались в самый неудобный момент. Как делили пищу и сигареты, как мечтали о доме и семье, как радовались очередной успешной битве. А Люба на месте каждого представляла отца. Потом беседа сама собой свернула в более радужное русло. Ну, относительно. Григорич сетовал, что дети его не навещают, а когда навещают, сидят в своих телефонах. Лабуда, телефоны-то эти, отупляют они. Телевизор-то есть, у Бориса в доме провести удалось, плохонький и еле работающий, да только что ж там смотреть – вранье сплошное да педерасты в перьях. Развращает столица – но оно и понятно, там всяко интереснее, чем здесь, в богом покинутом уголке. Тяжелые времена, тяжелые, но каждый раз в Новогоднюю ночь Григоричу обещают, что все непременно будет лучше, а Григорич верит и ждет. Да и нечего жаловаться – дом есть, еда есть, руки-ноги целы, а остальное – бурда. Не в бурде этой счастье. Когда уважаемые обитатели «Буя» совсем закимарили, Люба обнаружила, что Арсения в помещении нет. Как и его куртки. Благополучие Арсеньевской задницы – особенно учитывая его нерадостный настрой накануне, – Любу, что уж таить, волновало, и не признавать это было бы просто глупо. Поэтому, отмахнувшись от новой спирали размышлений, извинилась, обещала вернуться скоро, натянула собственную одежду и вынырнула на улицу. Свежесть контрастом обдала щеки и поставила мозги на место. Солнце уже совсем приблизилось к горизонту, и подумалось – до чего же долгий день. До чего же долгий, насыщенный и… – Ты чего? – не нашла ничего лучше спросить Люба, заприметив Арсения, развалившегося на лавке у двери в самой недовольной на свете позе. – Устал. – Понятно, – хотя ничего не было понятно. – Я знаешь, что подумала? – она плюхнулась рядом и широко улыбнулась. – Наше свидание и так будет незабываемым. Даже без воздушного шара. Арсений покосился недоверчиво, от чего Люба была готова треснуть по швам своей улыбищей. – Серьезно, Арсений, ну разве такое забудешь? – Пьянку с деревенскими мужиками? – он делано задумался. – Да, пожалуй, такое ты вряд ли практиковала до сегодняшнего дня. – Да брось, я не пила, – отмахнулась Люба, а осознание нагнало запоздало: – Ты что, думал я… снова?.. – А что мне еще было думать, Люба? – взвился Арсений, но быстро сдулся с выражением полного непонимания ситуации: – Погоди, а как так? – Да вот так. Я же обещала тебе… Короче, выливала под стол. Все равно в дерево впитается – ты ж видел, они вообще мимо рюмок льют, – доверия в его настороженных глазах не прибавилось. – А вот у тебя потенциал был. – Потенциал к чему? – К тому, чтобы ужраться в сопли. Люба и правда знатно напряглась, когда Арсений прогнулся под уговорами и присоединился к тостам. Это давно известная история и одна из забав таких вот застолий – споить непьющего. И снова все корнями уходит к отцу и его армейским друзьям – зачастила Люба думать о нем последнее время. – Мне нужно сказать тебе «спасибо»? – выгнул бровь Арсений. – Не утруждайся, – хмыкнула она. Воцарилось молчание. Виском Люба ощущала чужой взгляд, и странным образом это волновало. А смотреть в ответ казалось чем-то страшно постыдным, как будто ответные гляделки могут что-то значить. Хотя что они могут значить? Ничего не могут. Тем не менее, гораздо легче было рассматривать розовеющий горизонт. – А что такое «мужик»? – спрашивает внезапно Арсений, и Люба ориентируется не сразу. – А, это… – кивает сама себе, – Орден за мужество. В народе – «мужик». – Ясно, – затих снова, а потом выдал очередную неожиданность: – Я не думал, что такое до сих пор есть. Люба даже разбираться не будет. Просто уточнит: – Какое «такое»? – Ну, – он подсобрал конечности и выпрямил спину, – такая изоляция. Это же полная закостенелость. – Да, инфраструктуру можно было бы и подлатать, – кивнула Люба. – Я о взглядах. Она все-таки обернулась, но все равно оказалась не готова к такому пристальному вниманию. Она вообще не готова ни к таким разговорам, ни к откровениям, ни к переживаниям. Бросаться цитатами великих классиков – это одно, но говорить о серьезном – совсем другое. Поэтому: – Мне кажется, любой житель «Буя» посчастливие всего населения Москвы. Люди не хотят быть свободными, они хотят быть счастливыми, – на немой вопрос пояснила: – Это что-то из Достоевского. Наверное, они выбирают свое вот такое вот счастье. – А ты что выбрала? Люба было разомкнула губы, хотя так и не оформила мысль во внятный ответ, как издали послышался нечленораздельный крик, возможно, через «бля». И крик этот стал облегчением – оба, и Арсений, и Люба устремили взгляд на приближающуюся фигуру, позабыв о начатой теме. Источником облегчения оказался Семеныч – он бежал и размахивал руками. И что-то орал. Но «пузырь на нос для разгону», по всей видимости, основательно подкосил дикцию массовика-затейника, а потому с каждым новым заплетающимся шагом яснее послание не становилось. Переглянулись – Арсений зыркнул настороженно и как-то совсем измученно. Любе было искренне жаль. Семеныч приближался неумолимо, и вот уже слышалось «…пока дожжик не ебнул…» и «…полная фантасмагория, бля…», что давало исчерпывающее представление о разносторонности личности. Арсений поднялся на ноги и положил ладонь на Любино плечо, и через плотную куртку прикосновение заставило вздрогнуть. – Пока не ебнул… – с отдышкой говорил Семеныч, жадно глотая воздух, – …на холм надобна! – Куда? – попытался разобраться Арсений. – На холм, етить твою, на холм! Давайте, а то дожжик того самого, не успеем!

***

Солнце все уходило за горизонт, розовая гладь постепенно застилалась оттенками рыжего, словно всполохи пламени на самом краю земли сжигали уходящий день. Идти было нелегко – в гору и по нервной тропе, в усталости и на пронизывающем ветру, – но восклицания Семеныча, который теперь общался больше междометиями и восторженными жестами, подгоняли хлеще розг или обещанных пряников. Куда идут – снова непонятно, и за этот день Люба к неопределенности настолько привыкла, что стало уже абсолютно по барабану. Впрочем, когда она вообще заботилась о четких планах и структурированных ожиданиях, кроме как в своей писанине? Никогда особенно. Вот и сейчас, распинывая камушки под ногами и грея руки в карманах, не ощущала в душе ничего, кроме загадочной легкости. – Ты не ответила на вопрос. Люба и забыла, какой Арсений прилипчивый. Люба вообще забыла, чем он ее, собственно, бесил все прошедшее время. А ведь бесил, бесил определенно – вот этими своими восторгами, покорным приспособленчеством, желанием угодить, чего бы это ни стоило. Розовыми очками на глазах, чрезмерной добротой и неоправданной отзывчивостью. И конченым романтизмом. В его-то годы, прости господи. Теперь вся эта придурочность уже не казалась придурочностью – чем бы теперь она ни была, это что-то приятнее, чем бойкоты и огрызания, искренности в которых и так с гулькин хрен. И, что парадоксально, в сгорающем на горизонте дне было столько искренности, сколько Любе не встречалось уже долгое время. Даже жаль, что эта искренность тоже может сгореть вместе с заходом солнца. Хотя, говорят, ночь – время откровений. – А я не знаю как на него отвечать, – Люба притормозила и подождала, пока Арсений, запыхавшийся и раскрасневшийся от долгого пути, нагонит ее шаг. – Что выбирать-то? Вот ты когда-нибудь был счастлив? – Это сложный вопрос, – тут же увернулся он, и Люба понимающе ухмыльнулась. – Да нет, довольно простой. Либо да, либо нет. – А если я забыл? – и эта хитринка, наивная и беззлобная, заставила одновременно закатить глаза и порадоваться окончанию обоюдного ерничества. – Да вряд ли забыл. – Ну был, конечно. Когда дочка родилась. Или когда Импровизацию пустили в эфир. А когда в фильмы приглашают – там просто, – кивнул на маячащего впереди Семеныча, – фантасмагория какая-то. – Как все просто. Это ж не счастье, – Арсений даже как-то возмущенно остановился, так что пришлось потянуть его за рукав на буксире. – Ну, счастье должно быть продолжительно, иначе это просто выброс гормонов. – Ты ужасно черствая, – покачал головой он. – И ужасный собеседник. – На вопрос-то ответь. – Тогда я никогда не был счастлив. Следуя твоей логике, – а потом спешно добавил: – Хотя я с ней не согласен. Взлеты и падения и все такое. – Вот и я не была. С обещанного холма открывался такой вид, от которого, как иногда высокопарно пишут многочисленные талантливые авторы и Люба, захватывало дух. Под ногами, дальше, недалеко от подножия склона, виднелась спокойная речка, а за ней раскинулось все то же поле – настолько бесконечное, что Люба бы не удивилась, если это и были те просторы, что окружали предательский съезд с шоссе. Где-то там, за этим полем, будет город, он уже зажегся уличными фонарями, погряз в пробках и спешащих с опущенными головами пешеходах. Там бурлит жизнь, а здесь – здесь жизнь застыла в моменте, и только наливающееся теплой палитрой небо намекало на ход времени. – Может, у тебя депрессия? Или железо в крови упало? – глубокомысленно предположил Арсений, и Люба недоуменно развернулась к нему всем корпусом. – А по мне так заметно? – Я иногда не понимаю, стебешься ты или нет, – скривился он. – В девяноста процентов случаев я стебусь. Или нет. – Здóрово, Люб. Семеныч задрал голову к небу и что-то высматривал, и без его беспорядочных восклицаний тишина тревожилась лишь мягким шорохом травы и свистом ветра в ушах. Арсений умолк, и Люба была ему за это благодарна – такой момент не стоило наполнять ничем лишним. Не то, чтобы Арсений был лишним сейчас – и Люба даже удивилась этому выводу, – но нужна была пустота в голове. Изъявляя желание поехать на природу, она и не думала, что все обернется так. Выше всяких ожиданий. До восторженного стука сердца и прерывистого дыхания, словно легкие не способны наглотаться свежим свободным воздухом. – Красиво, – просто констатировал Арсений спустя время. Самое оно вспомнить, почему еще Люба не любит Ремарка: – Когда человек одинок, он начинает присматриваться к природе и любить ее, – за такие вот точные изречения. – И ты любишь природу? Идиотский вопрос. Какой же идиотский вопрос. – А ты? – Полетели! – орет Семеныч, снова отвлекая от опасного диалога. Храни всевышний Семеныча. – Бля буду, полетели! Действительно, полетели. По небу поплыла стая воздушных шаров – разноцветных, одинаково больших, таких одновременно близких и далеких. Таких странных и инородных на нетронутом рукой человека пространстве, сказочных, нереальных. Они двигались степенно, на разной высоте, на достаточном расстоянии друг от друга, словно несколько солнц над горизонтом. Против света их цвета тускнели и мрачнели, но контур очерчивался четко, и несмотря на блики в глазах, оторвать взгляда было невозможно. – Охренеть, – только и выдохнула Люба. Ей бы приставить ладонь козырьком, чтобы лучше разглядеть, но это будто разрушит красоту момента. А красота была неописуемая, мощная, врезающаяся в память. Такое печатают на открытках, на календарях, такое ставят на рабочие столы компьютеров, но все это не идет ни в какое сравнение с живой картиной. Живой, такой живой – перехватывающей горло и сдавливающей голосовые связки спазмом. – Летять! – детская радость плещется в крике Семеныча, наглухо пропитого сорокалетнего дрыща, что сейчас скачет, словно дошкольник, и тычет пальцем в небо. – Красотища-то какая, видали?! Видали, Люба уж точно видала – вот прямо сейчас. Она хочет обернуться, чтобы рассмотреть такую же, как у нее самой, трещащую по швам улыбку на лице Арсения – потому что как же не быть этой улыбке, не одна же Люба не может справиться с эмоциями, – но не успевает – пальцев касаются чужие один раз, а потом без тени сомнений оплетают кисть целиком. И Люба все-таки не поворачивается, только краем глаза пытается рассмотреть силуэт по правую руку, но замечает лишь запрокинутую кверху голову – Арсений точно так же потерялся в моменте. В глазах рябит от яркости, от оранжевого неба, от пестреющих воздушных шаров. Из их корзин пассажиры вроде бы машут руками – и Семеныч свистит и кричит, прыгает и машет в ответ. Люба сжимает чужую руку крепче. А глаза слезятся.

***

«Дожжик» все же случился. Арсений до последнего не верил Семенычу, потому что иначе погода была бы нелетная, а значит шары бы не пустили в небо. Но «дожжик» случился, когда темнота плотно опустилась на деревню «Буй». Они с Любой все же остались на ночлег. При большом желании можно было бы исхитриться и что-то выдумать – поймать-таки связь, позвонить знакомым или же попытаться вызвать такси, хотя последнее виделось совсем гиблой идеей. Но как-то уже не до этого было, да и усталость сделалась совсем неподъемной – такой, что на все стало плевать, лишь бы прилечь и уснуть. Конечно же, Арсений уснуть не смог. Сказалось ли эмоциональное потрясение – наверное, даже во множественном числе, потому что сегодня потрясение на потрясении потрясением погоняет, – либо же в незнакомом месте просто не шел сон – непонятно. Однако теперь он лежал на своей жесткой… Что это вообще? Лежанка? Так правильно? Ну, лежал, короче, и пялил в окошко у потолка. Арсения спать отправили в баню, причем, когда они с Любой уставшие прикатились к Лен Санне, чтобы хоть вещи забрать, хозяйка уже все подготовила и иных вариантов не принимала. А иных вариантов и не было. И отправила Лен Санна Арсения в баню. А Любе выделили кушетку на кухне слэш в гостиной – это у них единое пространство. Почти студия. Арсений ухмыльнулся. Оставлять Любу ночевать в одном доме с Борисом страсть как не хотелось, но, во-первых, спорить с Лен Санной было бесполезно, во-вторых, спорить с Борисом Арсений опасался, в-третьих, Люба успокоила, что все будет в порядке – железный аргумент, – а в-четвертых… После созерцания парада воздушных шаров на холме по пути к деревне они не обмолвились и словом, а Арсений в последний раз так неловко себя чувствовал только в студенчестве. Как будто сделал глупость, за которую стыдно, но стыдно-то стыдно, а не жаль – мотивы были очень искренние и совсем безобидные. Просто разделить момент. Просто поделиться выплеском эмоций. Просто показать… Просто Арсений зачем-то вписался во все это, а исходная мотивация куда-то подевалась. Этот безумный странный день вцепился в него, словно клещ, и не отпускал переживаниями. И Арсений все еще считает, что такие вот деревеньки полны секретов и загадок, а под луной, вполне вероятно, бродит всякая разная хтонь. Может быть, прямо сейчас стоит на пороге и прислушивается к его дыханию, а через секунду начнет скрестись своими острыми когтями и мрачно стонать. Неприятная ситуация, мягко говоря. В попытках отвлечься Арсений из раза в раз прокручивал в голове каждый час прошедших суток. Пытался придумать альтернативные сценарии. А если бы попали на воздушный шар? А если бы задумка удалась? Ну, как минимум, Арсений бы не спустил в унитаз такую кучу денег – траты пиздец, если честно. И впору бы зашевелиться раздражению и досаде, но хрен там плавал – и теперь он силится вспомнить, когда же это самое раздражение от одного Любиного присутствия растворилось в воздухе, словно и не было. А вспоминал только… Два черных-черных глаза, которые теперь выглядывали из-за двери бани со стороны крыльца. А вот и хтонь. Или у Арсения глюки на почве перенасыщения кислородом? – Арсений, – прошипело существо за дверью Любиным голосом. – Что? – почему-то таким же шепотом ответил он. – Ты спишь? Арсений задумался. – Не сплю. Дверь открылась во всю ширь, и Люба юрким черным сгустком просочилась внутрь. Огляделась – в темноте сложно было разыскать хоть что-то, поэтому небольшой деревянный шезлонг она нашла, напоровшись на него ногой с адским грохотом. – Все в порядке? – Арсений приподнялся на локтях, щурясь изо всех сил, словно это поможет включить режим ночного видения. – Нет, – а дальше тихий мат и беспокойное шебуршение. – Борис храпит как Везувий. Я не могу заснуть. – Ну… – вдумчиво начал он. – А еще там холодно, на кухне этой, – Любин силуэт теперь прояснялся, однако походил на бесформенное нечто – видимо, натянула свое одеяло. – Можно я у тебя посижу? Посплю, может. У Арсения, если по-честному, в данный конкретный момент мнения на этот счет не сформировалось. – Можно, наверное. – Спасибо. Доброй ночи тогда. – Доброй. Он лег обратно, сложил руки на груди и уткнулся в окошко, по стеклу которого стекали дождевые капли. Люба поворочалась еще пару мгновений и тоже затихла. – Ты заметила, что, по сути, кухня Лен Санны превратилась в студию? – задумчиво произнес он наконец, потому что четко ощущал, что Люба и не думала засыпать. – Да, я тоже об этом размышляла. Между храпами Бориса. – Неужели он такой громкий? – Просто пиздец. – Понятно. Водяные дорожки кривыми линиями бежали по стеклу и исчезали из поля зрения, озаряясь только тусклым лунным светом. Люба молча сидела на своем шезлонге, и «молча» – это нонсенс. – Давай поменяемся, у тебя спина утром болеть будет, – предложил Арсений спустя еще минуту. – Нет-нет, мне нормально, – бодро отмахнулась Люба. – Тебе еще завтра машину вести. – Ладно. Дождь усилился, отбивая чечетку теперь по кровле, словно прямо по голове. Это умиротворяло. Арсений прикрыл глаза. – У меня сегодня случился выброс эндорфина, – возникла Люба. «Молча» Люба не умеет. – Нормальные люди называют это счастьем, – нехотя ответил Арсений. Потом подумал и смягчился: – У меня тоже. – Это круче, чем полет на воздушном шаре. – Не думаю. – Ну ладно. Дождь. Дождь шел и шел и не заканчивался. – Ты под дождем бежала что ли? – допер наконец Арсений. – Недолго. Я почти не промокла, – и снова бодрее нужного: – Все нормуль. На это ответить почему-то было нечего. Точнее, было что, но Арсений вовремя опомнился. – Арсений, – Люба почему-то оставалась верна своему громкому шепоту, словно кто-то мог сидеть под дверью и подслушивать их бессмысленные разговоры. Арсений отозвался чем-то вроде «угу». – Знаешь, как описать эти воздушные шары? – Как? – Чудо в застое. Помнишь, когда мы были в итальянском ресторане, ты сказал… – Помню. Сердце сжалось. – Мы с тобой нашли чудо в застое. Понимаешь? Арсений вздохнул. И смирился окончательно. – Понимаю. Холодно? Только честно. Видимо, на том конце комнаты велась ожесточенная внутренняя борьба. Позиции были сданы быстро: – Холодно. – Ложись тогда. Арсений всегда считал себя джентельменом. Еще он всегда считал себя актером, но многие его внутреннего актера в упор не видят. Может, он и не актер никакой. Потому что от джентельменства в нем сейчас ничего не осталось. А Люба – просто непорядочный человек. Вроде как. В этом все дело. Поэтому как будто не возникло ни одного вопроса, когда Арсений подвинулся ближе к стене, чтобы позволить Любе забраться под нагретое одеяло. Набок, нос к носу. Два черных глаза – чернее ночи и ярче звезд. Теплое дыхание щекочет губы, и улыбка хочет вырваться на волю, но Арсений зачем-то сдерживается, будто боится разрушить только появившееся на свет воспоминание. – Это называется «почти не промокла»? – интересуется он, когда поджатым под щекой предплечьем чувствует влагу чужой футболки. – Некритично. Люба, словно зеркало – тоже положила кисть под голову и смотрит прямо в глаза. И непонятно, почему теперь нет никакой неловкости – дело в таинственности ночи или просто… просто оно вот такое. – Я тоже люблю природу, – Арсений говорит на свой страх и риск и очень просит высшие силы, чтобы посыл дошел до адресата. И все же тушуется, добавляя: – Но только если есть интернет и возможность свалить в любой момент. И когда… – А я выбрала свободу. Мы закончили с философскими вопросами? – Да, – и Арсений все же улыбается. – Закончили. Дождь бежит по стеклу, по крыше, по земле. Луна светит, окошко совсем небольшое, но достаточное, чтобы сквозь водяную пелену можно было разглядеть редкие облака. Тепло чужого тела согревает грудь, в нос лезут темные, пушащиеся от сырости волосы и еле слышимый теперь флер тяжелых духов. Арсений слушает размеренное дыхание, оно ровное и глубокое, шумное и уставшее. Смешно будет, если Люба храпит. Арсений обязательно ей припомнит утром. – Я бы помог тебе дотащить новогоднюю елку, если бы ты попросила. И не получив ответа, и сам смыкает отяжелевшие веки – завтра они будут красные и раздраженные, а Арсений вряд ли уже выспится. А утром он Любы под боком не найдет и почувствует странный микс облегчения и разочарования. Повнимательнее рассмотрит шезлонг у стены, что в солнечном свете больше будет походить на орудие пыток, нежели на приемлемое место для сна – и выдумает отличный аргумент в пользу собственной полуночной наивной глупости: «Шезлонг – просто жесть, поэтому я и предложил. Ты только ничего не думай, это всего лишь…» Утром Арсений раздраженно распахнет дверь, сшибив тем самым рассевшуюся на крыльце Любу, которая назовет его дебилом, что не ценит труд заслуженных авторов. Тогда же Арсений узрит заслуженного автора за работой – в заметках разряжающегося телефона и со странными гляделками в пустоту. Помешается немного и предпочтет ретироваться. Утром же Арсений столкнется с не протрезвевшим до конца, но не растерявшим куража Семенычем, что уже успел починить каршеринг и явил свою работу во всей красе. Все же всучит Семенычу деньги за помощь, благо тот окажется мужиком понимающим и практичным. Потом в настроении приподнятом и очень радостном встретится с Лен Санной и Борисом, позавтракает сам и притащит Любе стакан молока и кусок пирога с мясом. Ближе к полудню они уедут из деревни «Буй», и Арсений будет уверен, что никогда не забудет этот странный день и эту магическую ночь. Он снова будет разговаривать без умолку, даже когда Люба прямо попросит заткнуться и не мешать писать текст. А когда ее телефон все-таки разрядится, она конфискует Арсеньевский и врубит «Самоцветов» через блютус. А ближе к вечеру они уже будут в Москве, дышащей выхлопными газами и шумящей своими никогда не дремлющими жителями. Они посидят в странной неловкой тишине, и Арсений, незаметно набрав в легкие воздуха, пообещает позвонить. У них как-никак общее дело, а посвящения и благодарности никто не отменял. А Люба фыркнет что-то резкое, скрывая, как покажется Арсению, смущенную улыбку. Это все завтра. А сейчас два черных глаза будут рассматривать тусклую полоску лунного света на деревянной стене до самого восхода солнца.