узлы

      

У нас нет языка, способного выразить всю сложность Бездны. У нас нет слов для описания ее красоты.

А. Нонгуй, «Оттенки Бездны»

                           26 день месяца холода              Здесь, в Бездне, не было ветра. Корабль застыл среди серого моря, в котором волны не касались бортов, и не было ни звуков, ни подлинного движения. Корво стоял на борту, мокрые пряди волос тяжело свисали на его мрачное, истощенное путешествием лицо. В руках он сжимал письмо с императорской печатью — бумагу, что вела его через каждый остров империи в течение нескольких месяцев. Чужой забрал ее и ступил с корабля в воды, которые разошлись под ним и вернули его в то место, где Корво мирно спал в своем кресле в Башне Дануолла.       Чужой положил письмо в его расслабленные руки, а затем усилием отринул Бездну. И тьма материального мира окружила их со всех сторон, как плотное покрывало. Слышался отдаленно знакомый звук трубы, возвещающий о трагедиях. Он служил предупреждением для горожан, призывом спасаться — или следовать к площади, где обычно выступали наместники. Чужой выглянул в окно и увидел отблески пожаров, дома Дануолла пылали и дрожали в их свете, и черный дым вздымался в небо густыми облаками.       Это был день падения города Роадан, существовавшего за два тысячелетия до возведения Дануолла. В эту самую минуту виконтша Мегре была разорвана на части ее собственным одичавшим от крови народом. Следуя за видениями будущего, она сама вышла из своего замка и прошла по городу голая и покрытая ритуальными символами. До последнего она держалась достойно. Когда-то он наблюдал за ней в эти торжественные минуты и, невзирая на то, что она провела жизнь в обмане, веря в дар прорицания, которого у нее не было, он все равно испытывал искушение подарить ей метку — просто чтобы она сумела спастись теперь, когда трагедия открыла в ней такой потенциал. Однако он знал, что сила метки не пробудила бы в ней желания бороться с судьбой, которую она якобы знала. И пусть даже она прожила жизнь в почтении, как святая, в конце боль мучительной смерти заставила ее кричать, как и всякую женщину.       Он ясно помнил тот день и узнал его — и все же это был Дануолл, который горел. Чужой обернулся к Корво, чтобы сказать — или спросить, — но слова замерли у него на языке, когда он увидел в лице Корво черты другого меченого. Ноа поднимался ему навстречу, такой же темный и мрачный, как в свои последние дни, и такой же жаждущий уничтожения. Этот герой, способный возвыситься до исключительной добродетели, но в конце концов потерявший свою человечность, желал умереть, только чтобы по ту сторону встретить Чужого и придушить его собственными руками. Это был один из самых выдающихся людей своего тысячелетия — и он погиб никчемно и стал лишь отголоском в Чертоге, обреченным на вечные страдания. И никто не запомнил его за творимые им ужасы, потому что его усилиями эпоха была столь черна, что всякая тень зла, даже самая густая, растворилась в ней.       И когда он открыл рот, так похожий на рот Корво, и заговорил, его голос, так похожий на голос Корво, произнес имя.       Чужой резко проснулся, выпрямившись за столом, где уснул. Стол полнился исписанными бумагами, запястье нещадно болело, сведенное болью долгого напряженного письма. Невзирая на тревожный сон, он чувствовал себя глубоко умиротворенным, спокойным, как, казалось, ни разу с тех пор, как покинул пик Шиндейри. И отдохнувшим. Мысли утихли, уснули, как море после шторма.       Утреннее солнце проникало сквозь открытые окна и освещало побледневший город, раскинувшийся за пределами Башни. Темные крыши блестели, воды Ренхевен казались темными, как смоль, и, если приглядеться, можно было увидеть на реке маленькие точки — лодки рыбаков.       Чужой вытянул спину и повел плечами, снимая с тела скованность. Затем оглядел разбросанные листы, исписанные с обеих сторон, и аккуратно сложил их в стопку. Он еще не знал, что они ему сулили и как с ними поступит будущее. Но этот труд его излечил, как ничто из того, что он видел и чувствовал прежде. Эта перемена ощущалась так же явно, как боль и ее отсутствие. И не только духовно, но и физически.       Он поднялся с кресла и направился в ванную, а когда вернулся, все еще был погружен в мерный поток размышлений. «Ноа, — думал он, застывая возле окна, — как странно, что прежде я не отмечал вашего сходства». Теперь он не мог вспомнить подлинного лица Ноа, не полностью. Детали расплывались, как только он начинал всматриваться в них. Однако, несомненно, в его и Корво чертах были общности, которых не разделяли их характеры.       В современном веке не было никого, подобного людям прошлых тысячелетий. Безыскусная сила и мужественность воителей сменилась красотой и утонченностью аристократов. Даже Корво, в каком бы жестоком мире он ни рос, в юном возрасте уже обладал сдержанностью и гвардейской выправкой. И даже Дауд, наемный убийца, обладал кодексом чести, далеким от варварской жажды крови. Ничего дикого, свирепого. И то было благо, ибо каждый человек отражал свое время. Ноа жил в мире беспощадного хаоса и жестокости. Корво и Дауд жили в мире лицемерия и корысти. И как же по-разному все они отзывались на этот мир, как по-разному сложились их судьбы…       Он прервал свою мысль, ощутив голод. Казалось, в последний раз он ел больше суток назад. Он просил горничных больше не приносить еду к порогу, чтобы не портить продукты. Время сна и бодрствования стало слишком рассеянным, чтобы он мог существовать в обыкновенном для Башни ритме.       Он набросил на мятую рубашку куртку, пригладил волосы и покинул комнату. Несколько отдаленное, тихое место Башни, где его поселили, было приятно старым, не тронутым ни модернизацией архитектуры тысяча семисотых годов, ни первым переворотом Берроуза, ни ведьмами Далилы. Все здесь хранило моду Моргенгаардов — тяжелые бордовые шторы с золотыми тиснениями, черное дерево, устрашающие пейзажи в массивных серебристых рамах — беззвездные ночи, темные лощины, лунная дорога на водах Ренхевен, густые и во многом неизведанные леса Гристоля. Ему наиболее приглянулась та картина, что висела прямо напротив его двери: горизонт был накренен, словно мир падал, и украшен белой дымкой рассвета, которую рассекала башня с четырьмя скошенными зубцами; все снизу и сверху было покрыто чернотой тьмы, потрескавшейся от времени; в небе виднелась тончайшая полоса падающей звезды. Теперь взгляд Чужого снова упал на эту картину, и она напомнила ему увиденный сон. Каким разным мог быть мир. Ночь яростная, ночь пугающая и ночь спокойная. Тишина скуки, тишина одиночества и тишина блаженства. Синева дня пронзительно яркая, радостная летом и чистая, холодная, почти прозрачная зимой.       Чужой направился по длинным коридорам к лестницам, чтобы спуститься в кухню. Сквозь окна лился яркий солнечный свет, необыкновенный для холодных месяцев в Дануолле. Ему было интересно, замерзала ли тем утром земля. Возможно, позже он выйдет в сад, чтобы взглянуть.       Он шел к холлу мимо малого зала для переговоров и едва не столкнулся с выходящим оттуда мужчиной, в котором без труда узнавался Оуэн Уортон-Бойл, владелец крупных типографских заводов в Дануолле и Пулвике, прославленно заурядный муж молодой Дианы Бойл. В его присутствии здесь не было ничего удивительного, однако до сегодняшнего дня малый зал был заперт.       На лице Уортона-Бойла возникла хмурая морщина. У него были столь тонкие губы, что они почти исчезали, когда он держал лицо. Чужой краем глаза увидел императрицу Эмили, стоящую в дверях.       — Неплохо было бы извиниться, — сказал Уортон-Бойл, и даже голос у него был невыразительный.       Чужой улыбнулся, найдя ситуацию забавной. Такой безынтересный пустой человек в месте, хранящем великую историю, среди величайших избранных своего времени. Вероятно, потаенное осознание своей ничтожной роли ранило его, пока он убеждал себя в собственной важности.       — Прошу прощения, — ответил Чужой, и Уортон-Бойл оглядел его с ног до головы. Складка губ расслабилась, и хмурое выражение перешло из недовольства во что-то более внимательное. Однако прежде чем он успел что-то сказать, раздался голос императрицы.       — Не стоит, — резко произнесла она. Корво Аттано стоял за ее спиной и невозмутимо наблюдал. — Он мой гость, Оуэн. И он может ходить, где ему заблагорассудится. Прошу, не обращайте на нас внимания, — сказала она Чужому, и он лишь немного удивился такой подчеркнутой официальности.       Он отдал легкий поклон и собирался было пройти мимо, но Уортон-Бойл снова обратился к нему.       — Позвольте вопрос. Вы выглядите очень знакомо. Не виделись ли мы прежде?       Какая вежливость. Решил ли он, что, удостоенное признания императрицы, перед ним стояло важное лицо? Человек в старой куртке, непричесанный и мятый со сна?       — Посол Вийон Дерби, к вашим услугам, — произнес Чужой.       Он мог видеть, как императрица, широко раскрыв глаза, обернулась на него. Корво был более сдержан, но морщина в углу его рта выдавала веселье.       Насколько Чужой помнил, скандально известный и несравнимо заносчивый посол Дерби заливался розовым вином в Виннедауне, прижатый каблуком королевы Этне. С последних известий о нем прошло несколько месяцев, однако по реакции Уортона-Бойла можно было предположить, что ситуация существенно не изменилась.       — О, посол Дерби, я наслышан о вашей… успешной деятельности в Морли, — произнес он с мгновенно вернувшимся почтением и протянутой рукой. — Оуэн Бойл, младший сын семейства Уортонов, хозяин «Типографских домов Уортона». Мои извинения за столь резкое начало. Приятно с вами познакомиться.       Чужой опустил взгляд на его руку, прохладно улыбнулся тому, насколько чистой и изящной она была, и протянул в ответ свою. Подобным пантомимам было более тысячи лет. Сюрреалистично было участвовать в одной из них самому.       — Взаимно.       — Я здесь по делу, однако мы с Ее Величеством уже обговорили все важные вопросы. Могу ли я…       — Посол прибыл сегодня с утренним кораблем, — вмешалась Эмили. — Он отдыхает, мистер Бойл. Мне же нужно еще немного вашего времени. Давайте продолжим за обедом. Я велю распорядиться.       — Конечно, — слегка удивленно, но с достоинством отозвался Уортон-Бойл. Он снова извинился перед Чужим. — Рад был встрече с вами.       Чужой наклонил голову. Императрица указала Уортону-Бойлу вперед, и они направились дальше по коридору. Следуя за ними, Корво помедлил, и Чужой, когда их лица оказались так близко, должен был вновь увидеть призрак Ноа в его чертах. Но этого не произошло. Всякое сходство, навеянное сном, оказалось надуманным, сметенным резкостью и полнотой реальности. Корво был самим собой, ни на кого не похожим.       Чужой не чувствовал привязанности ни к одному из меченых. Он выбирал самых разных людей, не опираясь ни на что, кроме их потенциала, и объединяла их между собой лишь их неповторимость в его глазах.       — Все в порядке? — спросил Корво.       Чужой был тронут заботой, хотя в ней не было необходимости.       — Более чем. Надеюсь, мое желание пошутить не принесло вреда.       — Вред? — посмеялся Корво. — Репутации Дерби не помешает несколько слухов. Эмили все уладит. Я найду тебя после обеда.       Его глаза блестели весельем и, казалось, нежностью. В последние годы перед переворотом Далилы он знал все меньше и меньше радости. Удивительно и приятно было видеть, как, пройдя через этот разрушительный опыт, он заслуженно наслаждался жизнью. Ни один меченый не умер в мире. Корво Аттано, возможно, преодолеет и эту границу, удивив его в последний раз.       — Конечно, — отозвался Чужой, очарованный им.       Плечо Корво мягко коснулось его плеча, когда он уходил. Чужой посмотрел ему вслед, а затем направился дальше на кухню.       Ему пришлось долго спускаться по лестнице, чтобы попасть прямо в кухню. Там его встретили яркие запахи жареного и выпечки. Никто из служащих не заметил его, и он тихо прошел в ту часть кухни, где одна из поваров, Артемида, оставляла для него обеды и ужины на закрытых подносах. Пару месяцев назад он воровал на карнакском рынке, а теперь еда готовилась специально для него. Как много людей мечтали об этом, когда ему было все равно, что есть и где есть и он не мог ощутить за то ни капли стыда. Насколько хорошим человеком для этого мира он мог стать?       Он разрывал на полосы слоистое тесто булочек, покрытых корицей и сиропом, и медленно жевал, слушая разговоры поваров. Женщина, вошедшая через ближайший дверной проем, едва не уронила то, что держала в руках, когда заметила его.       — Проклятый Бездной зад Чужого, — выругалась она. — Ты как огромная крыса, стоишь здесь, темный и тихий.       И она ушла, не дожидаясь ответа. Чужой оторвал еще одну полоску и медленно положил в рот. Тесто таяло на языке, чересчур сладкое и мягкое.       Все суетились вокруг обеда для гостей, и он покинул кухню так же незаметно, как и вошел. У ворот Башни стоял экипаж Уортона-Бойла, возле которого курили стражники, и Чужой свернул с главной дороги в сад, где не было и следа инея, даже когда солнце не приносило тепла. Скоро должен выпасть снег. Еще через месяц берега, пруды и мелководья Ренхевен покроются корками льда. Из года в год дануоллская зима была одинаковой, но ощущение ее близости неожиданно развеяло привычность будней. Странно, подумал Чужой, что времена года могли внушать ему особые настроения, хотя он никогда не проживал их сам. Или это было предчувствие, желание возможности, наконец, прожить?       Он смотрел на город, закутавшись в куртку, и белый пар его дыхания уносило легким ветром. Дануолл казался выбеленным солнцем и морской солью, густым и тесным, тяжелым. Множество судеб на одном клочке земли — когда-то он видел их все и постоянно, теперь же не задумывался ни о ком, кроме самого себя.       Корво, как и обещал, нашел его час спустя мерзнущим возле стены, откуда открывался вид на гавань и прибрежные скалы.       — Ты облюбовал сад, — заметил Корво, приближаясь к нему бесшумно и незаметно. — Я все пытаюсь понять почему.       — Здесь тихо, — ответил Чужой, глядя на белую пену волн.       — К первому снегу тебе нужно найти куртку получше, если собираешься проводить здесь часы.       — Мне нравится холод, Корво.       Холод напоминал о Бездне. Там была такая же непроницаемая тишина, безболезненное онемение, которое здесь сменялось пронзительным ощущением жизни. Он хотел увидеть город белым, чтобы представить туманные дали бесконечности, которую покинул навсегда.       — До тех пор, пока твои легкие не начнут кричать, — сказал Корво. — Тогда ты передумаешь.       — Спасибо за заботу, — отозвался Чужой без капли иронии. Он видел искренность даже под слоем грубости.       Послышался краткий вздох. Корво приблизился, и Чужой неожиданно почувствовал на плечах окутавшую его теплую тяжесть. Корво отдал ему свое пальто.       — Пошли. Если тебе нужен холод, я открою в комнате окно.       Чужой на мгновение потерял дар речи, изумленный. Какой знакомый жест. Столько мужчин, что ухаживали так за своими дамами. Столько матерей и отцов, так проявляющих заботу о своих детях. Разве он отличался от них? Когда он много пил, то чувствовал головокружение; с похмелья его тошнило. Он задыхался, если долго бежал, и у него болели руки и спина после перебирания и пересыпания специй. Он замерзал в холод и изнывал в жару. Забота была уместна, потому что он был человек.       «Он не воспринимает меня как бога», — подумал Чужой. Столько лет между ними было потеряно для Корво. Почтение и трепет исчезли, все истерлось до свойственной ему шершавой, грубой доброты. Конечно, Корво видел перед собой лишь человека — и заботился о нем как о человеке.       Истина собственной человечности вновь обнажилась перед Чужим. Он желал бы узнавать ее снова и снова рядом с Корво — так случайно и безболезненно.       — Не надо, — ответил Чужой, снова ступая на тропинку. — В помещении мне нравится тепло.       — Как скажет ваша светлость, — невозмутимо отозвался Корво. И добавил мягче: — Буду знать.       Он привел их в свой кабинет. Оттуда убрали кровать, теперь, когда Корво мог свободно возвращаться в спальню. Стало немного чище, но не настолько, чтобы комната выглядела убранной. Шторы были распахнуты, и сквозь белый тюль солнечный свет рассеивался повсюду, вычищая тень из каждого угла.       Чужой вернул Корво пальто, и тот небрежно повесил его на спинку кресла.       — Ты не хотел бы отправиться в Бездну вместе со мной? — спросил Чужой.       Корво посмотрел на него с сомнением, но идея явно заинтересовала его.       — Ты серьезно? Кажется, ты не хотел этого раньше.       — Я опасался за тебя. Однако твое состояние удовлетворительно. И мое Слово все менее и менее действует на твой восстанавливающийся разум. Нет причин оставлять тебя позади, если только ты не заблудишься в собственной памяти…       — Думаю, я достаточно адекватен, чтобы этого не произошло, — сухо отозвался Корво.       Губы Чужого тронула улыбка.       — Да, это так, — согласился он. — Все, что откроет нам Бездна, принадлежит тебе. Теперь, когда ты способен увидеть это сам, я был бы рад предоставить тебе такую возможность.       — Хорошо. Тогда что я должен делать?       — Ничего. Просто держись рядом со мной и будь уверен в каждом шаге.       — Звучит просто. Я буду стараться изо всех сил.       Его сдержанное нетерпение проникало в голос. Невозможно было назвать его еретиком; этот искренний интерес был лишен всякого честолюбия или эгоизма. Скорее он походил на любопытного ребенка, которому обещали показать волшебный мир в зеркале.       Чужой ступил ближе и прикоснулся к его лицу, как делал всегда. Корво, как всегда, не отстранился. Его глаза были жадно внимательны, так же, как когда он смотрел на знакомые дануоллские переулки, наполненные чумой, стражами и смотрителями, готовыми его убить. Именно тогда, в те жестокие месяцы в нем проявлялось самое лучшее. Его праведный гнев, его печаль по справедливости и его сила бороться невзирая на потери, лишенная разрушительной озлобленности.       Он снова подумал о Ноа. В те давние времена злоба и ярость были священны. Воин без них ослабевал, пустел, обращался в ничто и не был достоин даже жалости. В Корво и близко не пылали те чувства. Даже его ненависть к Дауду походила скорее на натянутый жгут, перекрывающий кровь над нанесенной раной, а не на саму горячую кровь, бурлящую сквозь разорванную плоть. И все же он был силен; сильнее многих и многих живущих в этом мире. Проиграет ли он когда-нибудь чему-то, кроме смерти? Чужой жаждал узнать.       Он положил вторую руку на грудь Корво, туда, где едва ощутимо билось сердце, закрыл глаза и позвал Бездну забытыми словами.       Все безжизненно замерло вокруг них.       Корво взял его запястье и мягко отвел от своего лица.       — Я слышал, как мертвецы шептали мне это, — произнес он, захваченный воспоминаниями и озирающийся вокруг. — Когда я умирал. В доме Старой Ветоши.       — Все умирающие души слышат голоса Бездны. Всего лишь последние слова древних духов, которые в ней скопились.       Чужой высвободил руки из его вялой хватки, но даже это не вернуло его взгляд, устремленный на серебрящийся косяк рыб, что мелькнул у них над головами, — там, где смело вершину Башни и где осталась только изголенная, пронзительно ясная голубизна Бездны. Чужой всегда знал о его природном любопытстве. Оно выросло вместе с ним на улицах Батисты, где он сделал своими каждый уголок, каждый путь, каждую щель и крышу. Многие видели в нем сухого, практичного и грубого мужчину, но как же это было ошибочно. Никто не узнал бы Корво таким — с глазами, впитывающими сияние Бездны.       И, конечно, никто бы не увидел его вырезающим узоры на китовой кости. Таким Корво знал только Чужой — и даже сам Корво себя таким не помнил.       Светлые просторы Бездны едва освещали кабинет, изменившийся до неузнаваемости. Хотя все оставалось на своих местах, вещей вокруг стало больше, и ощущение захламленности и тесноты усилилось. Чистые стены, покрытые бордовыми обоями с изящными узорами и аккуратными деревянными панелями, были залеплены бесконечным множеством плакатов с сообщениями о розыске, письмами, газетными вырезками, портретами, написанными от руки заметками. Все их соединяли красные, синие, белые и черные нити, создающие громоздкую паутину без цельного и осмысленного узора. Пол был усеян металлическими пластинами для аудиографов, поблескивающими то серебром, то позолотой. Окна выглядели тусклыми, безжизненно серыми, словно за ними вовсе и не было никакого света. Папки с документами, раскрытые книги, ворохи бумаг были разбросаны повсюду, словно кто-то в поспешности исследовал их и тут же, ознакомившись, отбрасывал за ненужностью.       И надо всем этим раздавалось гулкое биение сердца, которым пели осколки души Корво Аттано.       Корво осматривал возникшую перед ними сцену внимательно и хмуро, словно ожидал от нее неприятного. Его взгляд скользил по стенам, вдоль переплетения нитей, пока не остановился на столе, над которым, уткнувшись лицом в руки, согнулась грузная мужская фигура. Нетрудно было узнать в ней Корво — уже зрелого мужчину, еще без седины, но с остриженными волосами и небрежно запущенной бородой. И даже если бы его лицо, все его тело не были столь узнаваемыми, невозможно было не заметить на левой ладони ленту китовой кожи, прикрывающую узоры Слова.       Словно нарочно, Корво отошел дальше от стола, где Бездна отразила его, и стал изучать стены. Чужой, следуя зову сердечного ритма, приблизился к спящему телу и заглянул под сложенные руки. Там лежала раскрытая книга, одна из множества тех, которые до сих пор хранились в сейфе Корво.       Чужой со всей аккуратностью достал ее из-под слабых ладоней и осторожно закрыл. Корво смотрел на него с другого конца комнаты, и Чужой, медленно преодолев расстояние между ними, протянул ее ему.       — Это мой дневник, — сказал он, словно Чужой мог не знать, и забрал книгу. Она рассеялась от первого и единственного прикосновения, и руки Корво дрогнули, взгляд замер, не успев подняться, и весь он застыл, охваченный воспоминаниями.       Понадобилось некоторое время, прежде чем он моргнул, возвращаясь к настоящему, и по-новому оглядел стены. Все это было его прошлое. Бесчисленное множество информации, поглотившей его когда-то. Маленькие и большие дела, которым он посвящал себя. Секреты, заговоры, сделки, шпионаж, обманы и расчеты, предотвращенные покушения, маленькие компромиссы, новые отношения.       — Я прочитал все свои дневники, — заговорил Корво отстраненно, словно все еще ловил отголоски памяти. — И мне казалось, что я все понимаю. Что возвращаюсь к тому, кем был. Теперь… я вижу, насколько чужим считал самого себя, когда читал.       — Ты чувствуешь себя самим собой? — произнес Чужой.       Корво помедлил.       — Минуту назад я был другим человеком. Теперь того человека больше нет.       — Тебя печалит это?       — Да, — Корво, наконец, посмотрел на него. Так, словно мог найти ответы на вопросы, которые не задавал. — Хотя и не из-за потери. Мне трудно понять.       — Тогда идем. Я все еще слышу твою душу. Не дай этой версии себя жить достаточно долго, чтобы печалиться о ее неизбежном исчезновении.       Чужой вошел в единственный открытый дверной проем, куда линии нитей вели его. Перед ними простерся длинный коридор, свернувший в конце направо и приведший их в конце к той же самой комнате, которую они покинули, к тому же самому усталому человеку, спящему за своим столом. Корво, заметил Чужой, смотрел на самого себя с затаенной враждебностью, как если бы ждал, что его отражение поднимется, отбросит сон и займется работой.       — Ты всегда так старательно заставлял себя идти, — сказал Чужой, вновь останавливаясь возле стола. Но на этот раз он не потянулся к дневнику, страницы которого пульсировали ускоряющимся сердцебиением. И, хотя хотел, не опустил свою руку на эти густые и жесткие, спутанные за ушами волосы. Что толку было проявлять нежность к прошлому, когда здесь, перед ним, стояло жаждущее воплотиться настоящее? Поэтому он лишь смотрел, как смотрел на Корво всегда — издалека, с нежностью и интересом.       — Год за годом тяжелой и нелюбимой работы, — говорил Чужой, — в редкие моменты ты вглядывался в свое отражение в зеркале и позволял себе вопрос: «Как я стал таким?» И никогда ты не позволял себе останавливаться, возвел эту жизнь в привычку, которую в конце концов болезненно полюбил. Узнаешь ли ты когда-нибудь настоящий отдых? Как необыкновенно, что каждая частица, возвращающаяся к тебе, восстанавливает и губит тебя одинаково.       Корво не отвечал. Он слушал для себя, как и Чужой говорил для себя. Они оба, похоже, были привлечены скорее призраком в комнате, чем друг другом.       — Тебе не жаль его? — спросил Корво. — Или ты не знаешь жалости?       — Ты думаешь, этот Корво Аттано погибнет. Разве этот Корво Аттано — не оживет в тебе, вернув себе место, которое потерял?       — Может, он и не найдет этого места. Некоторое время я уже прожил без него.       — И все же он — это ты.       — И кто я?       Чужой тонко, иронично улыбнулся.       — Тот, кем тебя сделало все, что с тобой произошло. Так говорят философы. Важно лишь то, что есть ты. Если есть ты, тогда у тебя всегда будет время, чтобы понять, кто ты.       Он осторожно вытянул дневник из-под сложенных рук и принес его истинному владельцу. Корво некоторое время смотрел на эту книгу в мягкой обложке, но наконец забрал ее — и она растворилась, как пепел, в его пальцах. Пока он был глубоко погружен в воспоминания и едва ли осознавал себя, Чужой произнес:       — Спасибо за твое доверие. Страхи и опасения хранятся так глубоко в твоей душе. Услышать их — дар, который, я надеюсь, исходит от нашей искренней дружбы.       Рука Корво нашла его руку в каком-то инстинктивном жесте, словно, даже сквозь ошеломление памяти, он желал цепляться за эти отдаленные слова. Чужой мягко накрыл его грубую ладонь своей и опустил.       — Каково это, — спросил он, когда взгляд Корво вернулся к нему, — возвращать свою душу?       — Странно, — ответил Корво. — Как будто я стал больше, чем был прежде. И я не понимаю, как, пока случайно не задумаюсь о чем-то. Тогда приходит сразу все, воспоминания возвращаются одно за другим, как будто всегда там были. Я не мог и представить, сколько потерял.       Чужой молча прислушивался к нему.       — Но что удивляет, — ровным голосом продолжил Корво, глядя в никуда, глядя в самого себя, — теперь все, что вернулось, не ощущается потерянным. Как будто оно всегда было со мной. Но это не так.       И он посмотрел на Чужого так, словно желал увидеть сквозь него, словно Чужой понимал все, что в нем происходило. Такой знакомый взгляд. Но предназначенный для бога, а не для человека.       И все же Чужой мог дать ему истину, пока она была ему открыта.       — Ты не умираешь, Корво Аттано. Ты перерождаешься. Смерть — всего лишь твой шаг на пути к жизни, просто условие, не граница, не конец. Не встречай ее ни со страхом, ни со скорбью, даже если это тяжело — быть разрушенным и собирать себя по частям.       Корво не ответил. В какой-то момент его взгляд озарился пониманием, но теперь в нем появилась и некая печаль, застывшая в ручьях морщин. И эта печаль относилась не к нему самому.       — Дальше, — сказал Чужой, отворачиваясь. — Я все еще слышу тебя.       И снова тот же коридор, и снова та же комната. Любопытство Корво сменилось серьезностью; он продолжал изучать все вокруг с вниманием человека, ищущего ответы без нужды в вопросах. Он все еще смотрел на себя с затаенным сомнением, как на чужака, и все, казалось, чего-то напряженно ждал от своей собственной тени.       — Все так, как я помню, — неожиданно проронил он. — Вывернуто наизнанку.       — Однако дело не в Бездне, дорогой Корво. Только в твоей памяти.       — Да, — кисло признал Корво.       — Тебе не перед кем стыдиться за усталость. И конечно, не перед самим собой.       Корво покачал головой и сухо спросил:       — Твоя проницательная голова — это тысячи лет опыта или дар Бездны?       — Похоже, ты плохо представляешь себе, как долго и с каким интересом я наблюдал за тобой. Я знаю тебя так же хорошо, как тебе удалось узнать меня.       Чужой увидел выражение искреннего удивления на его лице. Как хорошо он чувствовал их связь, но как плохо представлял себе годы, когда она крепла. Столько моментов было безвозвратно упущено, что они могли начать с самого начала — как человек и человек. Чужой был рад, что им не пришлось. Эта связь — то немногое, что вернулось вместе с ним в этот мир. Время покажет, насколько она тонка и отзывчива, насколько востребована, но пока можно было ею наслаждаться.       — И все же я не знаю тебя, — сказал Корво, и не скрывал, что хотел, ждал этого.       — Пока нет, — согласился Чужой. От наклона головы он почувствовал легкую тошноту и обнаружил, что сил осталось совсем немного. Он потянулся к тетради и передал ее Корво со всей бережностью, которой была достойна его душа, и, как только она исчезла в руках Корво, сердцебиение, слышимое прежде так отчетливо и гулко, растворилось. Только где-то там, в недостижимой дали, звали остальные осколки души.       Пока Корво вспоминал, Чужой на мгновение прикрыл глаза, собираясь с силами. Теперь можно было отдохнуть.       — Что это? — спросил Корво, и глаза Чужого резко открылись. Он почти задремал стоя.       Оглянувшись туда, куда смотрел Корво, он обнаружил… тьму. Огромный пещерный зев, раскрывшийся перед ними там, где прежде была дверь в коридор. Плакаты и нити тянулись в неизвестность, некоторые опадали, как цветные змеи, бумаги сырели на полу. Пластины аудиографов были сломаны, осколки поблескивали в неровном свете пламени двух факелов.       — Ты в порядке? — Корво обратился к нему, и лишь тогда Чужой смог оторвать взгляд от темноты.       — Это воспоминание, — отозвался он.       — Твое?       Такого прежде не было. Никогда. Бездна всегда была обнажена и чиста перед ним, лишена любой деформации. Он встречал в ней лишь плавающих китов и рыб, колышущиеся водоросли, обломки кораблей и руины, омываемые потоками белых туманов.       — Да, — ответил Чужой. Корво обернулся к пещере. — Ты хочешь увидеть?       — Если ты согласен.       — Тогда мы посмотрим.       Корво направился вперед, словно только ждал согласия. Причудлива была уверенность его шага, лишенная прежних опасений. Как если бы его тело вспомнило, что в былое время он ступал по островам Бездны с той же твердостью, с какой ходил по человеческой земле.       Чужой последовал за ним, чувствуя себя скорее послушным, нежели чем любопытствующим. Тьма и холод опустились на них, словно тонкая вуаль, но очень быстро чернота рассеялась светом огня, трепещущего в узорчатых стеклянных фонарях. Пещера долго тянулась вдаль, пока не окончилась высокими металлическими дверями, одна створка которых была раскрыта.       Они проскользнули в помещение, и догадки Чужого подтвердились.       Это было подземелье Великой библиотеки Дакара. Сотни темных безлицых фигур в островерхих капюшонах сидели за столами, скрипя перьями, выводя чернилами символы на старом пергамене при свете крошечных свеч, едва разгоняющих тьму. Молчание было святым, за работой не было принято говорить. Если возможно было избежать слов, их избегали — он провел в Великой библиотеке целый год, и это был год смиренного безмолвия.       — Что это за место? — спросил Корво, оглядывая тени воспоминаний.       — Пандуссия, — ответил Чужой. — Мы находимся в древнейшем хранилище книг города Дакар, в Великой Дакарской библиотеке. Ныне ее, конечно же, не существует, как и самого города.       Корво притронулся к одной из темных фигур, но его рука прошла насквозь.       — Почему здесь?       — Здесь прошло… некоторое время перед моей кончиной.       В лице Корво промелькнуло удивление, быстро сменившееся обыкновенно серьезным, сосредоточенным выражением.       — Кончиной, — повторил он глухо. — Но передо мной стоит не мертвец.       — Верно. Однако перед тобой стоит и не тот, кто был здесь когда-то.       — Как это понимать?       — Это долгая история, Корво. Если пожелаешь, в иное время я расскажу тебе ее.       Помедлив, Корво кивнул, и Чужой, исполненный усталости, почувствовал краткое облегчение.       — Ты был одним из них? — спросил Корво. Среди рядов переписчиков, бесплотных теней, он казался прекрасно живым. О, разве это не было удачей, что его тень так и не попала в Чертог, где Чужой мог бы смотреть на него и слушать терзания его души целую вечность?       — Недолго, — ответил он. — Ты видишь здесь членов ордена Провидцев. Сегодня они назывались бы еретиками и культистами. Но в те далекие времена они почитались как служители и обладатели знания, что веками хранилось в книгах среди этих огромных пещер. Там, где подземелья становились столь темны и глухи, что находиться в них было невозможно, покоился артефакт их поклонения — око Древнего.       Чужой обошел Корво и направился дальше, призывая воспоминания об ином месте. Теперь, когда Бездна видела его память и обращалась к ней, он мог легко воссоздавать нужные картины, даже сквозь боль и тяжесть в костях. Следующий шаг он уже делал в огромной крипте под городом и библиотекой. Там, замурованная в белом камне стены, окруженная свечами и парящими огнями магии, к ним была обращена половина лица Древнего с пылающим красным оком, в котором трепетала сила Бездны, но которое сама Бездна лишь неподробно копировала.       Корво, изумленный переходом, поднял голову, чтобы осмотреть далекие естественные потолки крипты. Он был хмур, и не осталось ни следа от прежнего благоговения перед Бездной. Все здесь было темным, старым, глухим. Сам Чужой чувствовал в этом воспоминании характерную для ордена догматическую строгость и стремление к самозахоронению среди катакомб и книг. Лживой священности были исполнены узоры на камнях и ритуальные одежды. Единственное, что было подлинным, это осколок существа в стене.       — Он огромен, — пробормотал Корво.       — Это Древний. То, что было прежде меня.       — Он… человек?       Здесь не было ничего, кроме слившегося с камнем обломка головы. Но и этот обломок поражал воображение своими размерами.       — Боюсь, я не смогу объяснить тебе этого, — тихо ответил Чужой, глядя на то, что поразило когда-то маленького мальчика, стоявшего здесь в ожидании смерти. — В мои годы Древний уже умирал. Бездна разорвала его на части. Когда я занял его место и погрузился в память Бездны о нем, то увидел лишь бесконечность и непознаваемость. Он был столь велик, что ваши моря могли бы быть для него бассейнами. И когда он зародился, еще не существовало людей. Таких, какими мы знаем их теперь. Полагаю, он — один из мифологических титанов, о которых помнили когда-то на Пандуссии. Далекие предки великанов из тивийских преданий. Я говорил тебе, что я не бог. Но если есть кто-то, кого люди могли бы так назвать, то это он.       Корво долго молчал.       — Он мертв?       — Да. Части его тела все еще можно найти на Пандуссии и островах. Но они похоронены так глубоко, что их невозможно обнаружить случайно. — Наблюдая за тем, как рука Корво прикасалась к каменному лицу, он добавил: — И даже если они будут найдены, то не принесут никакой пользы, только вред. Магия в них исчерпана, растворена в земле и испорчена.       — С тобой должно было случиться то же самое?       — Моя судьба была бы гораздо тривиальнее. Я ничтожен по сравнению с Древним — со временем Бездна лишь истерла бы меня в пыль.       Корво обернулся, но все, что он хотел сказать, растворилось на его губах. Чужой обернулся, чтобы проследить за его взглядом, и нашел их — его воспитателей и убийц — и того, кого называл собой. Они — черные тени в капюшонах, ничего, кроме пустоты вместо лиц, и он — лишь худая бледная фигура, подросток, что бегал за крысами и жил на улице, теперь покрытый знаками священного языка, одетый в расшитые узорами одежды и смотрящий в глаз умирающего существа.       — Ты… — глаза Корво были широко раскрыты, пальцы крепко сжаты в кулак. Чужой не стал подтверждать его мысль. Все было ясно. — Так молод, — закончил он. И это, конечно, не то, что он собирался сказать.       Чужой не мог найти в себе сил даже изменить выражение лица. Слабость накатывала на него волнами. И это прошлое, исполненное жестокости, и это сокрушительное безмолвие, страшное безмолвие…       — Да. Этому юноше было шестнадцать, когда его принесли в жертву.       — Ему? Не тебе?       — Он — лишь воспоминание, открытое мне Бездной. Я могу назвать его «я», но, полагаю, никакой духовной связи между нами нет. Его жизнь — одна из бесчисленного множества других, что я видел в прошлом и будущем.       Корво не отрывал глаз от сцены. Чужой помнил, как внушал Билли Лерк жалость и одновременно взывал к ее разуму. Он показывал ей почти те же самые воспоминания — но еще более жестокие. Однако достоин ли он был жизни, жалости или смерти, никогда его не волновало.       — Разве он — не часть тебя?       Вдох дался тяжело. Сквозь туман в голове он попытался объяснить.       — В некотором смысле. Но не так, как твои воспоминания — часть тебя. Твоя душа раздроблена, Корво, и ее осколки возвращаются к тебе с воспоминаниями. Моя душа цела. Однако я стою здесь лишь потому, что когда-то он стоял там.       — Почему он? — неестественно спокойным голосом спросил Корво. — Из всех.       — Были знаки.       Некоторое время они молчали.       — И это все?       — Это все.       Корво поджал губы, на мгновение скривившиеся, и отвернулся, словно не желал видеть. Но потом его злость оставила его, и мрачное смирение ссутулило плечи. Он снова посмотрел на мальчика среди Провидцев. Мягче.       — Теперь ты выглядишь иначе. Старше.       — Бездна деформировала Древнего. За три тысячи лет она деформировала и меня.       — И кто же такой — ты?       Чужой дернул губами, и…       Бездна исчезла. Словно была сорвана маска с глаз. Свет, звук и жизнь хлынули в него, ошеломив настолько, что на некоторое время он ослеп, оглох и потерял самого себя. Потом его глаза открылись, и он увидел кабинет Корво, залитый солнцем, и самого Корво, склоненного над ним с искаженным от беспокойства выражением. Он поднял руку и утер теплую влажность со своих губ, и на тыльной стороне ладони остался блестящий след крови. Слишком большое напряжение. Больше не дом.       — О, как я устал, — произнес он, не слыша самого себя, чувствуя на языке ржавый привкус. — Я совсем забылся. Я хотел показать тебе…       — Черт возьми, — выдохнул Корво ему в лицо, и Чужой, за темнотой закрытых век, почувствовал его руки повсюду на своем теле, грубые и тяжелые. Он попытался вытереть кровь о лацкан куртки, но все дрожало. Он сам бы удивился своей слабости, если бы она не затуманивала так его разум, не кружила голову.       — Я считал тебя умнее, — голос Корво пронизывала тонкая нить иронии, но на краю звучало заостренное напряжение. Чужой бездумно, отзывчиво прильнул к его прикосновениям, и снова, снова послышался этот вздох. — …Гребаная Бездна, ты действительно человек.       Это было исполнено недовольства и похоже на проклятье. Говорил ли он так потому, что был возбужден, потому что знал, что кто-то, кто однажды был его собственным богом, тянулся к нему сам? Или потому, что считал Чужого одиноким и жаждущим дураком?       Чужой слабо засмеялся, найдя все это одинаково забавным, и крепче закрыл глаза, чувствуя лбом ремешок на жилете Корво. Как же легко люди, погруженные в печаль, отдавались заботе! Где-то там, за слоями ткани и плоти, стучало сердце — почти полное души. И, о, как он хотел туда вернуться, в это сердце.       Действительно, смешно и печально: человек.