Вселикий Янус

Как же ему шел этот образ. Как если бы, будь у Вселикого Януса единственное истинное лицо, — это был бы Финдэ. Тимур, воплощаясь в Наирота, не терял искренности и своей сути, но словно бы оборотнем перекидывался в иную ипостась. Без сомнения и стыда давал себя с головой захватить своей темной, теневой стороне. Яшка становился еще более собой. Такой вот парадокс — надевал светловолосый парик, наклеивал остроконечные силиконовые уши, скрывался под фантазийными одеждами — казалось бы, прятался под этой бутафорией. А вот — несмотря на это, проступал наружу четко и ясно, как будто из сумерек рассветным солнцем подсветили. Последовал обещанный Артемом триумф, острое переживание из-за неудавшихся моментов, лихорадящая эйфория на поклонах. Но важнее этого было то, что вспыхивало между ним и Тимуром на сцене. Удивительная синергия, воплощенное волшебство, когда Яшка выдавал такое, на что, как он думал, был неспособен. На голову выше себя. Неизмеримо глубже. Конечно, он очень волновался о том, что о его игре думает Тимур. И пришел к нему — не после выступления, не после служебки. Пришел спросить на следующий день, дав тому немного отоспаться, а эмоциям — чуть схлынуть: — Ну и… как оно? — Очень хорошо. — Да? — выдохнул Яшка с наивной надеждой. Тимур всмотрелся в него внимательно: — Именно с тобой я впервые и полностью ощутил бессилие палача. С Жорой я его отыгрывал «из себя». С тобой я его переживаю без малейшего напряжения. Мне не надо тянуться за ним вглубь и доставать откуда-то изнутри. — Я тебя достаю, — с очень серьезным лицом прокомментировал Яшка, но испортил всё в конце, лукаво закусив губу. — На тебя я просто могу животно реагировать, — не позволил сбить себя Тимур. — Этот обмен энергией очень ценный. Вихрей искр в бешеной пляске — круговорот. Тимур нимало не кривил сердцем, говоря это. И снова переживал это на сцене, нет, в покоях Даньян-Кхеста — когда огромные светло-серые эльфийские глаза смотрели на него не со страхом пытаемого, не с привычным презрением светлого к падшему — а с разочарованием. Казалось бы, вся сила в руках темного эльфа, он здесь — безраздельный властелин в своем праве, а Финдэ — пешка, песчинка, никчемный пленник. И вот — сорвавшаяся с руки — как с губ срывается злое слово — в миг вспыхнувшего гнева пощечина. А в ответ на нее — взгляд такой, будто в своем мучителе Финдэ увидел что-то безраздельно мелочное, жалкое. Нечто, после чего на равных с Наиротом говорить уже невозможно. Одним небрежным движением кисти Наирот себя принизил так, как не сумел десятками ударов плети. Но Финдэ и тут не скатился в жалостливую брезгливость: продолжал увещевать терпеливо. И было не избавиться от чувства, что Финдэ здесь мудрый и взрослый, а Наирот — злое, капризное дитя, разыгрывающее из себя незнамо что. Сама Красная Богиня вела себя с Наиротом уважительно, на равных. А этот каким-то парадоксальным образом поставил себя выше, хуже того — его, стремясь унизить, вознес сам Наирот! То, что у Жоры получалось блаженным всепрощением (с флером самодовольства, святее-всех-святых), у Яшки выходило торжеством просвещенного духа. Прекрасно. Конечно же, приходил к этому Яшка-Финдэ не сразу. Про совсем другое была бы история, если бы он сначала не испил в полной мере боль, ужас и отчаяние — в руках искусного заплечных дел мастера, самоуверенного, проницательного, тонко чувствующего. В пыточной камере изучить души и как они ломаются от страха и боли нетрудно. Слишком быстро признания и рассказы, в панике невнятно срывающиеся с разбитых губ, начинают повторяться. А ведь ирония в том, что смысла пытать Финдэ у Наирота не было. К подземельям Даньян-Кхеста светлый эльф шел намеренно, прячась ровно настолько, чтобы миновать злобных защитников крепости — и получить шанс на поединок. Цель своего похода он выложил сразу. Не было и другой информации, которую бывшему соплеменнику имело бы смысл вызнавать у светлого князя. Мучения были медленной казнью за самонадеянность. И мрачным развлечением — непохожим на ежедневную, набившую оскомину тоску пыточной. Но и того больше — слишком быстро они стали бесплодной попыткой получить то, что силой не выбивается, против воли не отнимается. Какой на такой допрос мог быть ответ, кроме молчания? Наирот тащит Финдэ за железный ошейник через тонкий мост. Намеренно грубо, опрокидывая, не давая встать на ноги. Оказавшись на другом берегу, бросает клацающий хвост цепи. Финдэ пытается отдышаться на четвереньках, медленно поднимается. С невыразимо светлой печалью оглядывается на сложившего крестом руки грозового красавца с непроницаемым выражением лица. — Я не могу уйти без сына Мелетэ. Наирот с саркастичным неверием качает головой. «Глупец!» — Ты просишь у меня то, чего у меня нет. — Ты не сказал о нем ни слова. Отдай мне его останки. Украшение. Дай мне хотя бы ответ. Обрывок одежд. То, что я смогу вернуть его отцу. Посмертное подношение. Хотя бы письмо написать. Привести страданья к концу. — Ты хочешь от меня то, что я не дам. — Тогда отпусти остальных. Тех, чьи крики один за другим умолкают в темницах. Я не уйду сам. — Тупица, — вздыхает Наирот. И тащит не сопротивляющегося пленника обратно, обдирая о камни, вываливая в пыли. Но ночью разгоняет Мрак, укрывающий башню Даньян-Кхеста, — чтобы на пленника светили звезды Платинового дракона. И пусть самого Наирота этот звездный свет изрезает до кости. А Финдэ, мучительно сползая израненной спиной по стене, повисая на вздернутых кандалами руках, шепчет себе: — Что же за боль причинили тебе, что ты так стремишься освободиться от нее, вернув ее миру? Что за страдание, которое не избыть, сколько ни терзай других?