узлы

      

Таковы личины Чужого: сирота с протянутой рукой, шлюха с соблазнительными речами, ученый с толстыми книгами.

Афоризмы Смотрителей [103]

                           30 день месяца холода              Ему снился темный и густой лес — место, где оказываются все заблудшие и сомневающиеся. Исполинские деревья уходили вверх, во тьму, и казались еще чернее под небом, усеянным звездами. Смотреть в бесконечность с этой стороны мира было причудливо — здесь она не казалась пустой. Однообразие дня и ночи не могло удручать, когда все, что он знал прежде, это истинный облик мира, бесконечно пустой и пронзительно, до белизны яркий.       О, раньше он с праздным интересом ждал, удастся ли Антону Соколову заглянуть за звезды. Ему хотелось увидеть, пошатнется ли этот гений под тяжестью извечного ничто.       Но звезды меркли в рассветных сумерках. Он взглянул на горизонт и увидел, как поднималось яркое солнце, золотистое и такое сильное, такое могучее… Никогда прежде он не ощущал над собой такую власть. Под этим светом он был не более чем насекомым. И неужели было лучше греться в его лучах, ощущая собственную ничтожность, чем никогда не знать его и быть ему неподвластным?       Теплый луч коснулся его щеки, и он рассеянно отозвался, закрыв глаза. Тьма за веками вернула его в настоящее. Тепло на щеке было лишь пальцами Корво, и он все равно наклонился к ним, потому что знал, что Корво этого хотел, и хотел этого сам. Потому что на это был обречен еще раньше, чем на солнце.       В тот день они не посещали Бездну. Они сидели допоздна в кабинете Корво, и Чужой рассказывал ему истории — записанные и не записанные. О войнах, о праздниках, о Пандуссии. О пятерых тивийских ученых, гениях, что были отмечены и ходили по одним улицам, не зная друг о друге. Корво слушал, отдыхающий, со стаканом виски на колене, пальцами возле губ и теплыми черными глазами, поблескивающими в тусклом свете. Он выглядел еще старше, когда был так расслаблен. Ручьи морщин вокруг его глаз изогнулись как бы от скрытой улыбки, когда он услышал, что серконосские легенды о великанах на деревьях были истиной. Чужой говорил, пока не задремал.       Он медленно отвел руку Корво от своего лица, и Корво, опираясь на кресло, наклонился ближе, дыша ему почти в самый рот. Его желание всегда было так очевидно, и он не демонстрировал его открыто лишь из почтения, даже когда Чужой видел его горячие ночи среди жара, скомканных простыней и песен рун. И Корво всегда знал, что он видел.       — Ты всегда отказываешь, — заметил Корво, не отстраняясь.       Что теперь удерживало его? Но, главное, что заставляло его желать?       — Что заставляет тебя желать? — спросил Чужой и поднял голову, чтобы увидеть его глаза.       — Ты, — просто ответил Корво, рассматривая его.       Все меченые знали его черты и были любопытны. Билли Лерк изучала его холодно и жадно. Дауд, будучи молодым, пытался прикоснуться к нему в собственных снах. Дорогая Вера создавала тысячи его словесных портретов, даже когда он покинул ее, разочарованный тем, как ее потенциал обернулся безумием. И Корво, конечно, всегда смотрел и всегда жаждал, держа руки за спиной.       Мысль о том, что теперь не было преград близости, распаляла. И Чужой не впервые обнаружил, что трепетал от возможности дать Корво то, чего тот так хотел.       Но не сейчас.       — Расскажи мне, что во мне такого привлекательного, — сказал он.       Потому что он мог понять любовь к богу. Но любовь к человеку, такому, как он, казалась неискренней, навязанной. Особенно если она взялась из прошлого, которого Корво даже не знал.       Корво рассмеялся.       — Вот это. Все.       — Будь яснее.       — Твоя манера говорить свысока. Твои усталые интонации. Не в последнюю очередь твое красивое лицо. То, как ты понимаешь меня без слов. — Он отстранился, и вместе с ним ушло тепло. — Твоя доброта.       — Где ты разглядел во мне доброту, дорогой Корво? — полюбопытствовал Чужой.       Корво помолчал, тяжело глядя на него сверху вниз. Он был растрепан, и глаза у него были темными и голодными. Но, как старый ленивый зверь, он только наблюдал, ожидая, когда еда сама окажется у него в зубах.       — Ты собираешь мою душу по кусочкам и ничего не желаешь взамен. Разве не так выглядит доброта?       — Мои мотивы исключительно эгоистичны. Я делаю это потому, что очарован тобой. Ни для кого другого я не стал бы и пытаться. Возможно, для императрицы, — добавил он, — но лишь потому, что она — твое наследие.       Повисла недолгая тишина.       — Тогда и твой эгоизм тоже, — сказал Корво, и Чужой захотел потянуться к его шее обеими руками. — Ты, кажется, уверен, что все изменится, когда я вспомню.       — Я ожидаю этого.       — Что такого было в прошлом?       — Не так важно, что было в прошлом. Важно то, что от него осталось в настоящем. — Чужой неторопливо поднялся и сделал шаг ближе, заглядывая Корво в лицо. Сколько морщин, как нахмурена каждая черта… — Понимаешь ли ты, откуда взялось твое чувство? Привлекает ли тебя моя доброта, мой эгоизм… или они привлекали кого-то когда-то?       — Я и есть «кто-то когда-то».       — Тогда подожди. И когда все закончится, повтори мне эти слова, если все еще будешь в них уверен.       — Я сомневаюсь, что ты поверишь мне даже тогда.       Чужой изобразил улыбку.       — Я здесь, Корво, и это уже не изменится. Ты всегда будешь иметь столько меня, сколько пожелаешь.       — Чего хочешь ты сам?       — Глупый вопрос. Я годами не мог отвести от тебя взгляд и не могу до сих пор. Здесь, пожалуй, это можно назвать по-человечески — любовью.       Что-то в лице Корво дрогнуло, что-то измученное желанием, но он быстро вернул себе невозмутимый вид.       — Если хочешь, чтобы я ждал, тебе лучше уйти. Это тяжело, когда ты стоишь здесь и говоришь о любви.       — Я понимаю, — ответил Чужой. — Спокойной ночи.       Он направился к двери, но Корво быстро поймал его за руку и в последнем отчаянном жесте прижал его ладонь к своим губам. Сердце Чужого затрепетало. Это почти похоже было на поклонение, и почти так, как могло быть когда-то, если бы было возможно.       — Спокойной ночи, — сказал Корво и отпустил его.              Они не вернулись в Бездну. Когда Чужой предложил, Корво отказался. Прежде чем Чужой решил, что это своего рода попытка доказать что-то — или избежать чего-то, — Корво сказал:       — Сначала мы прогуляемся. Как твоя нога?       — Лучше, — ответил Чужой и поинтересовался: — Куда?       — В Матчерхевен.       Чужой насмешливо наклонил голову и гладко спросил:       — И что же там, в Матчерхевене?       — Работа. И прекрасные сады. Так я слышал.       Корво нашел для него теплое зимнее пальто, прекрасно сшитое и лишенное всякого намека на современную аристократическую моду, за исключением, конечно, дорогого и качественного пошива. До района Матчерхевен можно было добраться по железной дороге, но это казалось слишком долгим для быстрой поездки, поэтому один из лодочников подготовил небольшое судно. Это был мужчина старый, очень простого нрава, бывший китобой, чью грубость сглаживало официальное обращение. При взгляде на него Чужому на ум пришел старичок Самуэль, тихо скончавшийся в своем доме около четырех лет назад. Его смерть была мирной и одинокой — ни родственников, ни близких друзей у него не осталось. Но над могилой во время похорон стояли императрица и ее отец, те, кто никогда по-настоящему о нем не забывал.       Ветер на реке был обжигающе холодным. С утра на улице был мороз — такой, что слабо заиндевели края окон. Отголоски этой стужи задерживались в воздухе, напоминая, что осеннее тепло ушло уже насовсем, что в ближайшие месяцы будет царить одна зима: тьма, холод и лед.       Однако Дануолл оставался все так же сер и бледен. Дым труб и темные скаты крыш делали город угрюмым, и сухой редкий снег, что выпал с утра, под порывами ветра совсем разметался по переулкам, оголяя его невзрачную индустриальную тушу. Совсем иным выглядел город за гигантскими стенами. Когда сквозь туман стали видны горы, Чужой даже привстал с места, желая взглянуть на пейзаж внимательнее.       Горы, высокие и рельефные, опирались друг на друга, как близнецы, повторяющие один другого; стелившиеся между ними долины были покрыты тенями. Вечнозеленая дикая хвоя цвела на высоких обрывах и скалистых ранах, и хотя подножия гор были темными и сухими, вершины покрывала чистая, девственная белизна снега, который собирался там и стоял, казалось, уже несколько недель. Облака дымно струились там, в вышине, где было промозгло и студено, и порывы ветра мчались вниз, наклоняя ветви осиревших черных деревьев, сбрасывая с еловых шапок снежную пыль, что танцевала узорами в его вихрах.       И внизу, на скатах гор, простерся маленький город из разрозненных, огороженных поместий, более напоминавших замки. Некоторые из них были разрушены и застыли руинами, другие — процветали уединенно и ухоженно в этой суровой одинокой среде вдалеке от грязи, однообразия и скуки Дануолла. Чужой не мог отвести глаз, пока лодка приближалась к берегу. Корво придержал его за талию, когда они остановились возле причала, где стояло несколько дорогих на вид суден. Мутные темные воды большими волнами колыхались вокруг бортов, плеск казался громким и в то же время ласковым среди этой длящейся тишины, не нарушаемой ничем другим.       — Мы вернемся к полудню, — сказал Корво их проводнику, пока тот, пряча в ладонях огонь спички, зажигал свою сигарету. В ответ мужчина приподнял фуражку. Его темно-седые бакенбарды сливались цветом с ландшафтом.       — Пабов здесь нет, так что вы меня не потеряете, сэр, — сказал он. — Удачи.       Корво повел их вдоль деревянного настила и выше по берегу. Здесь толком не было дорог — одни песочные змеи путей среди гладких полей увядшей серо-бурой травы. Земля бугрилась лысыми холмами, меж которыми, в котловинах, виднелись стоячие воды маленьких озер.       Несмотря на то, что пейзаж был почти гол, Чужой не мог отвести глаз и пытался охватить одним взором все пространство. Именно нескончаемость, плавность естественных переходов, незаселенная дикость этой земли привлекала его. Он мог бы замереть здесь и почувствовать себя наедине с небом и землей — так же, как в Бездне, по которой, несмотря ни на что, скучал, как возможно было скучать лишь по дому. Тишина была благословенной и изящной, именно потому, что сохранялась в таком свободном и открытом месте. Легко было запереть тишину в абсолютной пустоте. Но сохранить ее в бесконечно наполненном мире казалось причудливым, мистическим. И даже легкие звуки, что прорывались сквозь нее, шум ветра и шуршание травы, лишь напоминали о великом просторе всего.       Чужой не заметил, как они дошли до города, поглощенный и убаюканный однообразием природы. Вся тревога мыслей покинула его, оставив одно лишь блаженство. Всякая его часть отдыхала — глаза, слух, ум и сердце, даже тело, идущее, несмотря на отголоски боли в ноге и непреходящую усталость в костях. Он отвлекся от созерцания изгибов гор только тогда, когда Корво легким прикосновением направил его в сторону от главной дороги. Перед ними выросли поместья — самые дорогие и, порою, самые странные постройки, которые только могли позволить себе аристократы. Кое-где в деталях архитектуры наблюдались южные серконосские арабески, где-то — неотъемлемый от тивийской эстетики монументализм. Иногда безвкусица выглядела до того нелепо, что могла вызвать один лишь ужас. Однако сады… сады были, безусловно, прекрасны.       Зимой ничего не осталось от цвета и свежести летних растений. Все было черным и холодным, но несравненно более утонченным. Красная и черная кора деревьев так явно струилась узорами, высохшие побеги живых изгородей оплетали декоративные решетки и ворота, обложенные камнями дорожки закручивались и расходились, и в маленьких, покрытых тонкой пленкой льда прудах шумели фонтаны… Погасшие светильники с ворванью стояли безжизненные до наступления темноты.       Корво оставил его возле одного из хорошо сохранившихся поместий, приятно скромных по сравнению со многими другими.       — Это не займет много времени, — заверил он, и его рука скользнула по локтю Чужого. Он был тактильным мужчиной, любящим тепло, тесноту, жар, хотя и необыкновенно сдержанным из-за военного воспитания и общего недоверия к людям. Эта раскованность делала его свободным, привлекательным. Он заявлял права, и Чужой уже чувствовал себя принадлежащим ему.       — Я буду здесь, — без нужды отозвался Чужой и продолжил осматривать окрестности, нисколько не заинтересованный заботами лорда-защитника. Он не знал, кто жил здесь, но даже если здесь жили те же люди, что и десять лет назад, ему не было до них никакого дела. Он обнаружил, что не обременен интересом, — и впервые не пожалел об этом, успокоенный, усыпленный негой природы.       Корво, однако, вернулся быстро, как и обещал. Казалось, не прошло и десяти минут, хотя Чужой успел замерзнуть без движения. Корво убирал в карман пальто какие-то бумаги, все еще не имевшие значения. Однако Чужой спросил:       — Почему мы здесь?       — Потому что я думал, что тебе здесь понравится, — просто сказал Корво. — И мне надоело сидеть без дела.       — Конечно, — произнес Чужой. Таков был Корво Аттано. Он посмотрел на серо-бурые дали. — Ты не ошибся. Это прекрасное место.       Угол рта Корво скривился.       — Поверь, я вижу. Ты не отводишь глаз от гор. Снег, поля, собачий холод… все, как тебе нравится.       Чужой, заворачиваясь в пальто, попытался повторить его насмешливую недоулыбку.       — Ты был очень внимателен, Корво. Я польщен. Взамен я сам хочу показать тебе кое-что. Впрочем, вряд ли это вызовет у тебя большой интерес.       — Я полон интереса.       — Придется немного пройтись.       — Нога?       — С ней все хорошо.       — Тогда не вижу проблем. Пойдем.       Присутствие Корво было ощутимым и надежным, пока они шли мимо высоких кованых оград и вздымающихся холмов. Когда-то Чужой наблюдал за ним из-за непреодолимой завесы, видя все и всегда, но интересуясь только им одним, его деяниями и судьбой. Разве та жизнь не продолжалась здесь? Хотя он потерял свою способность видеть, он обрел возможность идти рядом с Корво и соприкасаться плечами.       Прошло около получаса, когда они вышли за пределы самых отдаленных домов и оказались в поле. С одной стороны тянулся обрыв — и расплескивалось море, с другой — взвивались в небо горы, окруженные скоплениями мощных и древних камней. Чужой направился туда, где, как он помнил, заходящее солнце оставляло свой последний поцелуй. Когда-то среди Дануолла лежала дорога, указывавшая прямо туда, куда они шли — старая дорога, по которой ходили цари и наместники во время церемоний и по которой струился закатный луч, символ последней жизни.       — Ты же не думаешь отправиться в горы? — уточнил Корво, поднимая голову и вглядываясь в туманные вершины, казавшиеся вблизи еще более недосягаемыми. Там, где они шли, открывалась величественная долина, уходящая вдаль, и казалось, что если ступить в нее, то земля там окажется мягкой и упругой. Это было самое лоно природы.       — Если бы я так и думал, ты отправился бы со мной? — спросил Чужой.       Корво ответил после паузы.       — Мне пришлось бы найти способ отговорить тебя.       — В таком случае хорошо, что наша цель ближе. Мы почти пришли.       Через некоторое время они достигли подножия, хотя пришлось еще немного подняться по склону, чтобы добраться до мощного и тяжелого каменного возвышения. За последние две тысячи лет это место видело несколько обрушений пород, однако врата, которые помнил Чужой, все еще оставались неприкосновенны — ни природа, ни человек не нарушили долгого покоя мертвецов. Чужой нашел ворота быстро, хотя рельефом они почти сливались с окружающими темными скалами. И здесь стоял легкий налет снега, скрывающий узоры и надписи на старом наречии.       Когда они остановились у горной стены, Корво коротко огляделся и обернулся, чтобы бросить взгляд на громаду стены и Дануолл, возвышающийся за ней.       — Мы на месте? — спросил он, и изо рта у него струился уносимый ветром пар. Седина в волосах и бороде серебристо сливалась с белизной снега. Чужой был очарован им.       — Да, — с оттенком нежности ответил он. — Разве ты не видишь?       Корво еще раз осмотрел гору. Его глаза прищурились, отделяя очертания гробницы от камня. Словно не веря, он спросил:       — Это дверь?       — Верно.       — Прямо в горе? Куда она ведет?       — В гробницу древней династии, что правила задолго до того, как Дануолл получил свое имя. Последний ее представитель был захоронен народом, после чего дверь запечатали. Там находится целый некрополь с изобилием старинных фресок и выдающимися памятниками скульптуры.       Корво заметил туго стянутую печать, скрепляющую створки дверей, но благоразумно не прикасался к ней.       — Как получилось, что никто не нашел ее до сих пор?       — Это необычное место. И обычному человеку его не найти. Трудно было разглядеть вход среди скал даже так близко, не правда ли?       — На этой штуке, должно быть, полно проклятий, — пробормотал Корво.       — Ты прав. Люди чтили священность упокоения своих правителей. Однако проклятья не смертельны и уже не так сильны. Особенно если есть кто-то, кто знает, что они из себя представляют.       Брови Корво поползли вверх.       — Ты предлагаешь поделиться знаниями?       — Возможно, — задумчиво улыбнулся Чужой. — Разумеется, анонимно.       — Почему? Мне казалось, ты придерживаешься невмешательства.       — Трудно придерживаться невмешательства будучи человеком.       Корво снова поднял глаза к двери. Некоторое время они молчали. Дольше, чем обыкновенно. Чужой позволял Корво размышлять и ожидал вопросов.       — Скажи мне, — произнес наконец Корво. — Тебе скучно?       — Никогда с тобой.       Корво не улыбнулся.       — Ты невероятный человек, — продолжил он спокойно, созерцательно. — С невероятными знаниями. Может ли скука толкнуть тебя к тому, чтобы причинять боль? Лгать?       — Может быть, — честно ответил Чужой и полюбопытствовал: — Что бы ты сделал тогда?       Корво перевел на него взгляд и слегка улыбнулся. Улыбка не коснулась глаз.       — Мне пришлось бы найти способ отговорить тебя, — повторил он, и в его словах было обещание и предупреждение, и Чужой ощутил, как смягчался и таял от одной лишь идеи: Корво Аттано, борющийся против него и в этой борьбе неповторимо себя проявляющий. Каково это было бы — так раскрывать его удивительную натуру? Ни одно искусство не могло сравниться с этим.       — Я был бы счастлив увидеть, что ты предпримешь, — сказал Чужой. — Однако мой прежний опыт показывает, что я не склонен к тому, чтобы сознательно причинять боль другим, даже в тяжелых обстоятельствах. И я, конечно, получил бы от этого не больше удовольствия, чем от причинения боли самому себе. Скука гораздо предпочтительнее.       — Не похоже, что с тобой возможно соскучиться, — любезно вернул Корво и снова оглядел двери в скале. — Натурфилософы положат свои головы, чтобы пробраться внутрь.       — Прежде чем об этом месте станет кому-либо известно, я хочу попросить тебя об одолжении. — Корво сделал приглашающий жест, и Чужой продолжил. — Первым должен узнать Руан Марло. Передай ему то, что я рассказал тебе.       Корво не скрывал своего удивления.       — Прямо так и передать? «Он просил сказать тебе…»?       — Именно так.       Корво чуть сощурился, и Чужой видел, как он складывал известные части в картину, достаточно ясную, чтобы понять.       — Он тебя чем-то задел?       — Вовсе нет. Это своего рода благодарность.       — Я вижу здесь определенную иронию.       — Признаюсь, мне просто доставило бы удовольствие взглянуть на его раздражение.       Чужой увидел лишь край его улыбки, прежде чем руки Корво легли на его лицо и губы прижались к его губам, крепко и сладко. Чужой ощутил тепло его кожи, грубую щетину, страсть, с которой он вдавливал этот поцелуй, и холодный воздух походил на пощечину, когда Корво отстранился.       — Ты говорил…       Чужой запустил руку в его густые волосы и сам потянулся к его губам, не интересуясь ничем, что он мог бы сказать, ни одним оправданием. Их тела сомкнулись и переплелись у этой покинутой горы, где только мертвецы могли вслушиваться в уносимые ветром шорохи их взаимного влечения. Никогда еще мир не казался таким оживленным, лишенным своей пыльной серости. Предсказуемость была желанна, приятна. Он всегда знал, что Корво любил его. И когда-то — трудно поверить — это не имело значения. Кто его не любил? Кто его не ненавидел? И даже когда он сам был так безоглядно увлечен, это все еще не имело значения — потому что прошло бы, как проходило все, а он бы остался, как оставался всегда.       Он играл в жертву перед Билли Лерк и добивался ее жалости с одним лишь желанием: увидеть судьбу Корво Аттано, а потом увидеть судьбу его наследия. Жизнь? Она никогда не влекла его. Смерть? Он был к ней равнодушен. Но ему хотелось закончить эту историю на ее высшей ноте. У него никогда не было ничего, но любопытство — это то, что пробудила в нем полная скуки и пустоты бесконечность, и оно выросло не с каким-то мальчиком, зрящим в лицо бога, а с ним и принадлежало ему.       Он никогда не мечтал ни о чем большем, но эта близость, эта любовь поразила его так, что он не сумел бы ни отказаться от нее, ни забыть о ней. Она не меняла мир, она все еще не имела значения относительно всего — но была прекрасна и сокрушительна исключительно, лично для него, и потому бесценна.       Вот каково это было — чувствовать себя по-настоящему в центре вселенной. Он никогда не ощущал этого в Бездне, потому что не был одарен ничем, ни гордостью, ни самолюбием, ни эгоизмом, но теперь все это было у него, и он жаждал. Особенно когда ему с такой охотой отдавали.       Корво уткнулся носом в его щеку, горячо и глубоко дыша, пресыщенный, наполненный чувством, которое Чужой наконец ему вернул, и Чужой наслаждался тем, как пропускал его волосы между пальцами, тем, как тело Корво склонялось ближе, словно желая объять и присвоить.       Как тяжело ему было сдерживать себя все эти годы? Как тяжело было сжимать руки за спиной и не дарить ничего, кроме верности, не спрашивать о большем и тихо предаваться желанию, в котором он всегда будет лишь один?       — Плевать, что я говорил, — сказал Чужой ему в губы. — Ты можешь взять что захочешь.       Корво глубоко вдохнул и выдохнул, успокаиваясь; его рука сильнее легла на спину Чужого, словно этой тесноты между ними, в которой так мешала одежда, было мало.       — Давай вернемся.              Они перекусили на кухне, в том укромном углу, который обычно занимал Чужой, когда спускался поесть. Все вокруг шумело, громыхало и шкварчало. Чужой все еще чувствовал дрожь холода, вернувшуюся с ним в теплые коридоры Башни, и потому пил теплое вино, которое Корво бесцеремонно плеснул ему в старую жестяную кружку. Люди походя почтительно приветствовали Корво. Некоторые из них смотрели на Чужого так, словно видели впервые, хотя прежде он не раз сталкивался с ними в узких дверях между кухонными помещениями. Он наблюдал почти с интересом, как они озадаченно отводили глаза, не узнавая его.       Позже Чужой отвел его в свою комнату, где все напоминало о мрачной роскоши прошлой эпохи, и, пока допивал вино, Корво разжег огонь в камине.       — Ты готов? — спросил Чужой, отставляя стакан, когда скромное тепло начало расходиться от камина.       — Теперь да, — Корво подошел вплотную и нырнул лицом прямо в протянутую ладонь Чужого, прикасаясь к ней губами и своей колючей жесткой бородой.       Чужой прижал другую руку к его груди, где билось сердце, и прислушался. А затем призвал Бездну.       Она опустилась на них, как тяжелая и медленная волна. И ничто не выдало изменений, кроме ощущения застывшего воздуха, застывшего времени. Отголосок сердцебиения раздавался вновь. Часть души Корво звала их, наивно заблудшая, как дитя из сказок, и Чужой, выпутываясь из объятий, пошел на ее голос. Корво, связанный с ним за руку, шел рядом.       Покинув кабинет, они оказались в узком коридоре, залитом тусклым свечением ламп с ворванью. Вся та красота убранства, которую изо дня в день рассматривал Чужой, потускнела, завяла: обои отстали от стен, сами стены пошли трещинами. Картины покосились, некоторые тяжелые рамы рухнули и разбились. Ковер был смят и грязен. В конце коридора неровный дверной проем под осевшим потолком был залит мягким сиреневым светом.       Комната, которую они увидели, когда зашли, была знакома и незнакома. Всего лишь гостиная разграбленной и разгромленной квартиры в старом здании Винного квартала, но не совсем такая, какой ее видел когда-то Корво. В ней словно соединились все его воспоминания о Дануолле времен чумы. Все та же старая кушетка, покрытая распоротым бордовым ситцем, несколько книжных шкафов, где стояли пыльные книги, цветные перья, банки с красками, несколько высушенных растений, дохлые насекомые и случайно ухваченные части тела, плотно завернутые в бумагу. На столе было много грязи от смешивания, в гранитной ступке догнивало то, что должно было быть использовано в магическом ритуале. Доски в полу потрескались, стекла пропускали ветер улиц Дануолла. Повсюду были ритуальные начертания.       Где-то в соседнем коридоре слышались скрипучие шаги и безразличное бормотание.       — Я помню, как был здесь, — сказал Корво и прикоснулся ко множеству костяных амулетов, подвешенных на пурпурной ткани. Они зашептали и захрустели, отзываясь. Вот как слышали Бездну люди. — И делал то же самое, что и сейчас. Так же заигрывал с этой магией. Трудно поверить, что Старая Ветошь была первой, у кого я что-то о ней узнал.       — Вера Морэй была великолепна, — отозвался Чужой. — Когда-то очень давно.       Корво оставил амулеты в покое и прошелся от стены до стены, рассматривая с легким отвращением книжные полки.       — Поэтому ты дал ей метку?       — Магия могла раскрыться ей так, как никому больше. Она была создана для нее. — Чужой устремился воспоминаниями в ее возможное будущее, которое видел когда-то. Могущественная ведьма, женщина, чувствующая всякое колебание Бездны, а с ней и всей вселенной. Колдунья, которую боятся и которую почитают. Перед которой склоняются нации. — Ни один натурфилософ никогда не дал бы людям того знания, которого могла достичь она. Я знал это, поэтому дал ей метку.       — Но магия свела ее с ума, — заметил Корво. Его голос был небрежен, но в словах звучала правда о падении и смерти Веры Морэй. — Разве ты не видел, что так будет?       — Я видел многие ее пути. Эта судьба — один из них.       — Оно того стоило?       Чужой наклонил голову.       — Стоит ли возможность раскрыть величие самого себя безрадостного увядания? Каков смысл жизни человека, если он не стремится превзойти свою природу, дать своему потенциалу воплотиться и преобразить все сущее? И даже если его в конце концов постигнет неудача, пусть он страдает, погибая, ибо даже это есть торжество стремления к совершенству. — Он помолчал, оглядывая ветхое, полное нечистот убранство. В этих словах было лицемерие, но теперь он хотел им соответствовать. Он хотел найти себя, претворить себя. И за эту мысль он должен был благодарить Руана Марло.       — Я не верю, что ошибался, — произнес он наконец. — Однако понимаю, почему люди, не обладавшие моим даром и не видевшие мир так, как видел его я, могут презреть подобную мысль. Счастье не означает совершенства. Не для всех. И печально знать себя меньше, чем знает тебя иной, и видеть, как твой путь определяется кем-то другим.       — Как насчет меня? — спросил Корво, оборачиваясь и глядя ему в глаза. — Сомневаюсь, что я воплотил то, что ты там во мне увидел.       — Я увидел гораздо меньшее, чем ты мне показал, Корво.       Брови Корво приподнялись. Он не выглядел удивленным или польщенным, но и не выражал сомнения. Похоже, он просто не поверил.       — Звучит так, будто твои ожидания не так велики, как кажется.       Чужой не стал его переубеждать. Корво не ждал этого. Он наклонил голову, приглашая идти дальше, и Чужой последовал за ним.       Корво взялся за ручку хлипкой деревянной двери с облупившейся краской и распахнул ее. На них хлынул прохладный воздух вечера, стрекочущая песня природы и запах цветов — воспоминание было столь сильным, что затронуло каждое из ощущений. Такого не случалось раньше, и они оба застыли, прежде чем переступить порог.       Вокруг простерся сад. Розовые кусты пышно цвели чахнущими красными и синими бутонами, источающими сладостный аромат. Была черная ночь, и звезды теснились на небе, похожие на мириады далеких мигающих глаз, с любопытством взирающих на землю. Где-то за стеной зеленой изгороди ярко сиял пурпурный свет и раздавался зов рун. В траве горели светильники; мотыли и мошкара витали вокруг света, отбрасывая танцующие тени. Громко стрекотали насекомые.       Корво резко сошел с места, не говоря ни слова, и направился по тропинке вглубь сада, словно увидел или услышал там что-то. Чужой последовал за ним, не пытаясь поспеть за его широкими шагами. Душа звала его, и он откликался, не следовало его удерживать. Сердцебиение раздавалось уже близко.       Там, за изгородью, был алтарь, выстроенный любящими руками, увитый сухим терном и украшенный бутонами синих роз. Богатая пурпурная ткань с золотыми узорами тяжело свисала с него, касаясь земли. На алтаре, пульсируя, потрескивала руна, словно говорила с ними изломанным голосом Бездны. И рядом, сложив руки за спиной, стояла темная фигура с бледным лицом. Чужой замер на месте, хотя увиденное не ошеломило его. Было множество знаков. Только собственное отражение в сознании Корво показалось ему до того необычным, что он подумал: это чужак, это не я.       И, конечно, это не был он. Теперь нет.       Тень Чужого, стоявшая перед ними прямо и неподвижно, мало походила на человека. Почти призрачный, с глазами, залитыми чернотой, и бесстрастным лицом, в котором человеческие черты служили лишь обманом, привлечением, игрой, иронией над всем человеческим; он ожидал у алтаря так, как могла ожидать статуя над могилой мертвеца. Стоя на земле, он словно не соприкасался с ней. Глядя, он словно не видел. И говоря, он словно был нем. Звук рождался Бездной, а не его распоротым горлом и увядшим языком.       — Корво, — произнесла тень голосом глубоким и полным такой сверхъестественной силы, что человеческие голоса могли в сравнении с ним лишь лепетать.       Корво стоял у алтаря. Чужой не видел его лица, но видел напряженную позу и мог представить его яростный, жадный взгляд, впитывавший все, чем когда-то был Чужой, которого он когда-то знал и не знал теперь.       Это то, каким Корво запомнил его, видел его, мечтал о нем? Чужой обнаружил в себе поразительное чувство, которое в то же время казалось до смешного глупым. Это был тонкий, тревожащий душу страх. Разве не сам он предупреждал Корво о том, каким его могут вернуть воспоминания? Но когда он увидел эту разницу, увидел ее глазами Корво, несоответствие оказалось таким настоящим, подлинным, а не мнимым, что он едва ли мог назвать тень перед собой — самим собой.       Он едва ли мог соответствовать самому себе.       И одновременно с тем Чужой всматривался в собственную тень не без любопытного удивления. Впервые воспоминания признали того, кому принадлежали. И тот, кому они принадлежали, не создавал тень самого себя. Как это было необыкновенно и как неестественно.       Корво протянул руку.       — Верни их мне, — сказал он тени, словно давно знакомый с ней, и та послушно взяла с алтаря пылающую магией руну, вырезанную из тонкого костяного диска. В центре созвездия, высеченного на ней, было выжжено Слово, и сердце Чужого гулко забилось от вида собственного имени.       — Ты никогда не просил ничего, — произнесла тень, и Чужой мог повторить ее слова своими губами, потому что произнес бы их сам, он почти ощущал их на языке. На мгновение он стал этой тенью — не снаружи, но внутри; воспоминания о Бездне больше не были лишь воспоминаниями, они были частью его, сохранившейся в его уме и теле, и это он стоял позади Корво и он стоял перед Корво. Он говорил двумя ртами, смотрел двумя парами глаз и взором самой Бездны.       — Теперь, — продолжила тень, — ты требуешь. В последний раз — потому что ты был таким интересным — я дам тебе то, чего ты хочешь.       Тень протянула руну Корво. Лицо было непроницаемо, словно маска, и даже шевелящиеся губы не нарушали какого-то ее посмертного покоя.       — Прощай, мой друг.       — Прощай, — сказал Корво и забрал руну.       Тень растворилась в черноте ночи, словно угольная пыль, когда часть души Корво вернулась. «Теперь он навсегда с тобой», — подумал Чужой. Ощущение двойственности исчезло и казалось временным помутнением. Все затихло. Он прислушался. Сердце больше не билось. Бездна не тянула их дальше. Душа не звала.       Все осколки были собраны.       Корво наконец обернулся к нему. На обыкновенно сдержанном лице проявилось волнение. Он выглядел так, словно хотел кричать или бежать и только силой воли сдерживал себя. Чужой ждал, что он скажет.       И вот что Корво сказал:       — Значит, не доброта? И ты почти заставил меня поверить…       Он не договорил.       — Объясни, — попросил Чужой.       — Ты смешон.       — Что ж, — Чужой не скрывал легкой озадаченности.       Корво потянулся к нему и крепко, скользко, уверенно поцеловал. Чужой едва успел ухватиться за него, прежде чем все закончилось. Корво смотрел на него так, как художник мог смотреть на море, поэт — на звезды. В нем никогда не было ничего романтического, возвышенного, мечтательного, но он умел любить просто и сильно, здесь и сейчас, за все, что есть, а не за то, что может быть или было.       Чужой потерялся в его любви, пока Корво говорил.       — Как ты был мягок от малейшего проявления человечности. Как тебе нравилось милосердие, как ты взывал к нему, когда я был зол. Даже тогда, не зная людей, ты жалел всех. Жалел об утраченном достоинстве человечества…       — Я никогда не жалел…       — Жалел, — оборвал Корво спокойно, оглаживая его скулы большими пальцами, — не по-человечески, по-своему. Но я знаю, что жалел. И потом, даже после всего, приходил ко мне, потому что тебе нравилось, что я тоже жалел. И ты говорил, что не добр… бред собачий.       И он снова поцеловал, словно не мог насытиться и утолял жажду. Чужой терял дыхание. Он заметил, что Бездна вокруг них давно растаяла, только когда Корво оттеснил его, не выпуская из объятий, и его ноги задели край кровати.       Чужой сжал руку в его вороте. Большой силы не требовалось — достаточно было намека на сопротивление, и Корво отстранился.       — Почему? — спросил Чужой.       — Что почему?       — Это был не я. Там, в саду.       Корво смотрел на него мгновение, прежде чем засмеялся. Искренне и иронично.       — Конечно, нет. Я не упал к его ногам и не расцеловал его грязную обувь. Такую же грязную, как у тебя. — Улыбка у него была как всегда кривая, сардоническая, но в ней таилось какое-то новое счастье, грозящее разорвать линию губ. — Он не ты. Но ты — он. И все остальные воспоминания о тебе, которые есть в моей памяти. Разве ты забыл свои собственные слова? Ты — все, что сделало тебя таким, какой ты есть. Стоящим передо мной и несущим чушь…       — Скажи мне, — перебил Чужой.       И Корво незамедлительно сказал:       — Я кто-то и когда-то, полюбивший тебя.       Он никогда не лгал. Не было ничего легче, чем поверить ему, и, когда он снова наклонился, Чужой сам притянул его ближе.       Был вечер; было тепло. Чужой млел и горел от прикосновений, плавился и смягчался. Корво снимал его одежду требовательно и моляще, как еретик, предающийся блуду с богом. Чужой хотел молиться ему сам.       И, о, как же сладостно было лечь с ним в постель, чтобы понять, ради чего стоило быть человеком.              Они еще не спали, когда наступила самая глубокая пора ночи. Угли тлели в камине. Сквозь раскрытые шторы были видны огни Дануолла. Город, построенный на десятках городов; тот, который разогнал темноту ночи.       Чужой сидел на подушках у изголовья и смотрел в окно. Не было ничего — ни мыслей, ни воспоминаний, только те же тлеющие угли догорающей страсти. Корво дремал у него на животе, рисуя что-то пальцами на бедрах, и Чужой пропускал между пальцами его густые волосы, наслаждаясь тишиной, почти похожей на тишину Бездны. Но бесконечно наполненную чем-то, что невозможно было определить одним словом. Он понимал только, что ему было хорошо. И никогда не было так хорошо прежде. И ему даже не хотелось смотреть на это свысока, как на очередную человеческую ничтожность. Он был погружен в эту ничтожность, и она стала для него всем.       — Останься до праздника Фуги, — тихо сказал Корво ему в кожу, потираясь бородой о ребра. — Если хочешь уйти, уходи после.       — Почему до праздника Фуги?       — Я закончу все дела. Пойду с тобой.       — Ты сможешь оставить все ради меня?       Корво не ответил. Чужой опустил взгляд на его расслабленное лицо, испещренное морщинами, и на волосы, в которых тусклым серебром блестела седина. Он был стар. Он дожил до прекрасных лет. Чужой огладил раковину его уха и край возле глаза, где морщины расходились множеством тонких ручейков.       — У меня ничего нет, кроме тебя, Корво, — сказал Чужой. — И я ничего больше не хочу. Тебе не нужно оставлять позади то, что любишь. Я буду здесь, пока таково твое желание.       — Ложь, — ответил Корво. — Есть вещи, которых ты хочешь. Скажи мне. Что угодно.       «Я хочу поклоняться тебе», — подумал Чужой, водя пальцами по его бороде.       — Я хочу видеть тебя, — произнес он вслух, — видеть, как текут твои годы, как твоя жизнь достигает пика, как старость забирает тебя, а ты все еще остаешься силен, красив… — он вздохнул, когда Корво прикусил кожу на его животе. — Я хочу видеть, что ты оставишь после себя в этом мире и какая судьба ожидает твое наследие… хочу нести память о тебе. Хочу закончить свою жизнь, только узнав твою.       Корво мягко поцеловал место, которое укусил.       — Почему?       — Я так решил, — выдохнул Чужой. — Я выбрал тебя.       Рука Корво сжалась на его бедре, и горячее дыхание обожгло кожу.       — Ты сводишь меня с ума.       Это было похоже на признание, ожидавшее десятилетиями. Чужой видел его в глазах Корво каждую встречу все эти пятнадцать лет. Корво всегда говорил ему: «Ты сводишь меня с ума», не шевеля губами, беззвучно, просто стоя напротив и глядя на него своими темными глазами.       Чужой хотел слышать это бесконечно. Он снова запустил пальцы в волосы Корво и проникновенно, соблазнительно заговорил:       — Это то, чего хочу я. Расскажи, чего хочешь ты. — Когда Корво промолчал, он сжал пальцы, натягивая короткие пряди. — Как ты хочешь меня?       — Голым, — тяжело сказал Корво, — под солнцем Карнаки, у моря, покрытого песком и солью…       — И отходами.       — Не порть это.       Чужой снисходительно распутал пальцы и пригладил взлохмаченные пряди.       — Однажды так и будет.       Они помолчали. Казалось, ночь никогда не уйдет. И не хотелось, чтобы уходила.       — Я рассказывал тебе, — сказал Чужой в тишине между ними, — как Билли Лерк вернула меня к жизни?       — Нет, — и рука Корво слепо потянулась вверх, к его горлу, где белел старый глубокий шрам, блестящий и гладкий. Чужой обхватил его запястье. Сильные руки, которые творили ужасные вещи, справедливые вещи. Руки ужасного и справедливого мужчины. Он потянул, и Корво поднялся, нависая над ним, обнажая весь рельеф своего тела, исполненного силы, перетянутого мышцами, покрытого слоем здорового жира. Колдридж навсегда изменил его — после тюрьмы Корво тянулся к жизни, как никто другой. И Бездна хорошо хранила его все эти годы.       Чужой не мог отвести глаз. Никогда не мог.       — Она нашла то, что когда-то принадлежало мне. То, что было утеряно очень давно.       И он наклонился к уху Корво, чтобы прошептать имя, возвращенное Даудом. Слово, которое он добровольно отдал многим, но решил доверить лишь одному.       Он произнес: