Ангел Преисподней

— Что со мной хотят сделать? — спросил Эрен, шумно отфыркиваясь. Он стоял, нагнувшись над металлическим умывальником пока Дэниель Риверс, добросовестно вымывала его заспанную физиономию. Лично позаботиться о себе он никак не мог – его руки были скованы кандалами за спиной. Цепи с лодыжек сняли, чтобы он мог идти, но далеко не убирали, что наталкивало Эрена на очевидную мысль – скоро их наденут вновь. — Смотря, кого ты имеешь в виду, — пожала плечами Ханджи Зоэ. Она сидела на стуле где-то слева, исполняя роль своеобразного информатора. — Полицейские, представляющие собой негласное доверенное лицо правительства, требуют того же, что и офицер гарнизона, который хотел прибить тебя пушечным ядром. — Но это лишь одна сторона, — Эрен пытался увернуться от назойливого полотенца, что пыталось вытереть его рот. — Кто же им противостоит? — Мы, — Ханджи скромно развела руками, задевая этим жестом и Риверс, и стоящего в дверном проёме офицера, с которым Эрен ещё не успел познакомиться. Возможно потому что за целый час тот не произнёс ни слова, только смотрел и молчал. — Разведкорпус во главе с командующим Эрвином Смитом намеревается взять тебя под своё крыло и продлить срок твоих земных страданий. Кто знает, возможно через ничтожно краткий отрезок времени ты будешь молить богов послать тебе смертную казнь. Дэниель провела грубым полотенцем по шее Эрена, стирая капли воды, взяла его лицо в свои ладони, проверяя, всё ли в порядке. Встретившись взглядом с его глазами, на миг замерла. Никогда ещё не встречала такого неопределённого цвета. Казалось, за темным ободком радужки переливались все оттенки зелёного и голубого, изредка перемежаясь с серым и отливая чем-то мягко-перламутровым. Удивительные глаза. Уникальные, словно космическая сингулярность. Дэни запомнила их на всю жизнь. Эрен тоже с интересом изучал её глаза, впервые видел настолько светло-серые радужки. — Ханджи, подай гребешок, пожалуйста, — попросила Дэни. — По-хорошему, ему бы стоило вымыть голову несколько раз, но у нас уже нет на это времени, поэтому остается только причесать. Эрен несколько дней провёл в постели, не вставая, а до этого целый день сражался в Тросте. Некоторые пряди слиплись из-за засохшей крови, в каких-то застряли куски раздробленной оранжевой черепицы. В целом волосы были засаленными и пахли не очень приятно, но это было далеко не самое неприятное, с чем довелось столкнуться Дэни за время службы в разведке. — Муку, пожалуйста, — снова попросила Дэни. Юные аристократки имели множество секретных техник, с помощью которых у них удавалось даже в самые критические моменты не терять элегантный внешний вид. Какое масло нужно нанести на кожу прежде чем брызнуть туда парфюм, чтобы аромат продержался подольше. Как извернуть шпильку из шляпки, чтобы она на один вечер заменила крепление для пуговицы на платье. Как с помощью рюмки водки и одного кусочка десертного сиропа избавиться от неприятного запаха изо рта. Благодаря взрослению среди шуршания юбок и запахов белоснежной пудры, Дэни знала массу выходов из ситуаций, когда нужно быстро и качественно подготовится к выходу в свет. Первое судебное заседание тоже не шуточное выступление на публике, её навыки пришлись как раз кстати. Дэни посыпала немного муки на корни жестких волос Эрена, взлохматила их, а затем пригладила с помощью расчески. Поварихи, узнав ради чего солдаты разведкорпуса требуют у них муку хотели прогнать их взашей. Так бы и случилось, если бы не вмешалась Дэни со своим прирождённым даром дипломатии и не убедила их, что драгоценной муки понадобится всего несколько грамм. Эффект от применени был заметен сразу же. Блестящие, тёмно-каштановые волосы Эрена немного распушились и уже не выглядели такими жалкими, как минуту назад. Конечно, под глазами его синели полумесяцы очерченные кромкой усталости, а обкусанные губы представляли собой рванные полосы алой плоти, но вид Эрен приобрёл человеческий. Этого от него и требовалось. Выглядеть человеком. Убедить всех, что он больше человек, нежели титан. А как убедить в этом остальных, когда сам не уверен, что это так, Эрен понятия не имел. Надеялся, что воля случая довершит остальное, и даже не замечал, как полагаясь на судьбу невольно становился похож на разведчиков. В последнюю очередь Дэни поднесла к его губам желанный стакан воды. — Пей. Эрен пил, смывая вкус крови во рту. Пил, чувствуя себя умирающим от жажды. Пил, и не мог насытиться. — Ну-ну, довольно, — усмехнулась Ханджи. — Не хватало тебе ещё описаться на судебном процессе. Дэни вытерла полотенцем капли воды с подбородка Эрена, и хоть настрой у него поднялся, в тот момент он почувствовал себя беспомощным младенцем. Ни шагу без своих мамочек сделать не может, Конни бы его засмеял. А Жан смеялся бы громче всех, ушлая лошадиная морда. Райнер посмеялся бы, но не очень долго. Он хороший парень. Бертольд бы вообще не смеялся, это, по правде говоря, не делало его хорошим собеседником, но Эрен был бы всё равно рад его безмолвному пониманию. Вспомнив о своих друзьях, живых и мёртвых, Эрен ощутил вдруг болезненный укол в сердце. Соскучился. Он соскучился по этим идиотам, по их дурносмешью, по веселым вечерам в мальчишеской казарме, по хрусту поджаристого хлеба и кисло-сладкому вкусу вишневого компота, которые они по ночам таскали из столовой. Душу бы продал, лишь бы вернутся к относительно спокойным годам кадетского обучения. Но время обратить вспять не получится, зато к живым людям он вернуться сумеет. — Готов, боец? — спросила Ханджи, кладя руки ему на плечи. Она наклонилась и стекольца очков в тонкой оправе блеснули в свете керосинки, что освещала серое подземелье. — Готов, — решительно кивнул Эрен. За друзей. За семью. За Армина и Микасу. Он был готов перевернуть весь мир.

***

Зал суда в Гермине был местом угнетающего великолепия — высоким, гулким, мрачным. Его своды, словно придавленные тяжестью небес, казались готовыми обрушиться на головы тех, кто осмелился ступить под них с целью солгать. Тусклый свет струился через витражи, пробивая холодный воздух, где царила тишина, столь плотная, что создавалось впечатление, будто она обволакивает каждое движение. Эрен Йегер стоял на возвышении в центре зала, словно ритуальная жертва, приготовленная для кровавого заклания. Цепи на его руках лязгали при малейшем движении, будто зловещий шепот чего-то древнего и безжалостного. Его лицо, юное, но изможденное, было мрачным, а глаза, обрамленные тенью бессонных ночей, смотрели вперед, туда, где на возвышении восседал судья Нильсон Уитхэм. Этот человек, с какой стороны не посмотри, был уродлив. На голове залысина, остатки пепельных волос одинокими волосинами облегают покрытый розовой кожей череп. С годами он начал жиреть, складки его тела скрывала черная мантия. Судья мертвецов. На суде все заведомо мертвы, а он, облачённый в черное, свершает правосудие над душами, взирая в саму суть человека. Нильсон Уитхэм был неподвижен, но в его взгляде читалась угроза, равная молчанию здания Великого и Священного Суда. По бокам от зала выстроились сторонники разных фракций. Слева от судьи — представители Военной полиции, их лица были строгими и бесстрастными, как у охотников, готовящихся добить загнанного зверя. Справа — Разведкорпус, их стройные фигуры и спокойные лица выдавали настоящую военную выправку. Среди них сильно выделялялись Эрвин Смит и Леви Аккерман, в чьих обликах присутствовала странная смесь ледяного спокойствия и скрытой жестокости. Дэни, Ханджи и Майк наблюдали за происходящим с балкона над фракцией полицейских. Они прекрасно видели своих боевых товарищей, судью и честных королевских подданных, что пришли поглазеть на Эрена, будто он был диковинной обезьянкой. Когда начался спор о судьбе Эрена, голоса поднялись, воплощая собой неистовство морских волн. На суде зачитывались показания Армина Арлерта, Микасы Аккерман, коменданта Дота Пиксиса и остальных свидетелей. Судья разрешил открыть рот подсудимому только тогда, когда от него требовалось словесное подтверждение тому, что будучи титаном, он напал на свою сводную сестру в попытке свести счеты с его жизнью. Эрен впервые слышал об этом, он не мог даже вообразить, что сможет поднять руку на Микасу. Но, видимо, за него это сделал титан. А подтвердил факт о нападении свидетель из рядов гарнизона, чем вызвал испуганный ропот среди тех, кто пришёл понаблюдать за судебным процессом. Далее разумная логика и вспышки гнева раз за разом сплетались в единый, хаотический вихрь. Военная полиция приводила все аргументы, чтобы призвать Верховный суд отдать приказ уничтожить Эрена, как жуткую, неизвестную угрозу. Разведкорпус, напротив, требовал изучить его, превратить в эксперимент. Видел в нем оружие — страшное, но необходимое, чтобы пронзить сердце общего врага, который, вот уже столетие, тяготит королевство внутри стен. Тогда раздался стук молотка — оглушительный, словно раскат грома над бескрайними просторами. Судья взывал к тишине. — Ваша честь, — подал голос Эрвин. — Позвольте принести последний аргумент в пользу вашего окончательного решения, что, уверяю вас, решит судьбу человечества. Судья одобрительно кивнул. Эрвину даже не понадобилось подавать знак Леви, тот без лишних слов и раздумий обошел преграду и направился к Эрену. Посмотрел на него с невозмутимостью хирурга, что готов был начать операцию, от которой зависела жизнь пациента. Затем последовала серия ударов — быстрых, безжалостных, выверенных. Леви не просто бил, он вживался в сознание каждого из присутствующих, вырезая любые сомнения в своей жестокой, но ясной правоте. Эрен рухнул на колени, его кровь окрасила пыльный пол, но он не закричал. Глухая тишина в зале стала тяжелее свинца. Спертый воздух, наполненный огромным количеством людей, стало сложно вдыхать, поэтому все затаили дыхания, глядя как капитан Леви раз за разом выбивает из подсудимого последние силы. И миллилитры крови. Когда всё закончилось, Леви поднял глаза и посмотрел на судью, а затем на Эрвина. Аккерман отдавал Смиту право говорить. — Как видите, субъект, хоть и несет для нас некую опасность, поддается контролю. А это значит, что мы сможем влиять на Йегера и в дальнейшем, в военных экспериментах. Наши клинки всегда будут готовы к бою, если вдруг что-то пойдет не по заранее составленному плану. Вам не о чем беспокоиться, ваша честь. Разведкорпус сможет убить Эрена Йегера в любой момент. Спустя несколько долгих минут решение судьёй было вынесено — Эрен будет передан Разведкорпусу. В воздухе зала суда вплоть до самого его опустошения витал дух чего-то большего, чем страх или правосудие. Дэни почувствовала это, задержавшись подольше на балконе. Это было чувство судьбы, развернувшейся в своем неумолимом величии.

***

Жану приснился Марко. Почти перед самым рассветом когда он, с затекшей шеей и ноющей спиной, ворочался на колючем сене и пытался стряхнуть с себя кошмары, в которых его раздирали заживо безмозглые титаны. В одном из снов титаны съели всех, а в последнюю очередь полакомились его матушкой. Проснулся Жан в холодном поту, с криком, застрявшем в горле, как рыбная кость. Хорошо, что он не закричал. Не хотел будить других. Конни мог шутить сколько угодно, но всю ночь он проворочался, вздрагивая от страха и шепча какие-то набожные молитвы. Люди внизу просыпались от каждого шороха, но глядя на тех коров, что остались в хлевах сразу успокаивались. Животные сразу чуят опасность быстрее людей. Если бы стене Роза угрожал повторный прорыв, они бы не были так спокойны. Жан дышал размеренно, успокаивая сердцебиение. Так сосредоточился на этом занятии, что не заметил, как уснул. Сон был неясным, окружающее пространство плыло в жёлтом свете, где каждая пылинка сияла ярче солнца. Жан жмурился, прикрывал руками лицо, ибо свет этот проникал сквозь тонкую кожу век, разъедал глазные яблоки, причинял боль. Физическую, реальную, которая пропала в одно мгновение, стоило какой-то тени заслонить собой мощный источник света. Жан несмело убрал руки с лица и встретился взглядом с другом. Марко улыбался, ободряюще хлопая его по плечу. — Ты молодец, Жан, — сказал Марко. Веснушки на его щеках дрогнули, когда губы снова раздвинулись в улыбке. — Я знал, что ты справишься, никогда не сомневался. — Но ты ведь тоже спасся из Троста, верно? — спросил Жан, хватая друга за плечо, чтобы убедится в его материальности. Тогда ему думалось, что возможно это не сон, щуриться он от рассвета и будит его Марко, который отыскал их с Конни на сеновале. Но грязная рука Жана прошла сквозь пустоту. — Кто знает, — загадочно промолвил Марко. — Люди станут полагаться на тебя, Жан Кирштейн. Доверят тебе всё, что у них есть, а потом отдадут свои жизни, потому что поверят в тебя также, как верил я. Ты можешь не оправдать их ожиданий, и, скорее всего, так впрямь произойдёт, но такой человек как ты не имеет права сдаваться, пока не сделает всё, что будет в его силах. А силы у тебя не занимать, в этом я уверен. Жан нахмурился в непонимании. Марко говорил странные вещи, такие реплики обычно выдают герои из книг, прежде чем попрощаться друг с другом навсегда. — Что ты за бред несешь, — отрицательно замотал головой Жан. — Лучше всех же знаешь, что я слабый. О, да, Марко знал. Жан прилагал все усилия, чтобы приблизится к уровню боя, которыми владели Райнер и Энни, хотел бы стать таким же сильным, как Микаса, но и то, и другое получалось крайне нелепо. Очень долгое время. Он использовал всё своё внеурочное время, и вместо отдыха тренировался с УПМ. Подкорить навык пространственного маневрирования Жану все же удалось, и, если верить инструктору (а сомневаться в объективности и непредвзятости его суждений кадетам никогда не приходилось), то это было чуть ли не единственным, что он умел делать в совершенстве. Но стоило обстоятельствам лишить его способности перемещаться по воздуху, как он тотчас почувствовал себя птенцом неоперенным, – беспомощным, неопытным, слабым. Жан с детства ненавидел выделятся таким способом на фоне других, и никогда не умел смирятся с личностным поражением. Неумение сделать что-то идеально доводило его до белого каления, он пропитывался такой жгучей неприязнью к собственной натуре, что не мог ужиться с собой в одном теле. Воспоминания о разведчице, что спасла его, забросив на крышу, отдались уколом боли в сердце. Унизительно. Как же унизительно зависеть от чужого вмешательства. — Мне страшно даже вспоминать о том, что я видел за вчерашний день, так о каких таких великих свершениях ты говоришь? Возомнил себя пророком? Херовый из тебя пророк, так и знай! — выругался Жан. — Ты всё преодолеешь. Его спокойная улыбка так контрастировала с лицом Жана, что было искажено плохо сдерживаемым воплем истинного отчаяния. «Ты всё преодолеешь». О чем этот придурок вообще говорит? Жан не мог успокоится даже когда перед глазами вместо красочных снов чернела пустота. Он видел в ней скрытую угроза, глаза монстра, что вот-вот распахнутся ему навстречу из темноты, после чего его обдаст горячим обжигающим дыханием, зловоние заполонил легкие, а тело... Тело послужит хорошим ужином кровожадному чудовищу. — Защищай друзей. Ты можешь сделать это. — Нет, постой... Образ Марко начал рассеиваться, смешиваться с ярким светом, Жан хватал руками воздух, чувствуя, как глаза слепнут в считанные секунды и он сам прекращает быть чем-то материальным. Проснулся он с горячими щеками оттого, что солнечные лучи заливали его лицо. Конни потягивался где-то слева, Жан лениво откатился в тень и потер глаза. Сон не подарил ощущения отдыха от слова совсем. Утомлённый, как после ночного дежурства, Жан сел, опираясь руками в сено, которое кололо ладони и бездумно оглядел амбар. Многие уже повставали, оставив свои гнезда из тряпок, в которых провели ночь, но оставались ещё те, кто беспробудно спал. Жан без труда узнал в них подобных себе жертв ночных кошмаров. — Етить твою через коромысло, — прокряхтел Конни, кое-как сгибая затекшую спину. — Я так худо не спал даже когда у нас родилась младшенькая, а чтоб ты понимал, кричала она в ту ночь не меньше маменькиного. Жан имел представление о том, как громко вопят женщины во время родов – четыре года назад у Джереми родилась сестренка, а поскольку они были соседями, их разделяла узкая мостовая, звуки, которыми сопровождалось появление на свет новой жизни были весьма впечатляющими. Послушав их на протяжении шести часов, Жан принял решение, что если его женав будущем откажется рожать детей, он непременно поддержит её в этом стремлении. Крики матери друга основательно запечатлились в его памяти по сей день. Выйдя из амбара, парни ещё раз потянулись, а Конни не смог сдержать зевок, который едва не вывихнул ему челюсть. Утро было превосходным, яркое солнце согревало лучами молодую зелёную траву, на пастбища уже вывели ревущих от голода коров. А в Тросте гнили трупы погибших. Они пошли к колодцу, чтобы умыться и выпить воды, и тогда Жан понял, как сильно его мутит. Он оказался даже не в силах проглотить свежую родниковую воду, его вырвало желчью, и он долго кашлял. Даже попытки прополоскать рот после блевотины вызывали новые рвотные позывы. Уставший, с раскалывающейся головой, Жан плеснул на глаза холодной воды, вздрогнул и тяжело выдохнул. Конни молча скосил на него пристальный взгляд и в одиночку выпил полведра. Когда к ним подошли другие выжившие кадеты из отряда, что был сформирован для битвы с титанами в стенах Троста, Жан выпрямился и попытался сделать вид, что его желудок в этот самый момент не свершает головокружительное сальто-мортале, стремясь исторгнуть из себя последние капли желчи. — Выглядишь не свеженько, Жан, — усмехнулся Райнер, толкая его плечом. — Я бы даже сказал, дохленько. — Значит мой вид вполне соответствует внутреннему состонию, — буркнул Жан, потирая рукой ушибленное плечо. Видят боги, этот парень не зря вошёл в десятку лучших кадетов, во время обучения ему не нашлось бы равного в грубой силе и выносливости. Он лучше всех переносил марш-броски, горные переходы, задерживал дыхание под водой на минуту дольше лучшего пловца и при этом обладал нравом не злобным. Сейчас он выглядел чуть ли не лучше всех присутствующих, но смех его лишь защитная реакция. Попытка хоть как-то развлечь товарищей. Тщетная, к слову. Никто не рассмеялся, и даже не улыбнулся, наблюдая за этой короткой перебранкой. Теплый утренний свет заливал зеленые долины, что расстилались за стеной Роза, а кадеты в помятой форме с заспанными лицами укрылись в тени амбара около колодца, как злоумышленники, что собираются совершить ограбление века. — Если у беженцев имеются родственники в других районах или где-то в селениях за стеной, их отправляют туда немедленно, — сообщил Армин. — Поэтому здесь остаются одни военные. Разведчики и солдаты гарнизона. — А полицейские? — Конни скорчил презрительную рожу, медленно проговоривая последнее слово. — Этих трусливых тунеядцев здесь нет? — Отчего-то мне думалось, будто простой люд ненавидит разведкорпус больше всех, — спокойно, как и всегда, проговорила Энни, глядя на всех ледяными глазами из под полуприкрытых век. — Ты же самый что ни на есть яркий представитель низшего класса, должен знать, кого в твоей прослойке порицают сильнее. Жан с самого начала считал Конни слегка туповатым. Он часто говорил ему это прямо в лицо, но никогда не отрицал способности товарища в других сферах деятельности, потому что если тебе посчастливится быть напарником Спрингера по наряду, то считай вы все сделаете в пять раз быстрее. У Конни было немало достоинств, которыми не обладали другие ребята в их отряде. Конни был хорош во всем, что не касалось умственной нагрузки, но даже с его уровнем интеллекта невозможно было не заметить то, каким нарочито небрежным тоном Энни выразила свои мысли. — Мой отец хотел, чтобы я стал солдатом гарнизона, — нахмурился Конни. — Слушая твои вечные россказни о количестве детей в вашей семейке, сомневаюсь, что твой отец вообще хотел стать свидетелем твоего становления, — огрызнулась Энни. — Поголовные придурки. Если хотите жить, а не выживать, – выбирайте военную полицию. Во всех остальных случаях вас ждет неминуемая гибель. В целом Жан был с ней согласен, но вступать сейчас в этот открыто агрессивный разговор, принимая сторону Энни было неразумно. Она обидела его товарища, и он сцепил зубы, с большим трудом сдерживая за ними язык. — Успокойся и прекрати брызгать своим змеиным ядом, — осадил её Райнер. — Правда, Энни, в этот раз ты перегнула палку, — робко вставил Бертольд. — Да заткнитесь вы оба, — Энни устало закатила глаза. — Кудахчете, как наседки. Не вижу смысла спорить с вами. Если даже после вчерашнего в ваших гнилых мозгах ничего не прояснилось, то вы не поумнеете никогда. Жан чувствовал, что ей невыносима вся их компания. Не то, чтобы это было какой-то чрезвычайно необычной новостью, Энни Леонхарт всегда отличалась нелюдимостью, но в этот раз её внутренне раздражение достигло точки кипения. — Слушайте, а вы не видели Марко? — ни с того, ни с сего спросил Жан, намеренно повышая голос, чтобы уходящая Энни тоже могла его услышать. — Зачем так орать, — поморщился Конни. Жан, сам того не осознавая, вперился взглядом в спину Энни. Она остановилась, но говорить не спешила. Стояла, словно прислушиваясь к чужим ответам. В одну секунду у Жана промелькнула безумная мысль, что она знает, где Марко, но не желает говорить из причин, известных только ей. — Я подслушала разговор оставшихся здесь разведчиков, когда хотела узнать, куда увезли Эрена, — подала голос Микаса. — Он, и ещё много других кадетов, числятся в документах как «пропавшие без вести». Микаса редко заговаривала непосредственно с ним, но сейчас Жан видел, что она смотрит на него со скрытым сочувствием, искренним, но приглушенным, как и все её эмоции, что расточаются на тех, кто не является Эреном Йегером. Тем не менее, Жан был ей благодарен за это мысленное участие. И если бы только благодарен. Сердце отчаянно забилось в груди от одного её взгляда. — Марко был отличным парнем, — промолвил Райнер таким тоном, каким обычно поминают погибших. Боковым зрением Жан заметил, как Энни, не сказав ни слова, свернула за угол амбара. — Его смерть ещё не подтверждена, — упрямо возразил Жан, обращаясь к Райнеру. Может, Марко просто не успел добраться до ворот, и укрылся на ночь в каком-то из разрушенных домов. Разведчики рубили титанов до наступления темноты, и, если верить им, зачистили периметр на все сто процентов. Марко вполне мог бы выжить. — Да, дружище, конечно, — Райнер нашёл в себе силы улыбнутся. — Уверен, он жив, здоров и ждет, когда снова откроют ворота, чтобы выбежать к нам с распростёртыми объятиями. — Не смешно, — Жан приходил в бешенство, когда Райнер так отзывался о Марко. Понимал, что это одна из форм иронии, которая должна была скрасить их безрадостную жизнь, но поддерживать её совершенно не хотелось. — Как скажешь, — уклончиво согласился Райнер. На смену Энни прибежала Криста, позвав всех к месту собрания. Жан, Микаса, Армин, Конни, Райнер, Бертольд и Саша были рады отвлечься даже по поводу какого-то скучнейшего собрания, лишь бы на короткое время вынырнуть из тягучего омута своих безрадостных мыслей. Они последовали за Кристой, преобразовав новые пары. Райнер увязался за красавицей-проводницей, Конни и Саша пошли сразу за ними, Бертольд спрашивал у Армина что-то по поводу снаряжения, а Жан был благодарен всем высшим силам за то, что оказался рядом с Микасой, пусть и на короткое время. Ему нельзя было молчать. Боги хотели, чтобы он говорил, и он заговорил. — С ним всё будет в порядке, — выдавил он из себя, имея в виду Эрена. Негоже было оскорблять Смертника в разговоре с Микасой. И, о, чудо, она обратила к нему свои бездонные темно-синие глаза и смотрела долго, неотрывно, словно в мире не существовало никого, кроме них двоих. В мире, где он, Жан, дал ей надежду, не существовало даже Эрена Йегера. Только она, и пламя жизни, которое он поддержал одной, до стыда простой репликой. — Спасибо, — проговорила Микаса, хриплым от чувственной искренности голосом. — Спасибо большое. Жан кивнул, мол, пожалуйста, всегда обращайся, вдруг осознавая, что не может рассчитывать на поддержку беседы с её стороны, если разговор заведомо не будет касаться обсуждения Эрена. От этого ему стало так паршиво, что захотелось обогнать всю процессию, и поскорее добраться до места собрания. «Я смотрю на неё, она смотрит на Йегера, и получается, что в конце концов мы оба пялимся на него». Что может быть ужаснее, чем неразделенные чувства? Пожалуй, только мысли о том, что случилось бы, если бы их рано или поздно разделили. Они высасывают последние силы, питая ложную надежду, которая на деле хуже любого паразита.

***

На собрании кадетам, солдатам разведки и гарнизона, а также целому штату военных медиков объявили, что они зачислены в ряды санитаров, которым поручено очистить Трост в назначенные сроки. В обязанности санитаров входило опознание трупов, то есть установление личностей всех найденных мертвецов, а также подсчет и сожжение. Копать братские могилы не было ни времени, ни сил, ни желание. Кремация была необходимой во избежание вспышки новой эпидемии. Перед выходом из крытой палаты, в которой проводилось собрание, Саша спросила: — А мы будем завтракать? Нам ведь целый день работать. Хороший вопрос. Когда Саша задала его вчера перед битвой, инструктор дал ей весьма внятный ответ. «Голодный солдат в бою не обосрется». Этот офицер мог бы ответить ей то же самое, или что-то в этом духе, но вместо этого сказал другое. — Рассчитывайте на ужин. Кормить вас сейчас – несообразный перевод продуктов. И Жан со своей тошнотой прекрасно понимал, к чему клонит офицер. Никто из тех, кто зайдет в Трост не сможет долго удерживать свой завтрак в желудке. Утро в Тросте было тяжёлым и липким, словно густой кисель, что пропитывает влагой ткань со всех сторон, не давая ей высохнуть. Как на зло, ни единого сквозняка или дуновения ветра. Трост под лучами солнца превратился настоящую трупную теплицу. В воздухе, будто накапливаясь из ночной сырости, висела тяжёлая, едкая пыль, за которой едва можно было различить очертания разрушенных улиц. Картину разрушения невозможно было принять — она как-то не вписывалась в разум Жана. Здесь прошло его детство, без преуменьшения, большая часть всей его жизни. Ему страшно было идти в район, где стоял его собственный дом. Не хотел даже смотреть на него. Всё, что он знал, было в прошлом, а перед ним простирался город, что обломками своими напоминал пустое и бескрайнее кладбище. Жан Кирштайн не знал, с чего начать, когда в первый раз переступил через порог одного из разбитых домов. Его ноги ступали по камням, по стеклу, по обломкам, которые раньше были дверями или окном. В воздухе стоял запах, который невозможно было бы назвать ничем, кроме как предвестием гибели. Но, что хуже всего, это был запах отчаянного одиночества — ни людей, ни жизни, только пустота, как отголоски того, что когда-то было настоящим, а теперь обратилось в мрачное прошлое. Он остановился на мгновение, и его глаза, вцепившись в этот беспокойный пейзаж, начали различать формы. Тела. Тела повсюду. Их было много — поваленные, брошенные, почти забытые. Одни лежали на крышах, кто-то свисал с карнизов, другие — на тротуарах, между обломками. Струйки крови давно высохли, и сама кровь, утратив ярко-красный цвет, стала частью блеклого пейзажа, вкраплениями в землю, что никак не выделялись на фоне общей картины. Опознание знакомых ему людей стало самым болезненным занятием. Лица, искажённые последними муками, не могли дать ответа, но Жан и сам догадывался, как они умерли. Он сразу узнавал своих – кадетских, – некоторых выдавала форма, некоторых стрижка, сделанная ровно месяц назад. Разорванная одежда, характерные шрамы — планшетка в руках Жана дрожала, он никак не мог вывести буквы на бумаге. Их глаза... Боже, эти глаза! Они не могли быть знакомыми, они не могли быть теми, кого он когда-то знал. У мёртвых, как оказалось, было только одно лицо: смерть. Она породнила их, сделала похожими друг на друга, оставила равный отпечаток, один и тот же аккорд. В тканевой повязке в жару было тяжело дышать, но Жан радовался, что никто не видит его лица. Он пошел дальше, по улице, что была покрыта грязью, залита дождём, что не переставал лить всю ночь вплоть до раннего утра. Дома, оставшиеся в целости, без окон и дверей напоминали черепа с пустыми глазницами. Некоторые были частично разрушены, чьи-то крыши обрушились, чуждые телесные формы пробивали стены, ломали жизни. Там, где ещё вчера были лавки и таверны, сегодня не осталось ничего, кроме пустых вывесок и мусора. Жан молча двигался, чувствуя, как сжимается сердце, как глаза не хотят видеть то, что им неминуемо предстоит узреть. Вдруг, будто в ответ на свою внутреннюю боль, Жан услышал глухие звуки, словно земля сама начала поскрипывать и прогибаться под тяжестью мёртвых тел. Жан вздрогнул, где-то в городе случился обвал. Продолжая опознание, Жан подошёл к телу, словно подчиняясь неведомой магнетической силе, заставляющей его идти к нему. Он чувствовал, как ноги его становятся всё тяжелее с каждым шагом, но тащил их за собой, словно колодки, потому что не мог остановиться. Он знал, что должен был это сделать, знал, что нужно было увидеть, узнать, чтобы потом… Что потом? Что он ожидал найти среди этого хаоса? Не тело, не лицо, не тень человека, которого он знал. Подтверждение его смерти? Или жизни? Он не знал, что именно, но шагал вперёд, ведь Марко был там, где его не должно было быть. Трост встретил Жана как пустое, зияющее пространство, наполненное эхом вчерашних разрушений. Взгляд Жана, скользящий по обломкам, по разорённым домам, не мог найти опоры. Он привык видеть смерть в её разных проявлениях, но это было что-то другое, неизмеримо более тяжёлое. Он поднимал тела, стаскивал их на кучу, опознавал, записывал имена в планшетку и зачеркивал. И перебрав с сотню мертвецов, Жан нашёл его. Марко. Его товарищ. Его друг. Тело, когда-то живое и полное энергии, теперь казалось инородным, чуждым всему, что было вокруг. Оно лежало на земле в неестественном положении. Сломанное, искалеченное — сколько же боли он пережил! Половина его лица отсутствовала, как и левая рука. Не было движения, не было в нем ни малейшего намека на то, что когда-то внутри этого тела билось сердце, когда-то были мысли, когда-то был смех. Всё исчезло. Жан стоял, словно не зная, куда деть свои руки. Он пытался распознать знакомые черты на искажённом лице — но не мог. Он пытался припомнить те моменты, когда Марко смеялся, когда они спорили, когда оба были наивны и полны надежд, но всё, что он мог сейчас увидеть, — это одно уцелевшее глазное яблоко, лишённое века, что свисало, покачиваясь на тоненьких оптических нервах. Жан видел как людей сжирали заживо, как они вопили, умоляя о пощаде, взывая к глухим божествам и усыпленной в гуманоидных гигантах человечности. Видел, как они умирали, пробивая себе горло клинками, чтобы не сражаться. Но ещё ни одна смерть не задевала его так сильно. Жан опустился на колени, прислушиваясь к траурному молчанию, которым был поглощён город. В горле стало сухо, а в груди созрело тяжёлое чувство, словно всё, что он знал, было вырвано из него, словно вся эта война, весь этот кошмар, наконец, обратился против него самого. Жан чувствовал, как его руки начинают дрожать, но он не мог позволить себе отвернуться. Не имел никакого права оставить Марко так, не мог бросить на попечение другого человека то, что когда-то было другом, теперь обречённым на вечное молчание в спокойствии холодной могилы. Боль преобразовалось в новое чувство утраты, причем не как конечного шага страданий, но как цепной реакции, которая будет всё сильнее и сильнее затягивать в пустоту. И где-то среди вони разложения, среди безысходности и разрушений, он осознавал: Марко был не просто погибшим. Он был частью общей боли, частью, продолжающей столетнюю борьбу человечества против титанов. И что важнее всего, он был частью его, Жана. А это означало, что война разведкорпуса стала и его войной тоже.

***

Они стояли рядом, каждый поглощён своим собственным миром, но все дружно разделяли одно: тяжёлую тишину, которая висела в воздухе, как удушливое облако дыма, поднимавшегося от массовых костров на закате. Глаза Жана давно щипали от едкого запаха горящих тел, но он не мог отвести взгляда от огня. Он пытался понять, что было важным, что нужно было почувствовать в этом моменте. Взгляд скользил по лицам друзей, но они, казалось, были слишком поглощены собственными мыслями, чтобы что-то сказать. Трост, хоть и был разрушенным не до самого основания, казался уже не городом, а сплошным хаосом. «Только огня не хватало» – бурчал Конни, поливая кипу тел маслом из стальной канистры. Армин стоял чуть поодаль, его лицо было бледным, спина сгорбленной, он пытался спрятать себя от того, что происходило. Руки сжаты в кулаки, губы – одна тонкая линия. Он мог бы сказать многое, но оглянувшись на их общую компанию предпочёл молчать. Его глаза смотрели на костры, но не замечали огня — видели только лица погибших, всех тех, кого они не успели спасти. Конни стоял рядом с Армином, тоже молча, но его плечи были напряжены, словно он готов был в любой момент сорваться. Пытался смотреть в землю, не поднимать взгляда, не встречаться с тем, что происходило перед ним. Его руки были скрещены на груди, а на глаза надвинулась тень тревожного беспокойства, перемешанная с горечью. Его мысли были полны вопросов, на которые никто не спешил давать на них ответы. Почему они не могли ничего изменить? Почему потеряли так много? До прихода в Трост он даже не подозревал, что военные потерпели настолько масштабные потери. Саша стояла в стороне, её взгляд был направлен не на огонь, а на землю — на остатки того, что когда-то было домом, неотъемлемой частью чьей-то жизни. Она подняла глаза к задымленноиу небу, схватилась за мочки ушей, но безрезультатно, ибо слёзы упали с дрожащих ресниц и медленно покатились по щекам. Она не могла понять, что чувствует. Она не могла поверить, что теперь эти костры стали частью её мира. Саша всегда стремилась к простому — к жизни, к еде, к родному лесу, к дому. А теперь она стояла здесь, рядом с этими кострами, рядом с пылающими телами, с тем, что было когда-то живым. Кости людей трещали, пропитываясь пламенем, а Саша плакала, понимая, что большой мир, в который отец вытолкнул её, заставляя познать жизнь, оказался настоящим адом. Микаса, как всегда, оставалась невозмутимой, хотя глаза выдавали всю глубину её переживаний. Она стояла прямо, плечи расслаблены, но в её взгляде был такой холод, что от него перехватывало дыхание. Она не могла позволить себе слёзы — слишком много потерь, слишком много смертей видела с детства. Но её сердце было полно чувств, — тяжело от того, что она не могла спасти всех, тяжело от того, что этот мир, кажется, никогда не сможет быть спасён. Микаса смотрела на огонь, и её лицо по обыкновению своему было спокойным. Но в эту самую минуту её нутро обливалось кровавыми слезами, и всё, что оставалось, это стена, которую она возводила, чтобы с достоинством выдержать собственное молчание. Весь мир спасти она не сумеет, так постарается хотя бы Эрена. И вот они все стояли рядом, молча, обрамленные светом костров, их силуэты превращались в черные фигуры на фоне огня, выделяясь точками сосредоточения живого рассудка. Пламя, – жестокое, ненасытное божество, – поглощало всё, исчезая вместе с телами и с тем, что осталось от их прежней жизни. И перед лицом огня не было слов, не было взглядов, которые могли бы донести хотя бы малую долю того, что чувствовали выжившие люди. Был тяжёлый воздух, затянувшееся мгновение молчания, когда все мысли, чувства и сожаления уходили в огонь, а оставался лишь один вопрос – что будет дальше, когда всё, что можно было вынести, уже пережито? Ответ пришёл вместе с прощальными искрами, улетающими в темноту наступившей ночи – следующими на кострах сожгут их самих, завершая очередной цикл в бесконечном движении жизни во Вселенной.