Ангел Преисподней

— Белье можешь оставить, все остальное придётся снять, — сказала широкая женщина с маленькими круглыми очками на переносице. Её кучерявые русые волосы торчали в разные стороны, словно у чудом выжившей после удара молнии. Она была похожа на бойца-тяжеловеса, которых Дэни часто встречала в подземных ямах Гермины, в то лето, когда скрывалась от полиции и пыталась дожить до вступления в кадеты, обитая на улице. Все девочки заходили на аудиенцию к ней перед тем как пройти в зал для проведения экзамена. Для мальчиков предназначалась точно такая же проверочная комната дальше по коридору. Эта традиция с проверкой, как оказалось, была создана много лет назад, чуть ли не в год основания Академии, но Дэни, как и все, кто пришел на вступительный экзамен, узнали о ней лишь когда пришлось снимать штаны. Нужно было расставаться со всей своей одеждой за исключением панталонов – госпожа Лоуэлл стащила с Дэни даже майку, оставив её мерзнуть на каменном полу в холодной проверочной с голой грудью. Подростков проверяли на наличие шпаргалок – как материальных, вроде тех, что скручивают в трубочки и засовывают в носки, так и тех, что вырисовывают хной на теле. Если проскальзывал хотя бы один маленький намек на нечто подобное, то наглец автоматически лишался возможности сдать экзамен не только в этом году, но и вообще. Он становился персоной нон-грата, и единственное, что не сохранилось с давних времен – процедура позорного изгнания за ворота Академии. Аккуратно сложив свои вещи на стол дежурной, Дэни расставила руки по сторонам, как ей было велено, и смиренно ждала, пока её обыщут. Взгляд пробежался по скромным, но качественным письменным принадлежностям, по дубовой твёрдости столешницы, по ободку чернильницы, отделанной золотым орнаментом. Белое перо с вкраплениями коричневых пятен. Каменные стены и низкий потолок. Узкое окно, из которого в темную комнату сжатым потоком лился серый свет пасмурного утра. Обыск проводился с дотошной тщательностью. Дэни успела пересчитать редкие пылинки, расслабленно плавающие и купающиеся в потоках прозрачного света. Она также подумала, что госпоже Лоуэлйл в пору бы подрабатывать в столичном следственном комитете. Полиция упустила слишком ценный кадр. Ноги в коленях начали дрожать от холода, Дэни поневоле поджимала ступни, чтобы хоть немного пустить кровь по жилам. Стоять неподвижно в холоде было особой пыткой. Чувствительные соски затвердели и отдавали ледяной болью. Воздух из ноздрей выходил двумя струйками пара, словно она с каждым вздохом заглатывала табачный дым. На улице поднялся ветер, захлопали крылья пролетевшей птицы. Откуда-то сверху, из окна, из другого мира, от которого Дэни была отделена на долгие часы умственной концентрацией, донеслось вороньё карканье. Госпожа Лоуэлл хлопнула её по щиколотке, поднимаясь с тяжелым кряхтением. — Отомри, — сказала она, но за стол не села. Подозвала Дэни к стойке с разметкой и сказала прислониться к ней спиной. — Держи спину ровно и смотри вперед. Измерив её рост (Дэни украдкой подглядела пометку на бумаге «160 см»), госпожа Лоуэлл наклонилась к ящику с комплектами темно-синей одежды и бросила Дэни один. Поймав его и ощутив холодное прикосновение грубой ткани, Дэни содрогнулась. — Переодевайся и проходи в зал. Дэни так и сделала, но видят боги, замешкалась из-за холода и прыгала на одной ноге, пока вторая никак не хотела вставляться в штанину. — Быстрее, Риверс, быстрее, — торопила её дежурная. — Ты задерживаешь очередь! Наспех зашнуровав ботинки (которые тоже выдали на месте, исходя из размера её обуви) на кадетский манер, Дэни вскочила с лавки, схватила со стола ватно-марлевую повязку (отголосок карантина), и бросилась к дверям, ведущим в зал. Они были тяжелыми, с тугими петлями, поэтому когда она вошла, все присутствующие тотчас обратили на неё внимание. Дэни слегка растерялась, но лишь на мгновение. Маска, закрывающая половину лица, придавала ей уверенности. Высокий воротник темно-синей рубашки скрывал узнаваемые гематомы на шее. Дэни прошла к свободному месту в ряду для девочек, и села в звенящей тишине под перекрестным огнём чужих взглядов, громко отодвинув тяжелый стул. Всего рядов было пять продольных, и десять – поперечных. Девочки занимали всего один ряд, тогда как для мальчиков были выделены оставшиеся четыре. Это было связано с тем, что женщины в Академии до сих пор были в новинку. Аристократы не позволяли дочерям забивать свои прекрасные головушки скучными и трудными науками, приучая их к хроническому инфантилизму и тем самым сковывая «заботой» по рукам и ногам. Лишь правнук основателя Академии позволил женщинам войти на территории священной научной обители. Для поступления студентам-мужчинам требовался высокий уровень интеллекта. Для женщин, как для "новичков", академические требования завышались до небес. Они должны были проходить более сложные вступительные экзамены, чтобы доказать свою компетентность. Это условие прекратило существование лишь двадцать лет назад, когда статистика показала, что женщин в науке становится всё больше. Вступительные экзамены сравняли по сложности для обоих полов. Хотя мужчины могли поступать в Академию из разных слоев общества, имея шанс «выбиться в люди», места для женщин предоставлялись лишь, если те происходили из самых высоких аристократических семей, чтобы продемонстрировать, что только «особые» женщины имеют право на исключительное образование. От женщин требовали безукоризненного поведение. Они постоянно сталкивались с общественным давлением, чтобы не выходить за рамки определённых норм поведения и следовать установленным нравственным или социальным ожиданиям. Чаще всего уклон делался именно в сторону «традиционности», так как по мнению многих мужчин в правительстве, то, что женщина включает мозги – само по себе «не природно». Сдерживания эмоциональной выразительности стало одним из эталонов поведения женщин в науке. Аристократическое общества издавна вынуждало женщин подавлять эмоции и сохранять мнимое хладнокровие, особенно в академической среде, где от них ожидали равенства по сравнению с мужчинами, о превосходстве речи не шло. Ведь либо ты гений, либо ничто, пустое место. Среднестатическая женщина не могла существовать, имея право голоса. Проходя между рядами парт, Дэни вдруг вспомнила строки из редких мемуаров одной из первых выпускниц Академии – Виктуар Флаймелис. Она писала: «Нам отказались давать жилье в общежитии на равне с студентами-мужчинами, поэтому мы с подругами, как нам было велено, перебрались на самую окраину селения и снимали там комнату, которую делили на троих. На законодательном уровне было запрещено носить блузки, юбки, туфли на каблуке, что был выше, чем три сантиметра. Нас беспрестанно подозревали в намерении соблазнить однокурсника, преподавателя, директора. Отнимали у нас то, что по их мнению было секретным оружием всех коварных женщин (а все женщины, как нам известно, по природе своей коварны) против бедных и несчастных мужчин, но даже не подозревали, что этим самым сыграли нам на руку. Мы были лишь рады облачится в бесформенные мантии и строгие брючные костюмы. В этой одежде нас хотя бы изредка, хотя бы кто-то принимал за людей». Несмотря на серьёзное самовнушение – окружающим нет до тебя никакого дела, они думают о сдачи экзамена – Дэни не могла отрицать, что чувствовала себя удивительно паршиво. Словно её рассматривали, как молекулу под микроскопом. Вот что значит снова очутиться в высшем свете, подумалось ей. Лишь в редкие мгновения – когда Дэни засматривалась на витрину единственной приличной лавки в Тросте, когда проходила мимо ресторанов, едва волоча ноги от усталости, когда видела хорошо одетых молодых дам и джентельменов, лишь тогда её прошлая жизнь в столице прорывалась сквозь черную завесу памяти яркими вспышками, затмевая настоящее и будущее. Но это было ложное счастье, обманчивое блаженство, и Дэни решительно гнала его вон из своих мыслей. Она давно отринула все ожидания на беспечную жизнь. И сейчас, глядя на перешептывающихся между собой юных аристократов, Дэни не находила с ними ничего общего. Их жизни были ограничеными той единственной стеной, за пределы которой они никогда не собирались выезжать в своих роскошных экипажах. Их интересы были идиотскими и такими непостижимо чужими для Дэни, что у неё создавалось впечатление, будто окружающие говорят на давно утраченном языке. Мертвом. Бессмысленном. Они жили в богатых домах со своими родителями, братьями и сестрами, у них никогда не было недостатка денег или внимания. Их пути были продуманы ещё до рождения, а они не протестовали, послушно шагая по дорожке, выложенной для них заботливыми родителями. Такие девственно чистые, порядочные, благородные, не знающие иного горя кроме как порваная ленточка на шляпе. Она почти слышала над ухом голос капитана Аккермана. «Вместо крови у маленьких ублюдков молоко» — отчетливо говорил он. На Дэни периодами накатывала тошнота. За два благословенных года после побега она уже и забыла, какое это удручающее ощущение, снова быть под прицелом глаз отборных (именитых) имбецилов. Худшее началось, когда Дэни стала узнавать среди присутствующих ровесников тех детей, с которыми отец постоянно пытался свести её в прошлом. Вот на первом ряду за третьей партой сидит Джанет Лихтенберг – кареглазая блондинка с великолепными локонами, заколотыми большим бантом. Даже в этой унизительной одежде, больше похожей на шахтерскую робу или форму для заключенных, она умудрялась выглядеть идеально. Её отец владел самой дорогой лавкой изысканной одежды для леди. Через ряд от неё, закинув ногу на ногу, восседает Натаниэль Женье – бледнокожая худая девушка с ореховыми глазами и темно-каштановыми волосами, затянутыми в тугую косу на затылке. Формально, родители были совладельцами фармацевтической компании, но на деле всем заправлял отец, унаследовав это дело от своего тестя. В двенадцать Дэни отчаянно завидовала худобе Нат, выпирающим ключицам, острым углам плечей и тонким ногам – той фигуре, которой самой Дэни никогда не достичь. Теперь это казалось до смеха пустячным, она знала, ради чего ей стараться, и болезненная аристократическая красота отныне её не прельщала. Дафна Гринд, Эмили Аброн, Валери Камораж, Линда Эвецмен, всех этих молодых девушек Дэни знала, и очень надеялась, что они не узнают её. Она сидела не в последнем поперечном ряду, оборачивалась с опаской, боялась, что кто-нибудь может узнать её профиль. Волосы она снова обрезала около месяца назад, полностью избавив их от черного. Её родной рыжий мог вызвать у бывших знакомых смутные ассоциации, но смелая, недопустимая для женщин короткая стрижка, хоть и привлекала нежелательное внимание, сбивала с толку. Лицо у Дэни осунулось, она была совсем не похожа на ту круглощекую девочку, сбежавшую из дома своего отца. Ушедшие килограммы прекрасно справились с задачей скрытия правды, но окончательно Дэни успокоилась, когда вспомнила, что для всех, кто когда-либо её знал – она мертва. Возможно, кое-кто из них даже посетил похороны в кафедральном соборе перед тем, как приехать сюда. Как мило с их стороны, какой почёт. Очутившись среди детей высокопоставленных лиц, Дэни вновь ощутила накатившую на неё волну желания сбежать отсюда восвояси. Когда вошёл последний парень, экзаменатор плотно прикрыл все пути отхода. После короткого вступления раздал всем индивидуальный вариант (их переписывали каждый год во избежание проблем с заучиванием решений) и в торжественной тишине объявил начало работы. Время пошло.

***

Поправка, время не пошло, а полетело. Экзамен был разделён на четыре блока, на решение каждого из которых давалось ровно два часа. Было дозволено переходить от одного блока к другому, чтобы не тратить время на бездумное втыкания в одну точку. Дэни решила начать с самого сложного и выбрала высшую математику. Задачи там часто переплетались с материалом из физики, и различных её ответвлений, но благодаря основательной подготовке Дэни это не пугало. «У вас интересный способ решения уравнений» — сказал ей однажды Эрвин Смит, когда она рассказывала своей команде о самых быстрых путях поиска неизвестных. Она писала мелом на грифельной доске, поднимая её так, чтобы было видно всем. Он специально задержался на входе, чтобы за этим понаблюдать. Дэни помнила, что коротко поблагодарила его и приступила к работе. Похвалам она никогда не верила. К этому приложили руку её строгие учителя, не капитан и Ханджи, а те, которых нанимал лорд Эджертон. Они всегда настаивали на абсолютной идеальности, а их упор отпечатался в подсознании и серьезно повлиял на формирование личности. Задачи были сложными настолько, что Дэни приходилось тратить по десять минут только на то, чтобы разгадать скрытый смысл самого условия. Она буквально чувствовала, как серое вещество, нервно пульсирующее внутри её черепной коробки начинает разбухать, сочась сквозь кости. Оно истекает кровью, и кровь скоро польется слезами из глаз, струйкой из носа, взорвет барабанные перепонки и хлынет из ушей. Дэни так покраснела от интеллектуальной натуги, что боялась вспыхнуть. Кожа под маской вспотела, она утирала капли пота с подбородка тыльной стороной ладони. Глаза слезились, пот смачивал ресницы. Дэни не выдержала и приспустила маску на подбородок. Это ненадолго, никто не заметит, убеждала она себя, свято веря, что все вокруг сейчас поглощены решением своих вариантов, и никому в голову не придет оглядываться по сторонам. В один момент на неё накатила волна паники, и под её давлением Дэни стала писать в два раза быстрее, отринула все чувства, оставила лишь холодный рассудок. Если бы существовала в мире машина, совершающая огромное количество исчисления в ничтожно короткий промежуток времени, то принцип её работы был бы позаимствован у Дэниель Риверс. Перепроверив свои решения и переписав их в чистовой вариант, Дэни с трясущимися от напряжения руками приступила к следующему блоку: литература, грамматика и история в одном кошмарном флаконе. С литературой проблем не возникло, она с легкостью составила обширный анализ указанного произведения, а вот в испытании грамматики уверена не была. Её отношения с этим предметом не заладились с самого начала, и сейчас Дэни действовала по наитию, чисто интуитивно расставляя знаки препинания и подчеркивая основы предложений. В завершении этого блока следовало написать внушительное историческое эссе на одну из предоставленных тем. Первой темой была «Эволюция военной службы: от Дозорных до Военной Полиции». Она подразумевала под собой обширный анализ изменений в военной структуре, задачах и статусе различных военных подразделений внутри стен. Хоть в Вторая звучала как «Влияние титанов на культуру и общественную мораль нации». Прочитав эту тему Дэни не смогла удержаться от усмешки, потому что если кто-то из присутствующих выберет эту тему, то непременно провалит весь экзамен. Дети, взращенные в безопасной изоляции не были способны адекватно оценивать риски, которым никогда не подвергали свои драгоценные жизни. Им то уж точно не потянуть размышления о том, как существование титанов и угроза их нападений повлияли на религиозные, моральные и культурные аспекты жизни. Аристократам кажется, что они живут другую жизнь, не ту, которую из последних сил тянет народ за стенами. Они никогда по настоящему не осознают опасность, пока она не постучится им в двери, а она постучится. Дэни была в этом уверена. Рано или поздно катастрофа нагрянет даже в этот мирный городок, остров науки и разума среди бушующего моря беззакония. О грядущем разрушении этого места Дэни грустила заранее. Третья тема заинтересовала Дэни серьезнее, она сразу почувствовала, что ей явно будет о чем поразмыслить на бумаге. Главное, чтобы хватило листов. «Женщины в обществе: от великих стен до современных реформ в правительстве». Изучение положения женщин в обществе за прошедшее столетие и оценка недавних реформ, таких как допуск в Академию знаний и науки с объективной точки зрения было очень полезна, но с субъективной слов нашлось гораздо больше. Было ещё темы вроде: роль династии Рейс в сохранении порядка и спокойствия внутри стен; наука и технологии в пределах Стен: эволюция или стагнация? Но Дэни уже нашла, что хотела.

***

Леви прочел утренний выпуск столичной газеты вдоль и в поперёк. Перечитал каждую статью по два раза, рассмотрел любительские портреты, служившие иллюстрациями, подумал, что если бы принимал работу лично у этих горе-художников, то поотрывал бы им руки за халатность. Родители, убедившиеся, что их отпрыски не вернулись с позором из проверочной комнаты, разошлись гулять по живописному городку и наводнять ближайшие рестораны. А Леви торчал здесь, сидящий на одном из выстроенных в ряд стульев под стеной напротив двери в экзаменационный зал и ждал второго прорыва Сигансины. По его скромному мнению, это событие должно произойти в два раза быстрее окончания интеллектуальной пытки, которой поддается Риверс среди полсотни других мазохистов. Леви никогда не позиционировал себя как человек, что любит заводить задушевные беседы с незнакомцами. И он испытывал искреннее непонимание отчего джентельмен средневозрастной категории, сидящий через восемь стульев от него решил вдруг подсесть и завязать диалог. Возможно, потому что в коридоре кроме Леви больше не было ни одной живой души. Но всё же он не считал это весомым аргументом. Мог бы и помолчать. — Вы не похожи на отца, — с улыбкой заметил подсевший к нему мужчина. Леви отринул тщетные попытки спрятаться за клочком бумаги, и взглянул на навязчивого человека слева от себя. Свиду ему было около тридцати пяти, может сорока лет. На макушке намечаелась лысина, лицо было одутловатым, с темными залежами под глазами. «Это уже не мешки, а целые чемоданы» — присвистнула бы Ханджи. Костюм хорош пошит, и очевидно стоил немало денег для своего времени, но был изрядно истрепан испытаниями и неправильной техникой очистки. То тут, то там на ткани виднелись складки, а в них белели солевые отложения. Туфли тоже старой отделки видимо прибыли из той же модной эпохи, что и костюм. Леви слегка поморщился, когда мужчина наклонился, одарив его обильным ароматом одеколона, смешанного с потом и запахом конского навоза. Если бы не последняя деталь, то мужчину вполне можно было бы принять за обанкротившегося бизнесмена, но запах расставлял всё на свои места. Как и акцент. Леви сразу увидел перед собой жителя одной из южных провинций за стеной Роза. Беженец. Чудом спасённый. Его костюм явно пережил потрясения страшнее, чем потеря прибыльного дела. — А вы не похожи на лорда, — сказал Леви, решив, что если собеседник начал с озвучивания очевидных фактов, то грех его в этом не поддержать. — Потому что я не лорд, — весело хохотнул мужчина. — Я знаю, — изрек Леви. К несчастью, столь холодный ответ никак не остудил пыл его собеседника. Чак Джонсон, приятно познакомиться. Ах, вы не любите рукопожатия? Какая жалость. Могу я поинтересоваться вашим именем, быть может у вас есть визитка? Нет? Что ж, очень жаль, такому видному молодому человеку не помешала бы пачка отменных визиток с позолотой на чёрном фоне. Когда Леви уже подумал, что этот человек наверняка пробрался в Академию нарочно, чтобы прорекламировать свою фирму по изготовлению визиток, Чак резко сменил тему обсуждения. — Знаю, что детки богатеев готовятся к этому экзамену годами с помощью учителей и репетиторов, а моя дочурка смогла выучить все самостоятельно, без всякой помощи. Бывало, я ей говорю, мол, Лиззи, давай я отвезу тебя к учителю. В соседнем от нас районе преподавал хороший человек, не за бесплатно, конечно, но ради её будущего я готов был подзатянуть пояса. Да вот только она уперлась, не желала, чтобы я тратил деньги почем зря. — Похвально, — сухо отозвался Леви, бесцельно листая газету. — Да, она очень умная, обставит там всех и каждого, — продолжал хвастать Чак. «Только не Риверс» — неожиданно для себя в мыслях возразил Леви. Потом понял, что порыв был правильным – не существовало ещё более зацикленного на учебе человека, если не считать Ханджи. К слову, о Ханджи. Она обещала вернутся через два часа и подменить его на посту, но стрелка часов близится к полудню, а её все не было. Леви с досадой вспомнил какое сильное восхищение вызвала у неё книжная лавка на центральной улице городка. Бедный Моблит слишком мягок, чтобы ей перечить. На памяти Леви ни нашлось ни одного момента, когда бы тот смог отвадить Ханджи от очередной безумной затеи, но более преданного помощника ещё нужно было поискать. Казалось, Моблита совершенно не волнует, что Ханджи по большей части настолько занята воображаемым миром, что попросту не замечает его самого. Но он рядом. Позволяет ей ощутить свое присутствие, коснуться, когда нужно. Его участие не навязчиво, а наоборот бережно, готовый в любой момент протянуть руку помощи или дать ценный совет. За это она его и ценит. Но сейчас Леви готов был врезать им обоим за каждую чёртову секунду, что ему приходится выдерживать в обществе этого болтливого отца. — У вас мальчик или девочка? — спрашивал Чак. — Устройство пространственного маневрирования, — пробурчал Леви в ответ. Чак взорвался от смеха, такого громкого и лязгающего, что древние стекла искусных витражей едва удержались в оконных рамах. — Вот это юмор у вас, господин, — сказал он. — Да, я юморист по жизни, — ответил Леви с каменным лицом, и встал со своего места, желая уйти от общества сверхактивного джентельмена. — О, вы куда? — Как бы вам сказать, — задумчиво протянул Леви. Он заложил руки в карманы брюк, прокрутился на пятках и встретился взглядов с Чаком. — Думаю, если бы сейчас передо мной были не вы, а ваша невероятно умная и сообразительная дочь, то она бы с легкостью смоделировала в мозгу все направления моего маршрута, но поскольку сейчас я имею дело непосредственно с вами, то ограничусь кратким объяснением. Задайте мне тот же вопрос. Чак, удивленный таким многословием, послушно кивнул и повторил свои слова: — Куда вы? — От вас подальше, — сообщил Леви и, развернувшись спиной к мужчине, удалился. Под пристальным взглядом Чака Джонсона, лишённого дара речи от сокрушительного удара прямолинейности, Леви двигался по коридору непринуждённой, но в то же время выверенной походкой. Он шел, стараясь не нарушать лишний раз тишину древнего университета, стены которого хранили вековые тайны. Он не понимал это место, но отдавал ему должное. Презирал умников, что прячутся за стенами, не подозревая о настоящих масштабах битв, в которых ему приходится принимать участие. Для них это всего лишь цифры погибших на количестве квадратных километров территорий, они – умы без силы, а он – сила с иным разумом. В этом вся загвоздка. Мрачный свет газовых ламп отбрасывал тусклые тени, и в их зыбком освещении Леви казался почти призрачным — изгиб плеч, прямой, чуть склонённый вперёд взгляд, сосредоточенный и цепкий, будто он видел больше, чем позволяла темнота помещения. Его шаги были быстрыми и точными, но лишёнными всякой спешки, — движения человека, привыкшего к тени, вездесущему контролю и неизменной готовности к любой угрозе. В стенах Академии жили загадки, а Леви их с детства ненавидел.

***

— Это удивительнейшее место! — восклицала Ханджи. Её взгляд не мог налюбоваться на богатую на детали архитектуру. — Да, пожалуй, — кивал Моблит, смиренно шагая за ней с двумя тяжеленными пакетами книг. — История у него не менее изумительная, — заверила Ханджи, оборачиваясь к нему и одаривая беглым взглядом. Моблит с грустью подумал, что горгульям на карнизах она уделяла и то больше нежности. — Послушай! Одного из сыновей короля Карла звали Теодор Фриц. В отличие от своих братьев, что готовы были глотки друг другу грызть за наследование престола, он не стремился к власти и славе, а проявлял глубокий интерес к познанию мира, философии и естественным наукам. Теодор верил, что человечество может обрести силу не только через военную мощь, но и через знания, таким образом из королевской семьи ушёл последний разумный человек. Ханджи коротко рассмеялась. — Он основал Высшую Академию — этот великолепный институт, храм науки, где лучшие умы могли развивать и расширять границы человеческих знаний, несмотря на замкнутое пространство внутри. Академия стала символом прогресса и наследием Теодора, отражая его убеждение, что наука способна пролить свет на тайны мира и в конечном итоге принести человечеству истину и понимание. Попасть в Академию Теодора было непросто: кандидатам предъявлялись строгие требования к уровню знаний, происхождению и даже манере поведения. Отбор был суровым, так как Теодор верил, что только выдающиеся умы достойны развивать науку в столь ограниченных условиях. В дополнение к этому, традиционные и аристократические нормы исключали женщин из числа учащихся, поскольку считалось, что их место было скорее в домашней или социальной сфере, чем в научной деятельности. С течением времени Академия приобрела репутацию закрытого и элитного учреждения, куда могли попасть только наиболее привилегированные молодые люди с ярким талантом к наукам. — Но я слышал, что у основателя этого места другое имя, — возразил Моблит. — Вандерс, — подсказала Ханджи. — Об этом сейчас поговорим. Поскольку Теодор ушел в некоторую степень монашества, всецело посвятив себя науке, он был бездетным. И решил передать руководство Академией наиболее талантливому ученику, который не только разделял его стремление к знаниям, но и обладал умением руководить. Этим учеником стал Лукас Вандерс, сын ученого, который, несмотря на свое неаристократическое происхождение, проявил выдающиеся способности к науке и мышлению. Теодор не выбрал бы его, увидев в Лукасе не просто продолжение своих научных идей, но и человека, способного преодолеть барьеры классов и привилегий. Это ведь ставило под угрозу всю ту строгую систему, что он выстраивал на протяжении всей своей жизни. Но на смертном одре он ни о чем не догадывался. Лукас продолжил дело Теодора, сохраняя строгие правила и высокий уровень требований, однако спустя несколько поколений именно его потомки начали постепенно смягчать традиции, включая отмену ограничения для женщин, окончательно сделанную его правнуком. — Интересно, — согласился Моблит. — Правнука Лукаса Вандерса зовут Эдмунд Вандерс. Эдмунд вырос человеком прогрессивных взглядов и считал, что ограничение доступа женщин к образованию мешает развитию науки. Вопреки сопротивлению традиционалистов, он добился реформ в Академии и открыл двери для женщин, увидев в этом возможность обогатить научное сообщество новыми талантами. И благодаря этому человеку мы сегодня здесь, привезли сюда Дэни. Хотя нельзя отрицать, что огромную роль в допущении дам к науке сыграли волны движения за женскую независимость и права обладания. Ой, Моблит, осторожнее! Он оступился, покачнулся, и чуть не свалил Ханджи с ног. Ручки на пакетах грозились разорваться, так что один он взял в руки, а другой всунул Ханджи. — Брусчатка здесь подлая, — возмутился Моблит, когда Ханджи помогла ему выровняться. — Того и гляди поскользнешься. — Ей очень много лет, — объяснила Ханджи. — Видишь, какой гладкий и круглый камень? Не сравнить с тем, которым выкладывают дороги в Тросте и окрестностях. — Правда, там камни остроконечные, а здесь булыжники сглажены временем, — заметил Моблит. — Да, время над ними поработало... Постой! Время! Который час? — Точно не скажу, но когда мы выходили из книжной лавки городские часы отбили полдень, — ответил Моблит. — Черт возьми! — Ханджи стукнула себя ладонью по лбу. — Леви нас убьет. — Я пытался донести до вас эту мысль все те лишние пять часов, что мы провели не на месте назначения, — мрачно сказал Моблит. — Ты хоть не нагнетай, — взмолилась Ханджи. — Радует, что заранее успели забронировать номера в гостинице, — вёл далее Моблит. — Радует, потому что коротышке придется заворачивать наши трупы в казенные ковры с инвентарными номерами после чего его моментом вычислять полицейские и отправят гнить в темницу? — поинтересовалась Ханджи. Моблит привык к странностям своего командира. Привык к её экстравагантности, громкости и отсутствию умения прозрачно намекать, но порой мысленные процессы, что цепочками, звено за звеном, выстраивались в её голове не могли не настораживать. — Нет, я лишь высказал своё счастье по поводу остановке в пристойных номерах, — ответил Моблит. Ханджи посмотрела на него долгим взглядом, а затем отвернулась, глядя на тротуар впереди себя и улыбнулась. — В твоем мире всё так скучно, — сказала и тотчас помчалась ловить попутный экипаж. Моблит смотрел ей вслед. Штатская одежда очень шла ей, особенно бежевое пальто и чёрные широкие штаны прямого кроя. К костюму не помешал бы пиджак, но Ханджи жаловалась, что в пиджаке и пальто одновременно её верхняя часть тела абсолютно атрофирована – невозможно пошевелить скованными плечами. Пришлось обойтись без пиджака. И да, в мире Моблита было невесело. Привыкший к идеальному порядку он планировал свою жизнь так далеко, как только мог предвидеть, и самой большой трагедией для него было когда все идет не по плану. Он любил планы, любил им следовать. Ханджи отрицала всякие распорядки, ведомая бунтарным духом интуиции в разрушенных планах она видела лишь новые возможности, как если бы сквозь руины древнего строениями проросла трава. Она лелеяла растения, тогда как Моблит поклонялся зданиям. Рядом со своим командиром ему особенно нужно было сохранять свою порядочность, но Ханджи непостижимым образом умудрялась сводить на нет все его старания. За это он злился на неё, но в глубине души чувствовал облегчение. — Эй, сюда! — кричала Ханджи, махая ему рукой с открытого экипажа. Моблит поспешил к ней на другую сторону дороги, опасаясь попасть под копыта лошадей в упряжках, что гоняли по главной улице немного быстрее положенного.

***

Выжившие выходили из экзаменационного зала с пустыми выражениями на лицах. Гнев, страх и раздражение вытеснила усталость. Они поочерёдно вышагивали из дверного проёма, словно узники из драконьей пасти – в одинаковых темно-синих одеяниях со свёртками своей одежды и застывшим на лицах выражением боли. Леви стоял в отдалении, чтобы не мешать чувствительным мамочкам и папочкам встречать своих ненаглядных чад. Заметив медно-рыжую шевелюру, остриженную на новый манер, слегка подался вперед. — Черт побери, Риверс, тебя пытали? — первым делом спросил Леви, встречая подопечную из рядов других подростков. — Даже после тренировок ты выглядишь свежее. — Посидели бы вы восемь часов на одном месте, поддавая свой мозг интеллектуальным нагрузкам, я бы посмотрела как свежо вы бы выглядели, — чуть ли не простонала Дэни, кладя руку на лоб. — Мне кажется, от переутомления у меня началась лихорадка. — Не выдумывай, — одернул Леви, ему хватало драматизации от Ханджи. — За восемь часов у меня исчерпалась фантазия до окончания жизни, какое там "выдумывай", — скривилась Дэни. — Сколько раз за время экзамена ты пожалела, что приехала сюда? — Девяносто восемь. Примерно. Родители со своими детьми обходили их стороной, бросая откровенно заинтересованные взгляды на Леви, который по замечанию Чака Джонсона никак не походил на отца, и на Дэни, которая по всем общепринятым нормам тоже имела немного схожего с «прекрасной» половиной человечества. — Где Ханджи и Моблит? — устало спросила Дэни, стараясь не замечать взглядов важных дам и господ. Детей она стерпела, но взрослые были более наглыми, да и к тому же память на лица у них могла быть развита получше. Не хватало ещё, чтобы кто-то донёс отцу, что видел кого-то подозрительно похожего на его сгнившую в лесу дочь. — Окучивают первого встречного профессора по биологии, — тем же тоном ответил Леви. — О, боги, — вздохнула Дэни. — Вы ведь сняли гостиницу? — Если верить четырёхглазой, да. — Хорошо, потому что позывы к трёхмесячной спячке у меня перебивает только зверский аппетит, — Дэни переложила свёрток одежды на сгиб левого локтя. — Уведите меня отсюда, пожалуйста, от этой парфюмерной аристократической вони начинает болеть голова. — Да, они умеют действовать на нервы, — сказал Леви, обведя взглядом окружающих. И по его голосу Дэни поняла, что говорит он отнюдь не про парфюмы. — Пойдем. Он взял её за локоть как делают все взрослые господа с молодыми леди, и повел к выходу. Дэни была лишней среди этих дьволов с лицами праведников, с их доброчестным смехом, приятельскими рукопожатиями и попхлопыванием по плечам. Её взгляд на аристократическое общество был полон горького презрения и тихой ненависти. А ведь не так давно она сама была частью этой среды — окружена вычурными речами, искусственными улыбками и неизменными церемониями, где каждый шаг и каждый вздох подчинялись жестким нравственным правилам, которые за закрытыми дверями разбивались вдребезги подобно хрусталю. Теперь, оглядываясь на всё это с расстояния пройденного пути, она видела лишь показной лоск и необъятную духовную пустоту за ним, обрамлённую фасадами роскошных залов и лживых взглядов. Для Дэни аристократы были прежде всего лицемерами, которые под красивыми словами скрывали бесчувственность и высокомерие. Она помнила, что была благодарна отцу своего жениха, когда тот на смотринах не стал лгать о её бесподобной красоте, а честно высказал все недостатки. Позже Дэни поняла, что люди этого слоя не способны на что-то кроме лести и оскорблений. Они вечно мечутся между ними, не пересекая черту, как загнанные звери, которые никогда не вырвутся на свободу. Когда-то Дэни казалось, что эти люди живут подлинной жизнью, полной привилегий и счастья. Ещё до своего побега она поняла, что все, что ей навязывали с детства — честь рода, необходимость служить традициям — лишь цепи, удерживающие ее от настоящей свободы и самобытности. Каждый прием, где высший слой населения искренне смеялся над чужими бедами или с пренебрежением смотрел на «простолюдинов», вызывал у Дэни едкую усмешку. Она видела их насквозь: людей, которые так боялись потерять свое место в обществе, что готовы были притворяться кем угодно. Их изысканная манерность казалась Дэни нелепой игрой, которую она когда-то была вынуждена разыгрывать и в которой теперь не видела ничего, кроме нелепого фарса. Однако сейчас Дэни в своей неприязни не была одна. И пусть тот, кто разделяет её чувства ненавидит всех людей одинаково, дела это не меняет. Тот момент, когда Леви Аккерман вывел её из холодного университетского мрака, накинув на дрожащие плечи теплое пальто – был первым, когда Дэни в полной мере осознала, что ей приятна его близость. Дэни не следовало ничегоо говорить, она и без того знала, что его прикосновение – лишь формальность, дань почтения приличиям, которые они замуруют в свинцовый гроб как только переступят порог Академии. И всё равно, мысль о его руке, что мягко придерживала её под локоть вызывала приятное тепло в груди.

***

После сытного ужина последовали десять часов сна. Рано утром, в экипаже, что преданно ждал возвращения в Трост, группа в том же составе отправилась обратно. — Я побеседовала с экзаменаторам, заполнила нужные документы. Результаты экзамена должны прислать по почте, и если их всё удовлетворит, то к конверту с баллами будет прилагаться письмо о зачислении, — сказала Ханджи. Дэни вздремнула, положив голову ей на колени, пока экипаж трясся по просёлочной дороге в сером утреннем полумраке. Моблит открыл чемодан, громко клацнув застежками и передал Ханджи клетчатый плед, которым она укрыла Дэни, пока та свернулась калачиком на скамье. Почувствав тепло от пледа, Дэни обняла его уголок и провалилась в глубокий сон. Моблит в дороге читал распечатанный курс лекций одного эколога, с таким интересом, что даже не трудился изредка взглянуть в окно, и отрывал взгляд от страницы только когда к нему обращались по имени. Ханджи и Леви переговаривались вполголоса. — Тише ты, — шикал Леви, когда его эмоциональная собеседница ненароком поднимала тон. — Прости, прости, — шептала Ханджи. — Но я сказала Гарри (так звали извозчика), чтобы он затормозил около ближайшей таверны. Есть хочу безумно. — У меня ещё ужин не переварился, — ответил Леви. — У тебя слабый метаболизм, — сказала Ханджи. — У тебя такой же был всегда, — огрызнулся Леви. — Суровый северный воздух подействовал на меня целительно, — пожала плечами Ханджи. — Это как же? Выдул последние мозги? Последующие две недели после поездки на север ввели жизнь в привычную рутину. Дэни решила взять перерыв от учёбы, и ей казалось странным, что можно проводить свободное от тренировок время не за зубрежкой геометрических теорем. Надолго её не хватило, на пятый день она взвыла, что её мозг «киснет, как квашня» без должной умственной нагрузки. В конце концов, корпеть над книгами было единственным, что ей оставалось после того, как тренировки пришлось прекратить из-за вернувшейся боли. Ханджи нашла её в томном полумраке, куда не проникал свет — тихая ванная комната, чуть ли больничный покой, где каждый вдох, прерываемый плеском воды казался чужим, словно в гостях у тишины. Ханджи вошла не сразу, задержавшись у двери, чувствуя едва уловимое напряжение в каждом своём движении, будто воздух вокруг неё был натянут, словно струна, готовая вот-вот лопнуть. Подняла руку, постучала. — Входи, дверь не заперта, — раздался слабый голос изнутри. Дэни лежала в ванной, положив белые руки на чугунные бортики — измученная, подернутая ледяной бледностью кожа горела алым на щеках. Горячие испарения заставили кончики коротких волосы слегка завиться. В серых глазах застыло то мучительное выражение, которое бывает у пленника, который застрял между страхом и каким-то неосознанным пониманием: она сама причинила себе эти боли, сама стала узницей своего решения, и не могла — или не хотела — забыть этого. Ханджи медленно села на табуретку около ванной. Её голос был мягким, почти обволакивающим, подобно согревающему дуновению летнего ветра. Ханджи коснулась руки Дэни легким движением, что приглушило тот острый крик боли, который замер на грани самого естества. — Как ты сейчас, полегчало? — спросила Ханджи, заглянув ей в глаза. — Немного, — прошептала Дэни осипшим голосом. Дрогнули рыжие ресницы, два полумесяца блеснувших диамантами зрачков сфокусировались на Ханджи. — Когда я в тепле, боль отступает, но нельзя же сидеть здесь все время. Она болезненно поморщилась. Ханджи уверенно взяла её за руку. Страдания Дэни – эхо того, что она сделала. Печать. Так работает человеческий организм. Мы сжигаем то, что ненавидим, а после остаются руины — обожженные, израненные ткани, суженные кровеносные сосуды, которые точно нитки запутались и сплелись в страшный узор боли. Ханджи сделала паузу, вслушиваясь в дыхание Дэни, разделяя её бремя. Во взгляде карих глаз был не осуждающий укор, нет, это было больше похоже на тихую, безутешную нежность, как если бы она видела не просто результат отчаянного опрометчивого решения, а страшный и неотвратимый долг, который Дэни взяла на себя. «Ты использовала яды, чтобы раз и навсегда избавиться от того, что казалось тебе ненужным, ненавистным. Но ткани… они не умеют прощать. Каждый шрам, каждая капля токсина — они остались, как напоминание, как неразгаданная боль, вновь и вновь просыпающаяся в твоих клетках. Твой организм борется. Он хочет защитить себя, но не может забыть причиненную боль. Так и будет продолжатся этот жестокий круг — маленькие очаги воспаления, рубцы, нервные окончания, которые не угасают, а, напротив, загораются болью снова и снова». Ханджи сжала руку Дэни, и пожатие её было крепко, как якорь, как тихий обет: — Ты же знаешь, я помогу тебе, — произнесла она. — Сделаю всё, что в моих силах, и прыгну выше головы, если понадобится, но помни, что я не всесильна. Ханджи смотрела на свою воспитанницу так, как смотрят на маленькую версию самого себя — с беспокойной, горькой любовью и отчаянной верой, которой не суждено сбыться. Сердце Дэни ёкнуло. Этот взгляд был совершенно неуместен в адрес человека, идущего к выздоровлению. — Я не смею требовать от тебя больше, чем уже получаю, — Дэни слабо улыбнулась, сжимая руку Ханджи в ответ и намереваясь скрыть свою тревогу. — Без твоего вмешательства я бы подохла на больничной койке ещё год назад, а стерпеть сезонное обострение уж как-нибудь смогу. И взглянув на её лицо, по-детски наивное, Ханджи поняла, что ей отказывает самообладание. Она не смогла сказать Дэни правду. Молчаливая ложь. Ханджи не подозревала, что ложь была обоюдной. Дэниель давно не верила в своё окончательное выздоровление.

***

В назначенный день Ханджи вбежала в квартиру, размахивая конвертом из плотной кремовой бумаги. — Пришло письмо! — победоносно воскликнула она, вскидывая руку с конвертом. Она всегда вносила хаос своим появлением, прерывая безмолвный дуэт – Дэни с книгой на диване и Леви у столешницы, готовящий на ужин курицу в вине. Чертовка (что значительно потолстела и обзавелась густой шерстью) нервно дернула кончиками ушей, реагируя на громкий голос и звук хлопнувшей двери, но глаза так и не открыла. На улице наконец-то потеплело – лето входило в свои права, и теперь армейская форма не изобиловала верхней одеждой. Укороченные куртки, лёгкие кофты, рубашки, легинсы из менее плотной ткани. Дыхание лета чувствовалось даже во взглядах. Увидев в руках Ханджи заветный конверт, Дэни отбросила плед, и вскочила с дивана несмотря на непроходяшую боль внизу живота. — О, боги, дай мне его, срочно! — потребовала она, дрожа от волнения. Красный сургуч с оттиском, изображающем извивающегося змея был сорван без замедления. Дэни пробежалась огрубевшими подушеяками пальцев по бумагам внутри конверта, “Высшая Королевская Академия знаний и науки. Севернее Стены Сина Дата: 15 июня 848 года„ и безошибочно определила нужное письмо. Дэниель Риверс, С радостью сообщаем вам, что вы были зачислены в ряды студентов Высшей Королевской Академии знаний и науки, поскольку с блестящим успехом завершили все испытания предварительного экзамена. Ваши выдающиеся способности и стремление к познанию произвели на нас глубокое впечатление, и мы уверены, что вы внесёте значительный вклад в академическое сообщество. Наша Академия гордится своей историей и традициями, на протяжении многих лет открывая двери для самых талантливых умов. Вам оказана честь, благодаря которой вы получаете уникальную возможность обучаться у ведущих ученых, исследовать самые сложные научные вопросы и развивать свои навыки в различных областях знаний. Всё зависит лишь от вас. Вы будете частью строго отобранного сообщества, где ценятся не только знания, но и креативность, критическое мышление и стремление к научным открытиям. Мы призываем вас использовать отведенное время для самосовершенствования и поиска новых горизонтов. Пожалуйста, ознакомьтесь с приложенными документами, в которых содержится важная информация о начале учебного года, расписании, правилах Академии и необходимых мероприятиях. Мы рады приветствовать вас на Ориентацинном Дне, который состоится двадцать пятого августа этого же года , где вы сможете встретиться с другими первокурсниками и познакомиться с преподавателями. Поздравляем вас с этим значимым достижением! Мы с нетерпением ждём вашего присутствия и надеемся на то, что ваше время в Академии станет началом захватывающего пути к новым открытиям. С уважением, Эдмунд Вандерс. Действующий директор Высшей Королевской Академии. Вдоволь посоленное мясо отдавалось пекущей болью на обкусанных губах. Дэни ела с аппетитом уплетая картофельное пюре и обгладывая куриные кости. «Меня приняли, меня приняли». Счастье, гордость и предвкушение распирало её изнутри. Она понимала, что лишена радости учится непосредственно в Академии, наслаждаясь всеми благами таких открытых источников информации как громадные библиотеки, обсерватория, тепличная лаборатория, но сама мысль о том, что у неё получилось пройти такой жесткий отбор доставляла такое немыслимое удовольствие, что уголки губ невольно растягивались в улыбку. — Поздравляю, — улыбалась Ханджи, накладывая в тарелку Дэни новую порцию овощного салата. — Мне не верится, — Дэни нервно улыбалась, ерзая на стуле и бросая быстрые взгляды то на капитана, то на Ханджи. — Но я очень рада. — Это заметно, — сказал Леви. Ел он всегда аккуратно, и Дэни считала, что всем аристократам нужно встать в очередь и посмотреть на эту врождённую способность держаться достойно даже в самых бытовых ситуациях. Такому изысканному владению столовыми приборами (вернее, одним прибором – вилкой) не учили даже в институте благородных девиц. — Но умерь свой пыл. Поступить это только начало. Самое жуткое ждет тебя впереди. — Самое жуткое вряд ли настигнет меня на академическом пути, — возразила Дэни, перестав улыбаться. Леви и Ханджи обменялись взглядами. В декабре этого года Риверс исполняется шестнадцать. И она была намерена давать присягу. — Верно, — отозвалась Ханджи, делая глоток воды. — Поэтому ты должна подготовится усерднее, чем при поступлении в Академию. Там, даже если завалишь все экзамены сохранившегося мира, – все равно останешься жива, но за стенами за свою жизнь придется бороться самостоятельно. — Мы не сможем вечно тебя опекать, и, право слово, желания не имеем вовсе, — продолжил Леви. — Как видишь, расписание экспедиций возвращается в прежнее русло, а значит времени мы уделять тебе больше не станем. Основополагающие принципы работы у тебя имеются, далее вступает в силу самообучение, поняла? — Да, сэр. Леви знал Риверс достаточно, чтобы понять, когда появлялась эта досадная приставка «сэр». Когда он со своего естественно-пренебрежительного тона переходил на строго-официальный. В последнем не было даже надежды на чувства, абсолютное равнодушие. Сэр. Риверс была лишь зеркалом, что отражала его отношение к ней. С Ханджи так не работало никогда, на грубость она отвечала смехом, а затем вкидывала в беседу такое, что аж в глазах чернело, но в Дэни с детства заложены иные паттерны поведения, и следовательно реакция у неё была другая. — Вы знаете, что нам угрожает новая волна голода из-за паршивых погодных условий? — вставила Ханджи, разбавляя повисшую над столом тишину. Она ткнула вилкой в сторону лениво потягивающейся на пледе кошки. — Урожай может не поспеть к осени, и тогда пиши пропало. Но вы не волнуйтесь, мясо у нас всегда будет, в крайнем случае съедим Чертовку. — Ханджи! — возмутилась Дэни. — А чтó, мы зря её откармливаем? — вскинула брови Ханджи. — Только через мой труп! — заявила Дэни. Ханджи устремила на Леви взгляд через весь стол и светским тоном поинтересовалась: — Господа Аккерманы когда-нибудь вкушали человечину? — Всегда приятно быть первым, — пожал плечами Леви, промакивая салфеткой винный соус в уголках рта.

***

— Так значит, вирус возвращается? — тяжело вздохнула Ханджи. — Да, — ответил Эрвин. — Но на этот раз все гораздо серьёзнее. В Утопии на севере; здесь в Тросте; в Каранесе на востоке; в Хлорбе на западе – везде по стене Роза то и дело вспыхивают новые очаги заражения. Болезнь непредсказуема, так как носителей практически невозможно отследить, ими могут быть маленькие дети с иммунитетом, которые никогда не болели и для которых вирус не представляет опасности, но таких очень мало. Люди сгорают заживо в своих койках, и, поверьте, этот штамм вируса намного опаснее того, что буйствовал осенью прошлого года. Боюсь нас ждут новые ограничения, карантин и потери. Очень большие потери. Вскоре они все в этом убедились.

***

Ханджи стояла у своего рабочего стола, с которого, казалось, годами не убирались книги, бумаги и пробирки. Если её домашний кабинет подвергся уборки со стороны Дэни Риверс, то до рабочего ничьи руки доходить права не имели. В слабом свете лампы Ханджи сквозь линзы очков изучала колбу с мутной жидкостью, в которой, по сути, не было ничего примечательного — ни запаха, ни блеска. Просто странный серо-зелёный раствор, и что-то темное в нём осело на дне, словно паростки водорослей в стоячем пруду. Но в этой на вид незначительной жиже было то, что будоражило её разум, заставляло сердце биться чуть быстрее в ожидании открытия, прорыва. Она провела столько ночей, наблюдая, как вирус ломал тела, ослаблял души и превращал людей в едва дышащие тени. Каждый новый случай был не просто цифрой в её записях — это были лица, голоса, жизни, от которых оставалось лишь бесцветное эхо. Эрвин был прав. Новая волна эпидемии захлестнула их с головой, явив новые симптомы – воспаление внутренних и наружных кожных тканей, которое, если не прирубить его на корню, приводило к разложению. Гниль. Люди сгнивали в лихорадке, которую после окрестили огненной чумой. Её идея — идеализированная, почти бредовая, — создать что-то, что могло бы остановить болезнь, возникла у неё давно, но успех был призрачным, неуловимым, словно капля воды, щипящая на раскалённом камне. И вот Ханджи снова смотрела на пробирку, на безмолвный сгусток в своих руках, держа её так, словно это был сосуд с заключённым внутри дыханием надежды. В сердце еще оставались сомнения: быть может, это всего лишь очередная ошибка, ничего не значащий химический состав, что обманет её своим обещанием и сгорит, оставив лишь новый след разочарования. Ханджи опустила пробирку рядом с клеткой, где лежала крыса, зараженная вирусом, и влила крошечную каплю раствора прямо в маленький ротик животного. Прошли часы, тянулись минуты, и, казалось, ничего не менялось. Она следила за крохотным существом, как будто оно могло донести до неё ответы на самые важные вопросы. Сначала крыса оставалась неподвижной, погруженной в глубокий сон — как те, кто в стенах госпиталя умирал от беспощадной лихорадки, едва осознавая, жизнь их ущла, как вода сквозь пальцы. Но затем Ханджи заметила нечто странное: дыхание животного начало меняться. Оно стало ровнее, спокойнее, невыразимо, но заметно крепче, словно сама смерть решила отступить, сделав шаг назад, оставляя пространство для жизни. Ханджи затаила дыхание, пристально следя за каждым движением, за каждым вздохом, чувствуя, как её собственное сердце отбивает ритм в унисон с этим крошечным существом. Это был первый признак, самый слабый, и все же неоспоримый: смертельная лихорадка, которая свирепствовала месяцами, начала сдавать свои позиции. Ханджи не спала несколько ночей, наблюдая за своими подопытными — крыса была лишь первой; за ней последовали другие зараженные, но ни одно животное не проявляло признаков поражения. Будто вирус терял свою силу, будто случайный состав спасительного зелья вытягивал весь смертоносный яд, оставляя лишь хрупную оболочку. Лихорадка уходила — медленно, почти неуловимо, но неумолимо. И вот перед Ханджи, под слабым светом горящей лампы, была крыса, уже не умирающая, но живущая, едва ли тронутая остатками болезни. Симптомы прошли. Здоровье брало бразды правления в свои руки. Ханджи смотрела на животное, не отрывая взгляда, а сердце гулко стучало в груди. Ей хотелось закричать, пробежать по коридорам, разбудить весь мир и рассказать им, что у неё получилось, что этот призрак, убивавший людей, теперь под контролем, под её контролем. Но она оставалась на месте, слушая ровное дыхание крысы, и внутри неё разрасталось что-то сильнее любого восторга — тихая, суровая решимость, как у моряка, наконец увидевшего маяк вдалеке. — Я нашла твое слабое место, — прошептала она, глядя в темноту, словно обращаясь к самой болезни, к этому чудовищному врагу, которого она втайне от самой себя любила за его безжалостность, за его безграничные испытания. Теперь её крошечная победа становилась фактом, это было доказательство, что её знания, её безумие и запал могли сломить самое мощное оружие, которое природа метала против людей. Силуэт болезни растворялся, как мрак таял от лучей восходящего солнца, наполняя Ханджи ощущением каждая из загадок этого мира при правильном подходе будет доступна её безграничному пониманию. А это значило, что она непобедима, ведь тот, кто владеет знаниями – владеет вселенной.

***

— Правительство крайне взволновано твоим открытием, — объявил Эрвин Смит, обращаясь к Ханджи Зоэ, когда та опустилась на стул через стол напротив него. — И что же? — усмехнулась та, взглянув на Леви, что по привычке подпирал спиной стену. Его взгляд был хмурее обычного. — Дяденьки из столицы грамоту мне вручить хотят? — Нет, — качнул головой Эрвин, — они хотят спонсировать твоё кураторство в медицинском факультете, что занимается разработкой внутривенного препарата для борьбы с вирусом. Хоть лицо Ханджи и оставалось по прежнему насмешливым, взгляд её таковым не был. — Как давно короля волнует, чем страдает чернь на окраинах стен? — осведомилась она. — С тех пор, как страдания черни перекинулись на него, — вмешался в диалог Леви. — Я прав, Смит? Аристократы боятся за свои благородные задницы и именно поэтому им понадобилась Ханджи. Обернувшись на Леви, Ханджи с удивлением обнаружила, что он зол. Не раздражен, не взбешён, а по-настоящему зол. Это у него такая реакция из-за её грядущего отъезда? — Мне не дадут права на отказ, да? — Ханджи взглянула на Эрвина. Тот отрицательно покачал головой. — Времени на размышления тебе тоже не дано. Только несколько дней для того, чтобы собрать вещи и подготовиться к длительному отъезду, — ответил Эрвин. — Тебя ждут в Академии. — К длительному? — едко переспросил Леви. — Могу спросить к насколько длительному? — Всё будет зависеть от Ханджи, — уклончиво промолвил Эрвин. — Что ж, буду расчитывать, что мне хотя бы заплатят, — усмехнулась Ханджи, вставая и пододвигая стул к столу. — Творить столь великие дела за скромное «спасибо» я не намерена.

***

Вечер выдался на редкость тихим. Лето не дарило Тросту ощущение уюта, напротив, хотелось сбежать из пыльного ада, где река становилась одновременно и спасением и наказанием, из-за неё в городе было нечем дышать от влаги. Сквозь августовский зной пробивался тонкий налет усталости: солнечные дни подходили к концу, но еще не уступали право власти мрачной осени. Небо заливалось розовым золотом, а последние косые лучи вытягивали длинные тени на вымощенных камнем улочках. Леви шагал чуть впереди, с привычной твердостью впиваясь взглядом в едва заметные неровности дороги. Он выучил этот путь наизусть. Его плечи едва заметно напрягались в такт шагам, а дорога до дома держала в плену. Шаг вправо, шаг влево, расстрел. Он думал, что где-то над полями, вдали от города и стен, поднимался легкий аромат дикого клевера и прелой травы. За ним, бесшумно, но с каким-то изящным беспорядком следовала Ханджи. Она чуть опустила голову, чтобы солнце не било в глаза, но оттого не потеряла бдительности. В руках её покачивалась кипа документов, которые они забрали от Эрвина. В мягком вечернем свете лицо её казалось загадочным, мысли где-то далеко – может, всё ещё на полях сражений, а может, где-то совсем в ином измерении, где над головой нет каменных стен. А может они вместе с девочкой, что ждет их на ужин, в квартире на втором этаже дома в армейском квартале. Изредка они слышали за спинами перешептывание жильцов в марлевых повязках – местные жители уже привыкли к присутствию разведкорпуса, но каждый раз, словно на рефлексе, всё равно оборачивались в их сторону с почтительным страхом. Ханджи изредка начинала говорить, рассуждая вполголоса о чем-то не значительном – о том, что прочитала сегодня, об идеях, которые хочется попробовать воплотить в реальность, о теориях, которые вертелись у неё в голове. Слова её лились как тихий поток, не нарушая вечернюю гармонию, и в то же время заполняя окружающее пространство. Леви молчал, глаза его оставались прищуренными, он слышал Ханджи, но не слушал, размышляя о её скором отъезде. В конце улочки один за другим зажигались фонари, тусклые, покрытые пылью многолетней истории. Дворы тонули в сумерках, но тёплый воздух еще сдерживал в себе след днёвного солнца. По мере того, как они приближались к дому, темп их шагов замедлялся, словно и Леви, и Ханджи не спешили отпускать мгновение спокойствия, зная, что завтрашний день послужит лишь катализатором необратимых изменений. — Через четыре дня Дэни нужно прибыть в Академию на Организационный день. Один из опекунов должен поехать с ней, подписать документы о заочном обучении, взять из библиотеки нужную литературу. Я сопровожу её туда, а потом отправлю с экипажем домой. — Одну? Это опасно. Пошли с ней обратно Моблита. — Нет, Моблит нужен мне там, — уперлась Ханджи. — Я смогу адаптироваться в чужом месте с чужими людьми, но для уверенной работы мне нужна хоть какая-то опора. Раз Эрвин запретил тебе покидать Трост, можешь отправить с нами кого-то из своих солдат, если так уж переживаешь о Дэни. — Если кто-то из нас о ней печется, то это ты, — сказал Леви. — Не потому ли ты совершенно не возражала, когда Эрвин сказал, что отсылает тебя? Ты хочешь попасть в лаборатории, чтобы не только противостоять вирусу, но и найти новое более подходящее лекарство для Риверс. Ханджи взглянула на Леви с горькой ухмылкой. — Если бы это правда было так. — Что ты хочешь сказать? — Леви почувствовал нехорошие нотки в её голосе. — Если учесть, что Дэни выжгла себе матку с помощью ядовитых трав, ситуация значительно ухудшается по многим параметрам. Без хирургического вмешательства эта процедура напоминает агрессивный химический ожог внутренних тканей. Такие действия приводят к очень серьёзным и долгосрочным последствиям. Использование ядовитых трав могло вызвать обширное повреждение тканей, включая ожоги и некроз прилегающих органов. Даже если матка больше не функционирует, в оставшихся тканях могли остаться повреждённые или умирающие клетки, которые вызывают боль и воспаление. Травмы внутренней ткани могли привести к заражению, и если инфекция изначально была слабой, она могла усилиться со временем, особенно если не были применены антисептические меры. Тогда я ломала голову как бы быстрее оказать ей должную помощь, но сейчас не уверена, что успела вовремя ввести дезинфицирующий раствор. Подобное упущение в дальнейшем может проявляться болью, лихорадкой, не исключены и гнойные выделения. Химическое повреждение могло также спровоцировать образование спаек, как бывает когда заживающие ткани внутри полости таза срастаются между собой. Спайки обычно затрагивают близлежащие органы, такие как кишечник или мочевой пузырь, и вызывают постоянные боли, особенно при движении. Некоторые токсины из того ядовитого состава, что она применила, могут сохраняться в организме и наносить вред даже спустя длительное время, влияя на печень, почки или нервную систему, что может проявляться как постоянная ноющая боль. Нарушения гормонального баланса повлекли за собой повышение чувствительность к боли. Из этого следует, что на данный момент Дэни скорее всего переживает хроническое воспаление и с каждым годом оно будет настигать её всё чаще. — К чему это ты ведёшь? — Её невозможно вылечить. Леви остановился. Ханджи по инерции сделала шаг, а затем оглянулась назад, встретившись с его взглядом. Взглядом человека, застигнутого врасплох. — Это означает... — Пойми, я из кожи вон лезу, чтобы добиться прогресса, но все, что у меня получается это лишь оттягивание неизбежного! — воскликнула Ханджи, тяжело сглотнув мокроту, что вязкой субстанцией облепила горло. — Если ты права, то сколько у неё осталось? — спросил Леви. — С постоянным приемом сдерживающих препаратов, пять лет, не более, — спокойно ответила Ханджи, выровняв дыхание. — В записях врачей уже встречаются такие случаи, но ранее женщины сгорали от ожогов через год, самое большее два. С теми ресурсами, что мы имеем на данный момент, этот срок несколько растягивается, но долго пускать смерть по ложному пути у меня не выйдет. Дэни умрет молодой на больничной койке. Если до этого её не проглотит титан. — Оказывается, ты умеешь быть мрачнее моего, — невесело подметил Леви. — Это вряд ли можно внести в список моих достоинств, — покачала головой Ханджи. — Когда ты собираешься сказать Риверс о том, что она не жилец? — поинтересовался Леви. — Не сейчас, это точно. Мне духу не хватит, — Ханджи опустила голову, потирая переносицу в том месте, где взмокшая кожа соприкасалась с оправой очков. — Нельзя лишать её надежды, даже когда в борьбе нет смысла. — Это жестоко. — Я знаю. Но пока не могу иначе. И тебе тоже не позволю ей ничего говорить. Медицина не стоит на месте. Может быть пока я тяну время какой-то выскочка-гений создаст нечто, что действительно поможет Дэни протянуть в этом мире подольше. — Сомневаюсь, — сказал Леви. — Случай Риверс крайне неординарный, сколько раз за всю историю женщины делали подобное? — Четыре, если верить документации. Мне кажется, их было больше, просто о них никто не знал. Они умирали быстрее, чем успевали обратиться за помощью. — Значит вероятность, что Риверс поможет божественное вмешательство равняется нулю? — Если не уходит в минус, — скривилась Ханджи. — Ты будешь поддерживать в ней жизнь ради того серого вещества, что булькает в её черепной коробке? — поинтересовался Леви тем тоном, которым обычно спрашивают «а что на ужин?». — Я буду поддерживать в ней жизнь потому что она мне нравится, и из неё вырастет интересный человек, — возразила Ханджи. — Но её мозги тоже вещь занимательная, видел, с какими результатами она прошла экзамен? Это достойно той похвалы, которой она от нас никогда не получала. — И не получит, — буркнул Леви. — Похвала лишь расслабляет, дает волю глупой гордости. А самодовольство не имеет ничего общего с стремлением к совершенствованию. — И кто же тебя так выломал? — вздохнула Ханджи. — Поверь мне на слово, тебе его лучше не знать.

***

Трясясь в экипаже на объездной дороге в компании Ханджи, Моблита и Петры, что должна была сопровождать её в обратный путь до Троста, Дэни мыслями обратилась к прошедшему лету. Думать о будущей встрече с однокурсниками и преподавателями ей совсем не хотелось, поэтому она предпочла вникать в прошлое. Из-за болей пришлось отложить сильные физические нагрузки, и чтобы не тратить зря время Леви решил обучить её владению огнестрельным оружием. Сделал это очень вовремя, поскольку револьверов и винтовок, изрыгающих пламя, Дэни боялась сильнее всех чертей преисподней. Когда капитан первый раз привёл её на стрельбище и указал на ассортимент оружия, Дэни даже побоялась прикоснуться к рукояти револьвера. В работе с огнестрелами её пугало всё – от их безжалостного вида до процесса применения. Отдача взрывом содрогала пространство вокруг себя, и Дэни не повезло быть в эпицентре этого взрыва. Её тело сотряс удар, отдача грозилась выбить кость из плечевого сустава. От звука выстрела Дэни почувствовала физическую боль, до того явственную и острую, что после первой выпущенной пули выронила револьвер из руки на землю, согнулась и схватилась за уши, ожидая ощутить там горячую кровь. Слух у Дэни был исключительным, это отмечали все музыкальные преподаватели, которые работали с ней в детстве, и сейчас этот слух поддавался жутким пыткам. Когда ей предоставили беруши работать стало легче, но не прошло и двух недель, как Леви запретил ей использовать их. — В бою никто не будет переживать о целостности твоих барабанных перепонок, я, если ты ещё не заметила, готовлю тебя к бою, а не к дамскому состязанию «кто ровнее стрельнет», — говорил Леви, будучи абсолютно глух к её мольбам. Дэни пришлось научиться терпеть звук выстрела. Она отрабатывала правильную стойку, и после долгих дней работы у неё даже получилось изредка задевать бумажные мишени, а не подстреливать призраков в пустоте между ними. Она вспомнила их последнее занятие. Когда Леви взял её за руку, чтобы поправить хватку, время словно остановилось, сжалось в тугую пружину. Густой запах пороха заполнил воздух, а над полигоном лениво кружились клочья пыли и дыма. Дэни смотрела на капитана с напряжением, смешанным с восхищением и легкой тревогой — так ученики глядят на тех, кто владеет тайной, недоступной простым смертным. Леви — его спокойная жесткость, чуть прищуренные глаза, следящие за каждым её движением, — был словно из другого мира, далёкого и невообразимого, где смерть была рутиной, а жизнь — лишь промежутком между выстрелами. — Не так, — сказал он глухо, почти шепотом, но с таким нажимом, что ей показалось, будто звук проник в вены и пробрал до костей. Пальцы его на миг коснулись её ладони, чтобы скорректировать направление. Дэни почувствовала его холодное, как сталь револьвера, прикосновение — ни капли тепла, но в нём заключалась сила, что текла от него к ней, словно Леви передавал ей не просто знания, но и частичку себя. — Стреляй не ради того, чтобы попасть, — произнёс Леви, отступая на шаг и устремляя взор на выбранную Дэни мишень. — Стреляй так, словно от этого зависит вся твоя жизнь. Слова эхом разнеслись по пустому полигону, оставляя в ней странное ощущение — как если бы Леви видел её насквозь, понимал каждую её слабость. Он знал, что ей не хватало уверенности, что руки дрожали, когда она представляла, как нажмёт на курок. Но в его взгляде не было осуждения. Напротив, Леви словно говорил: «Я знаю твои сомнения, знаю, кто ты есть. Но если ты хочешь быть рядом со мной, научись стрелять так, чтобы смерть боялась твоего взгляда». Она выдохнула, сосредоточилась на мишени перед собой. Леви стоял рядом, тень — невысокая, но подавляющая. И тут раздался выстрел, расколовший хрустальную тишину на звенящие осколки. Звук был оглушающим, и ей показалось, что туман вокруг колебнулся, весь воздух испуганно вскрикнул. Она взглянула на мишень — чистый, аккуратный след, прямо в сердце очерченного на картоне человека. Леви усмехнулся — коротко, без стоящей улыбки, но с чем-то похожим на удовлетворение. Воспоминание об этой мимолётной эмоции заставляло сердце Дэни трепыхаться в груди, а губы непроизвольно растягивались в довольную гримасу. Капитан явно был доволен результатами своих трудов, а Дэни лишь хотела видеть это выражение на его лице как можно чаще. И быть причиной его появления. — О чем думаешь? — спросила Ханджи. — Вспомнила шутку, — машинально ответила Дэни. Очевидная ложь. Шутки никак не вязались с её личностью, но сказать правду означало бы очень долго объяснять своеобразную природу возникновения чувств, сложный процесс синтеза, в котором высокие требования от предмета восхищения преобразовывались в постепенно возрастающую уверенность в своих силах.

***

Дэни добровольно избежала знакомства с однокурсниками, и как только секретарь поставил мокрую печать на документы о заочном обучении, её больше ничего не держало в академическом городке. В последние дни августа селение утопало в предзакатных огнях, когда длинные тени начинают растекаться по брусчатке, словно густые потоки чернил. Звуки дня истощились, отдавая себя томительной, влажной тишине, пропитанной ароматом зелени, прелой листвы и едва ощутимым налётом плесени от старых зданий. Высокие каменные стены Академии, покрытые плющом, дышали сдержанной старинной важностью, таящей в себе вековые тайны. Каждая башенка и арка здесь будто впитали заумную мрачность прошлых поколений, стоящих на этой земле в незыблемом молчании. Это место бросало тебе вызов: ну же, ты, кто пришёл сюда на расцвете своих лет, дерзни и попробуй превзойти величайших учёных прошлого! Сквозь высокие окна библиотек сочится тусклый свет, золотя пыльный воздух в комнатах, где книги томятся в темноте, их переплеты обветшали, они уже сплошные старинные реликвии, и касаться к ним можно только выполнив длинный ряд предостережительных условностей. По пустым коридорам тихо отзывались шаги преподавателей и обслуги, а изредка — эхом, будто из иного мира, разносился чей-то тихий смех или приглушённое перешептывание. Здесь, в августовские вечера, кажется, что время замедлялось до зловещей неподвижности, особенно когда вдали раздавались крики летящих домой птиц. Густой, насыщенный свет солнца опускался на крыши, но уже остывший воздух предвещал холодные ночи. Чувствовалось что-то тревожное — может, в манере, с которой тени скользили по улицам, или в щелканье оконных рам, или в том, как листья, гонимые ветром, кружили, рисуя в воздухе странные узоры. Городок жил по своим строгим законам, и кто-то шептал, что стены Академии помнят больше, чем может показаться на первый взгляд. — Я бы хотела отучиться здесь, жить в соседнем кампусе, посещать лекции преподавателей, — вздохнула Дэни, поедая вилкой творожный десерт с джемом из крыжовника. — Но? — протянула Ханджи, допивая ягодный чай. — Но моё место не здесь, — продолжила Дэни. — Тут хорошо, но когда я думаю, что могла бы задержаться здесь подольше, то понимаю, что это неправильно. Нутром чувствую, да и наскучили мне стены. Они остановились на каменном мосте над бурным серебристым ручьём, и смотрели на запад, вслед уходящему солнцу, что вплетало свои лучи в искрящиеся волны. Всплеск воды успокаивал нервы, а сладость десерта во рту переливалась с идеальным оттенком кислоты, сохраняя баланс. Хорошо, что хозяйка упаковала им всё на вынос. Сидеть в такой чудесный вечер, запершись в ресторане — настоящее кощунство. — Это наш последний ужин вместе, — сказала Дэни. — Будем надеяться, что я ещё к вам вернусь, — усмехнулась Ханджи. — Разумеется вернешься, — нахмурилась Дэни. — Не бросишь же ты меня с капитаном. — Отчего же, вы неплохо ладите, — лукаво посмеивалась Ханджи. — Только когда находимся на расстоянии приблизительно в тысячу километров, — фыркнула Дэни. — Вот уж неправда, — сказала Ханджи. — Мне лучше знать. — А я всё вижу со стороны, это объективное суждение. Сменив тему они долго болтали обо всём на свете, словно никак не могли наговорится вдоволь. Когда Ханджи была рядом, с Дэни происходило чудесное преображение – из хорошей слушательницы она становилась также прекрасной собеседницей. Не чувствуя скованности и осуждения, могла болтать как в детстве, и не ощущать вины за свою активность после расставания. Возможно, это стало отправной точкой с которой выстроились их дальнейшие взаимоотношения.

***

Город за стеной, охваченный холодным рассветом, в тумане, густом, словно наваждение. Люди бродили по улицам, словно тени от былых дней, все ещё пытаясь жить, делать покупки, говорить. Но это привычки, впившиеся в кости, как последний осколок надежды. У каждого — тёмные круги под глазами, глаза посажены глубже, чем когда-либо, на коже мелкие трещины, словно от обветривания, но странно опухшие и багровые. И вот первая ломкость — дёрнулся сустав, потянулся хрящ, как будто бы распадалось всё, что долгие годы держало тело вместе. Кто-то пытался шутить, но смех умирал, едва сорвавшись с губ, превращается в жалобное бормотание. Те, кто видел это раньше, на самой заре заражения, уже знали: к утру на руках появяться гнойники. Запах гниения усиливался, воздух становился вязким от вонючего смрада. Люди пробовали покрывать лицо тряпками, оборачивались плотными шарфами, но это не помогало. Они знали, что запах идёт не снаружи. Он прорывается изнутри. Вначале боль тупая, её можно было игнорировать, но после отрицать стало невозможно. Некоторые становились жуткими калеками, настолько искажёнными, что их трудно было признать за людей. Тёмные, разлагающиеся лоскуты кожи отслаивались, как кора с мёртвого дерева. Это было не похоже на смерть, это словно бесконечная агония — распадающееся сознание и тело, каждое чувство выжжено лихорадочным кошмаром. В мрачном хаосе остаётся одно чувство — страх. Он вбивает в землю, он парализует. И с каждым днём становится ясно: они не просто умирают. Что-то гораздо хуже приходит на их место. Рок? Проклятье? Проповедники орали во всю. В ночной тишине, в которой каждый шорох отдавался в груди тяжёлым гулом, люди начали замечать нечто гораздо более пугающее, чем их собственное разложение. Они стояли, цепляясь за стены и глядя на тьму за пределами города, туда, где бесформенные тени скользили по полям за Стеной, скрывая свои огромные тела в полумраке. Этих титанов никто не видел воочию, лишь мельком замечал краем глаза: гигантские фигуры, неестественно высокие и странно изломанные, что скользили за горизонтом, едва касаясь земли, и скрывались снова, как будто были частью бесконечного кошмара. Страх перед титанами — этот древний ужас — вновь разжёгся в сердцах людей, но теперь он стал чем-то большим, чем просто боязнь смерти под их пятой. Теперь в каждом титане люди видели что-то худшее — отражение той неизвестной чумы, что выжигала их изнутри. Некоторые шептали, что титаны стали другими, что теперь их глаза больше не отражают простую, животную пустоту, но полны чего-то глубже, словно они знали о страдании смертных, но испытывали к этому страданию лишь равнодушие. По ночам было слышно, как гигантские шаги гулко отдаются в долине. С каждым шагом гул расходился, проникая через землю и стены, замирая в сердцах людей, будто колокол зловещего ритуала. Страх распространялся, но никто не осмеливался даже посмотреть в окно, как если бы один взгляд мог свести их с ума, запечатлев в памяти нестерпимый ужас. Было ли это просто лихорадочное видение, или действительно нечто, пробудившееся в титанах, что двигалось в их сторону? В городе пошли слухи, что титаны — не просто чудовища из плоти. Словно бездны космоса, которых так боялись, нашли себе сосуд, не ведающий ни боли, ни смерти. И те, кто видел этих гигантов, утверждали, что кожа их начинала медленно темнеть и отслаиваться, как кожа тех, кто заражён болезнью, но будто бы их не касались ни боль, ни гниение. Когда раздавался глухой рёв из-за стены, каждый замирал. Этот рёв был каким-то древним криком, необъяснимым эхом из глубин прошлого, раздававшимся, словно само время зазвенело, словно в этих звуках был смысл, но смысл, который никто не мог понять, кроме титанов. Казалось, что они, огромные и равнодушные, вышли из какого-то иного мира, где смерть не была концом, а была только началом — началом нескончаемого существования, которое больше походило на проклятие, чем на жизнь. Жители всё чаще всматривались в небо, теперь уже тёмное и без звёзд, с ужасом ожидая того дня, когда гигантские фигуры пройдут через стены. И в этот момент небо, такое пустое, отражало их собственный страх, как если бы тени запредельного пролетали над ними.

***

Эпидемия разрасталась стремительно, но, как ни странно, в Тросте случаев заражение было рекордно мало. Оставшиеся выжившие после первой волны обзавелись иммунитетом, новый штамм отчего-то их не брал. Скрепя сердце они читали о том, что происходит у изолированных районах стены Роза. — Это похлеще воспаления лёгких, — сказал Леви одним октябрським утром, когда они с Дэни сели есть. Он передал ей газету только после завтрака, чтобы не испортить аппетит. Дэни понимала, что сделал он это во благо, но сдерживать рвотные позывы с полным желудком было несколько затруднительнее. — А что пишет Ханджи? Как продвигаются поиски препарата? — спросила Дэни, откладывая газету. Её взгляд скользнул по третьему стулу, который пустовал уже второй месяц. — То, что она вывела здесь, в своей лаборатории назвали антибиотиком, но высший свет ждет от неё открытий иного рода, — ответил Леви. — И Ханджи не может понять, что именно от неё требуют. «Я извела Моблита, извелась сама, — писала она. — Каждый раз, садясь за работу, меня не покидает ощущение, что я блуждаю в кромешной темноте, и никак не могу отыскать то, что мне нужно». — На неё повесили ответственность остановить этот ужас, но мне не хватает её здесь, — промолвила Дэни. Нечасто она показывала капитану Аккерману, что способна испытывать человеческие эмоции, но сейчас, как ни странно, он кивнул. — К безумию привыкаешь, а когда его нет рядом пустое пространство заполняет скука.

***

Невзрачная маленькая комната была скрыта от любопытных глаз — серые, поблекшие стены, холодные, огрубевшие от времени полы, и стол, наспех сколоченный из простых досок. Запахи здесь царили неприятные — чуть прелый, едкий, с легкой горчинкой плесени, застарелого лекарства и неразличимых, пугающих примесей, которые не найти было бы в аптеках за Стенами. Но в этом месте среди банок с сухими травами, обмотанных бумажными полосками и перевязанных шнурками, расставленных бесцеремонно по углам, чувствовалась какая-то тревожная, но все же живая сила. Они пришли сюда, рискуя: узкие взгляды, оброненные слова, тихий, неприметный путь вдоль стен, чтобы никто не догадался, зачем они здесь. Это была тайна, но не простая прихоть — а единственный шанс бороться с чем-то невидимым и не менее страшным, чем те гиганты, что бродили за стенами. Болезнь, лихорадка, неминуемый страх. А здесь — всего несколько пар рук, взглядов, напряженных дыханий, склонившихся над куском хлеба, покрытого темной плесенью, и каким-то пронзительным ощущением, что в этих темных пятнах, неприметных комочках, может быть разгадка, способная сломить саму смерть. — Сначала плесень, — говорила Ханджи тихим голосом, не глядя на ассистентов, словно обращалась сама к себе. — Вы должны знать — это древний способ. Примитивный, возможно, но тот самый… Единственный в нашем положении. Она бережно подняла кусок хлеба, заметив, как под слоями тонкой, серой плесени его форма становилась неровной, почти разъеденной. Внешне он казался незаметным, но Ханджи знала — здесь, под этими наслоениями, росло нечто иное, нечто, что могло остановить заражение, убить болезнь. Антибиотик? Слово было неизвестным за пределами Академии, но она отталкиваясь от него, она все же знала, что искать. И вот первая проба. Плесень пропитывалась водой, смешивалась с медом и травами — простыми, далекими от знаний алхимиков, но достаточно крепкими, чтобы хотя бы остановить боль, дать шанс на дыхание. Поначалу — всего пара капель на рану, крошечный тест, так, чтобы никто, кроме неё, не мог увидеть, какое разрушение или чудо последует за этим. Она закапала настой прямо на кожу, покрытую тонкой пленкой пота и грязи, едва ли стерилизованную. — А теперь, — говорила Ханджи тихо, почти шепотом, — мы ждем. Ждать в этом мире было страшным и неизбежным делом. Она видела тени на лицах, когда в болезненной гримасе приходило понимание того, что это был лишь первый шаг, что, возможно, дни ожидания вновь растянутся, и будет больно, и будет страх. Но в этой комнате, окутанной зловещими запахами трав и таинственными пятнами плесени, теплел, казалось, первый светлый росток надежды. А затем были животные, бедные, облысевшие, измотанные твари, что всё ещё ходили среди людей, как испытательные модели, как зеркала для смертных душ. Они не подозревали, что носили на себе крошечные частицы жизни и смерти, приносили лихорадку и стойкость одновременно. Тихо, в темной комнате, их заражали, наблюдали, как они шли к исцелению или погибали, чтобы еще шагом стать ближе к ответу. Вакцина… Не было этого слова для них, для этих живых и одновременно уже погребенных среди стен. Но они знали, что делают, и в этом мраке, среди густых, затхлых запахов, начинало прорастать что-то величественное, почти священное — первый шаг на пути к тому, чтобы человек наконец поднялся над неведомой болезнью.

***

Ханджи сидела одна в своей небольшой лаборатории — свет, скромный, почти жалкий, выброшенный на залитый тенями стол из керосиновой лампы, мягко оседал на бесчисленные баночки, коробочки и пробирки. Они стояли в строгом беспорядке, словно выстроенные в бессмысленный, но отчаянный танец, готовые к взрыву или чуду. Все, что здесь имелось — каждая крошечная щепотка снадобья, каждый неполный раствор или смутная надежда — это было тем рецептом, из которого нужно было сотворить эликсир спасения. Она устало потянулась, размяв затекшую спину, откинула волосы назад и, отвернувшись от бессменного шума ночи, сосредоточенно взглянула на пробирку. Внутри тихо блестела странная жидкость, почти золотистая, будто древняя, запыленная россыпь драгоценных камней, которую кто-то спрятал в этой тусклой комнате. Это была её последняя попытка, нелепый, отчаянный шанс, родившийся в странной, как ей казалось, бредовой фантазии. Применить токсичную траву, настоянную на старом меде и соке какой-то безымянной горькой травки, найденной на окраинах леса. Смешать все это с крошечными каплями плесени — темной, вздутой, уродливой, как кошмар. Возможно, именно кошмар эпидемии и был её последним вдохновением. Прошло много времени, слишком много, и Ханджи знала: она находилась на грани. Все её ранние опыты провалились, иссушив её, как иссушают долгие, бесконечные дни без сна. Но в этой последней смеси — каплях, медленно, почти непроизвольно соединяющихся в грязноватую, слегка вязкую субстанцию, — что-то шевельнулось. Буквально, на миг, казалось, затаился едва заметный отсвет. Возможно, это было нечто большее, чем просто отчаяние. Она оглядела эту каплю, это крошечное воплощение всех её надежд за гранью разума, за теми темные, свинцовыми облаками, что с наступлением осени постоянно нависали над ними. В первый раз за все проведенное в Академии время её рука дрожала — это было не следствием усталости, а внезапного трепета, словно само её тело осознало: если этот эксперимент окажется успешным, она изменит всё. Она сможет дать людям противоядие против самого зла, что бродит вокруг — не против титанов, не против тех, кто рушит стены, но против болезни, которая медленно, глухо сводит всех к могиле. Медленно, осторожно, она нанесла жидкость на рану умирающего животного, что лежало перед ней. Несчастная тварь, почти без признаков жизни, дышала медленно и прерывисто, как будто последним из своих усилий пыталась устоять. Ханджи замерла, едва дыша, и словно упала в этот момент. Пошли минуты — ни звука, ни шороха, только тихий, глубокий вздох, что слышался откуда-то с глубины её разума, звенящий эхо одиночества и веры. И вот, рана начала менять цвет. Сначала — простое изменение оттенка, едва различимое, но затем... кожа, покрасневшая, почти почерневшая от заражения, приобрела странный серовато-бледный оттенок, болезненный, но не такой, как был прежде. Ханджи наблюдала, и что-то ледяное, сильное, как удар в грудь, пронзило её. На миг ей показалось, что это невероятное изменение, чудесное или, возможно, зловещее — и тогда она рассмеялась, глухо, почти беззвучно. Но когда животное едва заметно подняло голову, её глаза расширились: она видела проблеск жизни, она видела, что это лекарство работало. — Это оно... — пролепетала она, опустив руки и чувствуя слезы облегчения, выступившие на щеках. — Это был ответ. Вакцина была найдена.