Каждому дьяволу положен свой ангел

Вместе мы шли по канату Но я шёл не так, как надо И я упал, и я упал Вслед за мной и ты…

ЛСП - Канат

— Сейчас наша главная задача, чтобы тебя выпустили под залог, что касается общественного мнения… — Мне плевать на общественное мнение, - закуривая, хрипло прерывает Юнги словесный поток едва успевшего разогнаться Намджуна - менеджера, правой руки, соратника и просто друга. Ким тяжело вздыхает, переводя обессиленный взгляд на своего помощника Чон Хосока, мысленно прося выручать, а то еще чуть-чуть и мнимое спокойствие лопнет, как у обывателей лопнул тот розовый, мыльный пузырь под названием «чудесный мир шоу-бизнеса». Смешно, если бы не пугающие последствия. Весь мир теперь кипит, шокированный происходящим, общественность не утихает ни на секунду, компании и инвесторы с ума сходят от паники, Голливуд и шоу-бизнес трясет в репутационной лихорадке, всякий причастный уже готовит пути к отступлению, да даже непробиваемо- хладнокровная акула Ким Сокджин беспокойно щёлкает паркером, что-то тихо обсуждая со своей командой юристов, у Хосока сама по себе невротично дергается нога, а Намджун уже сбился со счета, сколько литров кофе в себя влил, и когда вообще последний раз спал. Один Мин Юнги в оранжевой тюремной робе, курит себе задумчиво и безмятежно, глядя куда-то глубоко-глубоко в себя. О чем он там думает, черт его разберёт. Ясно одно, и Хосок, собравшись с силами и кое-как остановив под столом кривую пляску своих конечностей, дипломатично озвучивает общую мысль: — Юнги, мы понимаем, но стратегически это проигрышная тактика. Извиниться было бы куда лучше, чем делать вид, что ты клал на них большой и толстый. — Неужели? — Ты же сам все прекрасно понимаешь, люди хотят верить, что они что-то решают… — Нет, - со снисходительной усмешкой вновь прерывает Мин, — они хотят верить, что мы такие же люди, как и они. Что мы тоже боимся, сожалеем, раскаиваемся, нуждаемся в прощении… — А ты не нуждаешься? - не выдержав, с вызовом бросает Намджун отнюдь не в силу, прости господи, наивности. Ему - прожженному воротиле, видевшему в этом мире все и больше, - вообще кажется, что он родился без онной. Просто Намджун знает ту самую кнопку внутри такого же прожженного до костного мозга Мин Юнги. И тот, конечно же, прекрасно понимает, куда ему давят. Усмехается криво, одним уголком рта и, делая глубокую затяжку, сверлит Кима сквозь хищный прищур, слезящимся от дыма пустым взглядом. Казалось бы, очередной пофигизм, безразличие, но нет. Намджун знает, что скрывается за этой опустошённостью. За ней годы борьбы, фатальных, непоправимых ошибок, обреченности и непроходящей боли. Задушенной. Задавленной с особой жестокостью всем, чем только можно, а главное - чем нельзя. От сумасшедшего ритма заколачивания денег двадцать четыре на семь на всем, что движимо и недвижимо, до тех самых развязных, диких вечеринок с наркотой, насилием, жертвами, бесчеловечными обрядами и обрастанием связями в таких высоких кругах, что нынешний полет с, казалось бы, недосягаемой вершины не вызывает закономерного ужаса: слишком высоко, чтобы вспомнить то каменное дно, от которого однажды оттолкнулся, и слишком стремительно, чтобы прочувствовать в полной мере всю горечь собственного падения, тем более, когда в приоритете вещи, куда более важные. Точнее, не вещи, далеко не вещи. Кто бы что ни думал, приоритет у Мин Юнги всегда один. — Чимин звонил? - выдавливает он через силу. От одного имени начинает свербить так сильно, что ладно скроенная маска невозмутимости идет тонкими трещинами. Задолбанный в край Намджун в сотый раз тяжело вздыхает и переглянувшись с Хосоком, даёт нервную отмашку. — Эмм… Звонил Чонгук, - пытается Чон смягчить неозвученное «нет», но Юнги от этого только поганей. Он не нуждается ни в жалости, ни в утешении. Да и утешить его под силу лишь одному человеку. Человеку, который ничего не спрашивает и не требует положенных объяснений. Вообще ничего не требует, не требовал и, видимо, не потребует никогда. Стоило бы выдохнуть - одной проблемой меньше, а у Юнги в горле ком. Растёт с каждым днём все сильнее и душит, давит, вспарывает изнутри. Почему, почему, почему? - набатом и нелепой обидой. Сначала списал на шок, потом на осуждение и разочарование, после на безразличие, а теперь… Теперь он просто растягивает окаменевшие от горечи губы в привычном, насмешливом оскале и холодно тянет: — И? — И… просил передать огромное спасибо за то, что отдал его на воспитание Чимину. Типа это твой самый лучший отцовский подарок ему. Хоби замолкает и неловко отводит взгляд. Намджун напротив пристально сканирует и без того мертвенно-бледное лицо друга, на котором расползается очередная уродливая усмешка, похожая на лопнувший шрам. Несколько долгих, звенящих минут все молчат, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь? Начать утешать, врать, подбадривать? Намджун пытается, но от его «это просто юношеский максимализм», тут же отмахиваются. — Да брось. Он прав. Собственно, на то и был расчет, чтобы их с Чимини не коснулась шумиха. А то, что я хуевый отец - это не новость. Все, как всегда. Юнги невозмутимо пожимает плечами и закуривает, пытаясь скрыть за едким дымом, что ни хрена оно не «как всегда». Плохо. Так плохо, что губы подрагивают и бессилие выедает то немногое, что осталось в пустых, безжалостных глазах. Хотелось ведь, как лучше: уберечь, спрятать подальше от грязи, фальши и жестокости. А в итоге что? Да, уберег, да, спрятал, но какой ценой? Ценой своего самого главного страха. Смешно, но всю свою жизнь, всего себя Юнги положил на то, чтобы только его мальчики не узнали, что главное олицетворение несмываемой грязи, фальши и жестокости является он сам и вместе с тем, чтобы в случае чего, их это не коснулось. Ошалев от власти, денег и безнаказанности, казалось, что получиться усидеть и на двух стульях, в итоге же он просто нанизывал бусины на нитку, на которой сам же и вздернулся. И не нужны суды, и следствия, его родным и любимым, все понятно без лишних слов. Виновен! Виновен во всем!