узлы

      

Разве вы не ощущаете его вкус в иссохших, больных крабах, которых вы варите на ужин? Не слышите его голос в жужжании трупных ос?

Выдержка из статьи «Чужой среди нас» [газета «Серебряный шип»]

                           25 день месяца холода              Сегодня, когда он вышел на улицу, дохнуло зимой.       Хотя он видел множество зим, знал месяцы, когда снега лежали в Тивии, когда морозы захватывали Гристоль и Морли и обходили вечно теплый Серконос, ощущение резкого холода на лице, этого особого запаха и заметной перемены в воздухе стало для него неожиданным. В садах Башни на траве и на обрезанных кустах роз был иней — все как бы выцвело до синевы, застыло и заблестело крошечными искорками. Идя вдоль каменной стены, он остановился и прикоснулся к хрупким и холодным лозам лимонницы, напоминавшим копну волос, перекинутую в сад откуда-то снаружи.       Холод проникал под одежду. Карнакское тепло совсем не походило на дануоллскую сырую муть, но перемены не ощущались такими существенными прежде. Зима, хотя и молодая, стала новым впечатлением, и он привыкал к ней, прогуливаясь ранним мерзлым утром среди отдаленного клекота чаек, сонной тишины и хруста сухих листьев под ногами. Костяшки пальцев покраснели от мороза, и он почти с любопытством перебирал ими, наблюдая, как натягивалась сухая кожа.       Отвлеченный, он не заметил темную фигуру в конце тропы, а заметив, приятно изумился. Корво, разумеется, легко нашел бы его, если бы хотел. Чужой скорее ожидал, что он не захочет. Но видеть его, здорового, вернувшего себе прежнюю стать, заметную в плечах, и прежний ум, заметный в темном взгляде, было безусловно приятно — всегда.       На нем было тяжелое пальто поверх вооружения лорда-защитника. Ожидаемо, что теперь он мог вернуться к должности, пусть и не в полной мере. Сил и решимости у него достало бы для главного — защиты императрицы.       Чужой медленно направлялся к нему, и Корво пристально и молчаливо наблюдал за ним из-под густых бровей, как будто интересовался каждым его движением. Это очень походило на него прежнего. Но смелость и дозволенность его взгляда не имели ничего общего с той почтительностью и осторожностью, с которыми он смотрел на бога, всегда снизу вверх. Будет ли он удивлен этой разнице, когда по-настоящему вспомнит? Чужой обнаружил, что новое отношение ему нравилось больше. Словно даже человеком он мог быть достаточно интересен. Однако лишь время покажет, как долго ему будет позволено наслаждаться этим вниманием.       — Доброе утро, — произнес Чужой, приближаясь, и Корво наклонил голову.       — Доброе, — благодушно ответил он. Никакого благоговения в голосе, никакой сдержанности. Он был так прост и приятен, когда не видел перед собой что-то, что считал великим. Но и в его былой напряженности имелась своя красота. — Чертовски холодно. Ты и так выглядишь вымотанным, не хватало еще заболеть.       — О, Корво, я не боюсь болезни. Это было бы любопытное страдание, которого мое тело еще не знает. — Он наклонился и поднял с земли позабытый бутон белой розы, покрытый коричневыми пятнами смерти по самым краям лепестков. — И я чувствую себя прекрасно. Императрица, насколько я могу судить, не равнодушна к моему благополучию. Я бы не оскорбил ее гостеприимство другими… осложнениями здоровья, — с ироничной полуулыбкой добавил он.       — Как твоя нога? — серьезно спросил Корво.       — Заживает.       Ему понадобилось некоторое время смириться, однако он не мог отрицать, что позволил бы этой мучительной боли от разрыва плоти повториться, если бы она принесла ему то же озарение. Именно тогда, страдая от непрекращающейся физической боли, и именно после, едва имея возможность ходить, он вдруг в полной мере ощутил свою человеческую хрупкость. Ему не нравилась кровь — хотя как часто он ее видел! Он узнал себя с неожиданной стороны. Это было не самое приятное открытие, напомнившее о том, как был несовершенен и беспомощен человек — он сам, — но Чужой, тем не менее, дорожил этой истиной, столь же болезненной, как сама рана.       — Зря ты расхаживаешь. Побереги себя.       За словами, казалось, скрывалась искренность гораздо большая, чем они предполагали. Но Чужому не нужны были годы поклонения, чтобы ясно видеть ее. Корво всегда был прямолинейным, до простого честным, и ложь опаляла ему язык лишь тогда, когда он не мог уберечь секреты молчанием. И правду он использовал, как тяжелое оружие, она никогда не была мягкой на его губах.       — Не стоит беспокоиться, — ответил Чужой. — Однако окажи мне ответную любезность: как твое самочувствие? Готов ли ты снова вспоминать?       Глаза Корво помрачнели. В последний раз, когда они были в Бездне, Чужой следовал за осколком его души, который Дауд вновь и вновь растаптывал под своим сапогом, пока Фарли Хэвлок и Таддеус Кэмпбелл наблюдали. Он вернулся в сознание сам не свой и не желал никого видеть, переживая свое горе заново. Оно совсем ему не шло — такому постаревшему по сравнению с тем молодым мужчиной, которого шесть месяцев истязали в Колдридже.       — Не сегодня, — сказал Корво. — Не из-за меня. Из-за тебя. Тебе это обходится гораздо дороже, чем мне.       — Утомление излечивается отдыхом. Я прихожу к тебе, затем отдыхаю.       Корво приподнял брови.       — Похоже, ты действительно мало знаком с тем, что такое человеческое тело, — заметил он. Затем спросил прямо, серьезно, лишь с оттенком любопытства: — Каково это — больше не быть богом?       — Я никогда не был богом, дорогой Корво, — ответил Чужой. — Я был сущностью, скрепляющей разрушительную для этого мира силу Бездны. Всего лишь средство, удерживающее небо на месте.       — Всего лишь, — повторил Корво недоверчиво.       — Именно так, — подтвердил Чужой. — Каким бы странным это ни казалось вам, воспитанным среди оглашаемых повсюду постулатов Аббатства, которое возвело меня на пьедестал зла. Однако изначально я был человеком. Вечность лишила меня многого, что я теперь возвращаю, и, полагаю, она испортила меня достаточно, чтобы в глазах людей я стал манипулятором и обманщиком.       — Разве ты не был манипулятором и обманщиком?       Чужой улыбнулся тому, как просто он это спросил. Несколько лет назад он бы даже не осмелился.       — Был. Для людей. Но ваша мораль и ваше суждение — ничто перед вечностью.       — Наша мораль, — поправил Корво.       — Наша мораль, — с прежней улыбкой согласился Чужой.       — Тогда я повторю: каково это?       — Тяжело.       Он ответил кратко и взаимно честно. Больше добавить было нечего — существенного.       Корво кивнул, с истинным пониманием или без. Он всегда вслушивался и отличался вдумчивостью. Чужой мог полагаться на него в том, что, если не сейчас, он поймет со временем.       — Почему ты помогаешь мне? — спросил Корво. — Я знаю, что был твоим меченым. Но теперь все иначе. Нет причин истощать себя ради воспоминаний какого-то старика. Я говорю это, потому что вижу, что ты делаешь это по собственному желанию, — добавил он.       — Ты мне очень нравишься, Корво, — сказал Чужой. — И для меня нет большего удовольствия, чем помочь тебе. Разве ты не чувствуешь то же самое?       Корво внимательно смотрел на него, пытаясь найти за его лицом загадку их прошлого.       — Да, чувствую, — ответил он. — Где-то там между нами есть история.       — Вовсе нет, дорогой друг. Нет никакой истории, кроме той, которая тебе уже известна.       — Что-то есть, — повторил Корво.       «Возможно, что-то, чего уже нет и чего ты больше не найдешь», — подумал Чужой с нежной тоской, которая случается от предчувствия скорой потери. В то же мгновение, как бы отстраненно, он видел обманчивость своих эмоций и насмехался над собой и своими сентиментальными опасениями. Вслух же, доверяясь Корво, он произнес:       — Может быть, и так. Если есть, я помогу тебе найти это.       — Не сегодня, — снова сказал Корво, казалось, слегка отбросив тяжесть разговора. — Ты отдохнешь, потом мы встретимся. И тебе не обязательно делать свое… колдовство. Я могу подождать тебя там, где ты меня оставишь.       Чужой наклонил голову.       — Ты не должен винить меня, если я скажу, что не доверяю тебе. Разумеется, ты сделаешь так, как считаешь нужным, а не так, как будет для тебя безопасно.       Уголок рта Корво дернулся.       — Возможно, ты прав. Хотя это все равно неприятно.       — Вне Бездны мое Слово ничто, а в Бездне оно не имеет достаточной силы, чтобы причинить вред. И даже будь иначе, я бы не позволил себе так рисковать.       — Спасибо за заботу, — отозвался Корво. В этом была серьезность и сухая ирония, так ему свойственная, что Чужой ощутил немедленное влечение. Словно уже не был ближе, чем когда-либо.       — Всегда пожалуйста.              И он сделал так, как Корво его просил, — отдыхал.       Собеседников, с которыми он желал бы завести разговор, больше не было, поэтому он остался в выделенных ему комнатах и читал возле окна. В большом застекленном шкафу лежало много книг, любимых лишь пылью, и среди них он нашел маленький томик серконосской поэзии шестнадцатого столетия. Авторы были знакомы — все любимцы народа, все страдающие в эпоху войн, переселений и голода. Он помнил их судьбы, некоторые столь обыденные, некоторые достойные лишь разочарования, и не мог не задуматься о том, почему их книги были столь почитаемы.       Но стихи шли один за другим, и постепенно он сам забывал лица и имена авторов. Как закономерно, но и как иронично, что человек, не жалевший о совершенном предательстве, так глубоко и сочувственно отзывался о честности и правде. А тот, кто писал пером под надзором самого герцога, оплакивал свободу самим презрением к ней.       Искусство никогда не было ему интересно. Технический гений способствовал развитию промышленности, архитектура приспосабливалась к требованиям индустриальности. Наблюдения за природой, животным миром, космосом проникали в науку и давали людям все новые и новые возможности выйти за пределы известного. Но ни живопись, ни музыка, ни литература, ни танец, ни скульптура никогда не формировали ничего, кроме моды и красоты. Каждый литератор, отпечатанный в книге, которую Чужой держал в руках, был незначителен и неважен в общем стремлении времени. Чужой не являлся к ним, даже чтобы поддразнить их фантазии, хотя они, несомненно, слышали его голос и видели его задолго до начала своей славы.              И я видел, видел так много женщин,       Среди них лишь одна мне любима.       Та, кто в саду посадила       Девять деревьев, названных именами       Ее сыновей,       Что кормили червей       За берегами.              Но теперь он читал и ясно видел истинный смысл поэзии, раньше понимаемый лишь отстраненно и сухо. Она создавалась не для истории, а для людей. Сменялись королевские эпохи, шли друг за другом короли, наместники, герцоги, императоры и регенты, огонь был заменен электричеством, весла — тепловыми двигателями, и среди этого внешнего движения, за которым он наблюдал особенно пристально, было движение внутреннее, двигалась сама душа. Искусство существовало последние четыре тысячи лет, существовало на Пандуссии и до нее и было вечно, потому что люди всегда находили способ творить. В этой вечности была скука, но и универсальность. Жизнь в ее постоянных повторах и сходствах.       В тех повторах и сходствах, которые переживал он сам.       Он понимал, почему искусство имело для него так мало ценности среди бесконечного сияния Бездны, вмещающей в себя все и всегда. Здесь и теперь, извлеченный из нее, стоя двумя ногами на земле, он не мог забыть о собственной ничтожности. Однако эта ничтожность не отнимала у него ни нежности, ни удовольствия, ни тоски, потому что человечность обрекала на чувства, пусть даже те, которые рождались из невозможности чувствовать в полной мере и правильно. И истина, которая открывалась ему все это время, состояла в необходимости учиться любить их. Вне путей, известных просторам Бездны, они были единственными проводниками для него в этом ничтожном путешествии, называемом жизнью.       Он читал, увлеченный, пока не задремал в кресле. Когда же открыл глаза, обнаружил, что сумерки пылали, отражаясь красным на волнах реки. Фонари горели, как маленькие яркие луны. Сидеть так он долго не смог, его разум свербел, а руки желали дела. Не отказывая этому порыву, он сел за стол, взял ручку и несколько листов бумаги, ранее обнаруженных в ящиках, и принялся писать и писал до поздней ночи, а потом и до утра. Однако так мало сумел запечатлеть: лишь несколько десятилетий истории Пандуссии, осколки ее культуры, имен ее творцов, о которых никто не знал и не слышал, несколько мифов и традиций веры, в центре которой был Древний. Казалось невозможным передать словами, каково это было — наблюдать своими глазами за падением неба и рассеиванием звезд, знаменующими умирание прежней сущности Бездны, чувствовать конец, но никогда не знать начала и не понимать причины. Особенно когда ты молод и веришь лишь в долгие годы, ожидающие впереди. Он знал стольких людей, видел несчетное множество судеб, но остановился на том мальчике, которым был когда-то, и доверил ему рассказывать историю. Возможно, для того, чтобы почтительно похоронить его — в благодарность за то, что своей жертвой он создал это будущее, в котором Чужой сквозь строки мелкого неряшливого текста запечатлевал старые слова и зарисовывал линии забытых архитектур.       Еще один узел. Они создали его вместе, распавшиеся на части, но сведенные вместе после четырех тысяч лет.