Меняя минуты

Миша терпеть не может чувство бессилия — никогда не мог и не может сейчас. Оно вызывает отчаянную злость. Оно приводит к беззвучному внутреннему крику. Оно безнадежное. Оно тупиковое. Оно ломает его — хотя он не имеет права ломаться и всегда сопротивляется. Шибанов не признает безвыходных ситуаций и изворотливо ходит по костям и обломками до самого конца. Он вспоминает своё бессилие и свою невозможность обуздать стихию скоротечной и иногда резко обрывающейся на самом пике человеческой жизни. Даже господь Бог с этим справляется не всегда, а Миша и подавно, потому что во всей вселенской иерархии занимает не слишком высокое место. В контексте с этим он, как и всегда, вспоминает почему-то Антоху Кречетова. То есть «почему-то» — не совсем правильное слово, вполне разумная причина существует — но причина такая, произносить которую вслух и прокручивать в голове Миша очень не хочет. Пусть она уходит — прочь. К чертовой матери. И не побаливает так, колясь иголкой под сердцем. У Кречетова вся жизнь была впереди: молодой и толковый, он бы далеко пошёл. Вскоре женился бы, может, по-скромному и жил припеваючи — или хотя бы успел свою гипотетическую супругу встретить и забрать, как обещал. Кречетов был для Миши константой, кем-то мысленно прописавшимся на привычном рабочем месте — постоянным, ответственным, не косячным. Отличным работником да и человеком, впрочем, не менее хорошим — справедливым и в меру добрым. Таким он был — потом его не было. Никакого. И куда только ушёл, интересно? В какие врата его где-то там приняли? Хорошо ли ему было? Было ли? Шибанов свято верит, что человек всё ещё остается живым пока о нем помнят. Он очень надеется, что с этой задачей успешно справляется семья Кречетова — потому что на свои плечи он, честно признаться, такое бремя в полной мере взвалить не сильно готов. За его спиной итак столько мертвых душ (иногда и от его рук — мёртвых) тянется, что желание грузиться ещё больше уже в зародыше издыхает. За годы службы Шибанов успевает ненамеренно привыкнуть к тому, что все они — заменимымые. Незаменимых никогда не было — были незамененные. Всё так всегда и шло циклическим кругом — однажды и вместо него должен был прийти кто-то новый, кто-то помоложе, без стольких грехов за душой. За это же время ему удаётся понять ещё и то, что из их оперско-отдельской троицы Бог любит только его самого и Женю. С неделями это находит подтверждений только больше — после смерти Кречетова они тянуться несколько однообразной чередой. А свято-проклято место пусто не бывает, поэтому его вскоре и занимает другой. Рожков — чистый лист. Выбеленная стена, ветер в пустыне — иногда Мише кажется, что тот не до конца понимает, где именно оказался и что здесь делать должен, чтобы держаться на плаву. Добротой своей безграничной на Кречетова смахивает. Даром, что фамилии у них с Рожковым разные. Хочется вдарить ему хорошенько — но Шибанов своих не бьет, только зубоскалит и ругается. Антон притягивает к себе проблемы — до его прихода их количество ни разу в жизни не ощущается для Миши таким огромным. Он каждый раз, честно, перед тем, как за сердце хвататься, удивляется: как такой хлипкий и бестолковый желторотый ментеныш может так всё это переживать, сохраняя остатки гордости при себе. Барахтается же, не тонет. Шибанов от злобы не знает, куда себя деть. Антон словно на верную смерть раз за разом нарывается — камикадзе, мать его, кто его научил быть таким идиотом? Мясо не жрет, водку не пьет, ни тебе силы в руках, ни головы на плечах — и куда он, бестолковый, годен? Годен — чтобы врасти очень глубоко, как оказывается. Рожков творит полную непрофессиональную ересь, его действия — и бездействия — поворачивают события и планы в неблагоприятные стороны, с которыми Мише, зачастую самолично, приходится разбираться. Из-за этого он чувствует себя необычайно сильным рядом с ним — или в сравнении с ним? Подполковник Шибанов привыкает к Антону долго. Миша влюбляется в Антона быстро. И это так отлично от всего, что было с ним до. Как бетонная плита на голову, как бессонная ночь после жизни полной бесконечного сна. Как что-то совсем новое, чего никогда не было. Как что-то запретное и невинное, каким и должно оставаться. Ему так странно об этом думать — так трудно искать причины почему и как… Миша — не бессильный слабак, но иногда немножко, самую малость, трус. Иногда он боится запятнать то, к чему так хочет прикоснуться. Поэтому ничего не говорит, чтобы не превратить слова в обвитое вокруг собственной шеи зло. Ведь, в конце концов, никому от его молчания не хуже и не лучше. Нет смысла выдавать на языке то, что в голове криво прорастает. *** С появлением Антона в отделе Миша перестает целой куче вещей удивляться — железной коркой обрастает, вырабатывает иммунитет. Поэтому не испытывает запредельного шока, когда через стекольную рамку в двери видит напряженную спину Рожкова и ещё двух человек преклонного возраста по двум сторонам от него вокруг целого фуршета, выложенного на столе. — Та-а-ак, че тут происходит? — спрашивает сурово, но без злости. — Почему посторонние в кабинете? Антон испуганно подскакивает с места, деревенеет и, смотря вперед и только вперёд, извиняется: — Виноват, товарищ подполковник, — и тут же настоящей скороговоркой объясняет: — ко мне мои родители из деревни неожиданно приехали. Познакомьтесь: это моя папа и мой мама… Знакомьтесь: это мишин причин для инфаркт. Его такая странная и глупая влюбленность. Резко заимевшие в глазах Шибанова определенный статус люди начинают представляться и пожимать ему руки — такие взволнованные и неловкие. Такие… родители — Лидия Валентиновна и Василий Петрович. Пока Миша стягивает верхнюю одежду, антонова мама пытается сгладить углы, не до конца распознавая реакцию Шибанова на появление неожиданных посетителей: — Михаил, вы пожалуйста не сердитесь, — Антон так чертовски на неё глазами похож, — но нам так хотелось, так хотелось познакомиться с начальником нашего Антоши. Он так много о вас рассказывал… О-па, что всплывает, интересно, о чем именно тот говорил? Миша не задает такой вопрос вслух — невежливо это как-то будет, но интересуется поводом, по которому стол от еды настолько по-необычному ломится. Ему наперебой начинают расписывать полный состав сегодняшнего званого ужина, объясняясь тем, что повод до больного простой — знакомство, другого и не надо. — Н-да, — поднимает Миша часы к лицу, ища достойную причину отказаться от всех предложений, — как бы рановато ещё, рабочий день не закончился… Но тут Василий Петрович восклицает междометием и рвется к сумке, из которой достает целую бутылку, без конца нахваливая. — …за знакомство, а то как-то не по христиански получается… И кто Миша такой, чтобы вот теперь, от такого-то отказаться? Немного, и он подумает, что Антон специально родителей к ним приволок, чтобы через них замолить перед начальником все грехи. — Да, это, конечно, радикально меняет дело. Рожков заметно нервничает и от этого тараторит в спину нагнувшемуся к дверцам шкафа Шибанову. — Извините, они как снег на голову свалились… «Это ты мне, как снег на голову свалился» — думает Миша. Да уж, в чем, в чем — а в этом он повторял своих родителей полностью. — Прямо снизу позвонили, ну не мог же я их… не пригласить. Лидия Валентиновна ему поддакивает: — Мы сами… Миша дает понять, что не злится и что выгонять ссаными тряпками всё семейство Рожковых за дверь не станет. Приятные люди — грех на таких что-то гнать. Заботятся ведь… Мясо приятно во рту тает, и Миша шутки ради предлагает Антону присоединиться — тоже попробовать, а то совсем кожа да кости. Тот предсказуемо отказывается. — Странно, — не удерживается Шибанов. — У таких родителей такой сын… Лидия Валентиновна в волнении переглядывается с ним, хватаясь за шарфик на шее: — Какой — такой? Миша хотел бы, да не может рассказать вслух обо всей той люб… обо всех тех чув… обо всём, что он на самом деле об Антоне думает. — Хороший. И в добавок к слову выпивает, морщась от греющей горечи в горле. *** Тревожные звоночки Шибанов начинает ловить внезапно — он списывает их на беды с кукухой, но мучается от недосказанности. Со своей стороны — в первую очередь, за Антоном неозвученность каких-то важных слов он замечает нескоро. Но только замечает — и почему-то начинает подозревать, что в своих «сомнительных» чувствах он не одинок: Миша за такие идеи сам себя придушить готов, надеется, что ему просто застелило разум давно забытым помешательством, а одновременно с тем… Сердце ехидно посмеивается, ему не прикажешь — а оно всё хочет. — Михаил Владимирович, — подает голос Рожков, неловко перебирая пальцы рук. — Можно вопрос? — Валяй. — Вы уверены? — Да, — без задней мысли утверждает Миша, тут же себе противореча: — Был, пока ты не спросил. Смотря на Антона, который не может совладать с собой и устоять на месте, он предвосхищает неприятности. Или выдает желаемое за действительное, сочиняя подробный список-план для разговора, что вскоре должен будет последовать. Он не в той кондиции, чтобы объяснять маленьким мальчикам, почему любить взрослых дяденек плохо, но ради Рожкова постарается очень-очень. — Лещ пишется с мягким знаком или без? — Да ты сдурел что ли совсем? *** Больно, страшно — но Миша в конце концов оказывается в подозрениях прав. Никогда ещё он так сильно ненавидел своё неумение ошибаться — всегда им гордился, а здесь… Да пропадом оно пропади! Антон, получается, безгранично смелым может быть — смелее самого подполковника полиции. Ведь он вроде такой наивный — по-ребячески, по-молодчески максималист, ни дашь, не возьмёшь. Зато самые важные слова говорит так правдиво и уверованно, что у Миши пальцы на ногах поджимаются и холодный пот под челкой выступает. Он ошибается ещё раз, когда вжимает Антона в твердый стол до идущей по нему дрожи от встряски. И опять — как только накрывает его губы своими, почти кусая, и одним лишь этим порывом согласно отвечает: «а я тебя». Что этот придурошный с ним творит? Почему им обоим не стыдно за то, что происходит дальше? *** Невидимый выстрел пробивает ему виски навылет и заставляет сердце задыхаться. Миша не удивляется, когда Антон отчебучивает нечто настолько… убийственное. Напуганный, побледневший, потерявший себя вместе с вылетевшей из ствола коронной пулей он смотрит на девушку, которую Шибанов всеми способами пытается с того света вытащить. Это похоже скорее на нелепые дёрганья: она под его руками мертвая лежит, уже не дышит. От такой огнестрельной раны особо не выживают — от такой Миша сам боялся погибнуть когда-нибудь. Да и погибает, пожалуй, точно в тот момент, когда теряет надежду при взгляде глаза в глаза с камерами… Если бы Миша мог повернуть время вспять, он на пушечный выстрел не приближался бы ни к каким прокурорам, их замам — даже в опера бы не пошёл, честное пионерское. Только бы не вот это всё. Водоворот событий закручивается с бешеными темпами. Миша делает возможное и невозможное, дабы избежать непоправимого. Миша кусает щёки каждый раз выходя из СИЗО. Миша не улыбается. Миша рассыпает быстрые поцелуи по лицу Рожкова, стоит им оказаться наедине — каждый из них, будто последний. Все они — словно кислород, которыми Шибанов безуспешно пытается заполнить свои легкие. Миша держит того за руки — он как спасательный круг в открытом море и с пробитым боком, сам вот-вот в этой пучине утонет. Но Миша ещё не бессилен. Это чувство хоть и стоит за его спиной, пробирается щупальцами к оголённой шее, но пока лишь противно щекотит кожу — не придушивает мерзко. Из этого Шибанов черпает силы, от встреч с Антоном он подкрепляет надежду и делит ее на двоих. *** Он ошибается снова — и на этот раз фатально, непростительно. Сам в успех свято верил и кормил этой верой того, кто был целиком и полностью от него, Миши, зависим. Миша бессилен. Вновь. Теперь уже над вещью более податливой, нежели смерть, но такой же несправедливой и колкой. Он бы этого прокурора голыми руками заложил. И суд этот спалил к херовой матери — да не мог вот. Даже руку к Антону протянуть в такой момент не мог. Ничего вообще не мог, дурак. Семь с половиной лет — звучит, как его личное наказание. Гневное «Мы тебе сына доверили, а ты.!» — как удар ниже пояса. А пощечина — как-то, чего Миша и заслужил. Он очень хочет, чтобы этим всё не закончилось.

26.10.2023