Отступники / High Fidelity

      1 мая 2002 года       Азкабан, Северное море, Великобритания       Гарри порой неожиданно вспоминает, что в его жизни было время, когда он не знал ее.       Когда он не знал Джинни.       Теперь, декаду спустя, это кажется почти невозможным.       Десять лет.       Десять лет знакомства с ней. Шесть лет любви к ней. Пять лет тоски — по ней.       Несмотря на то, что они провели времени вместе столько же, сколько и порознь. Несмотря на то, что в последний раз он целовал ее, когда ему было семнадцать, а сейчас ему двадцать два. Несмотря на то, что он смог быть с кем-то другим — смог полюбить кого-то другого.       Он никогда не переставал любить ее.       Он не мог.       Потому что вина перед ней родилась еще до того, как он успел нажать на курок. Потому что перестать думать о ней было сродни предательству.       Он сказал Джинни, что уходит от нее на войну, а не к другой женщине.       Но в жизни ничего не бывает так просто.       Гарри не думал, что на борьбу уйдут годы и что она породит связи, которые он считал невозможными. Он не знал, что травма связывает так глубоко. Не подозревал, что найдет любовь посреди всей пролитой крови.       Но он полюбил Гермиону. По-настоящему и безотказно.       Гарри не уверен, когда это началось. Когда Рон оставил их одних в том лесу? Когда она поцеловала его в щеку на могиле родителей? Или это случилось годы спустя, когда война полностью поглотила их?       Когда слезы и кровь стали для них второй кожей. Когда она залечивала его раны дрожащими от глухого рыдания пальцами. Когда он бережно омывал ее тело после того, как чуть не потерял на поле боя.       Или, возможно, это случилось, когда они впервые поцеловались — почти случайно.       Гарри все еще не уверен.       Их чувства просто наконец стали правильными, и от них не было дороги назад.       Они никогда не казались ему правильными раньше. Гарри всегда считал, что это Рон будет тем, кто сделает Гермиону счастливой: они ведь с самого начала были по уши влюблены друг в друга.       Война отняла у них даже это.       Все они тяжело горевали по этой утрате, включая Гарри. Возможно, кому-то покажется это неискренним, но он действительно никогда не хотел, чтобы двое его лучших друзей потеряли чувства друг к другу. Чтобы они были так глубоко ранены и разбиты.       Это случилось в любом случае.       И он был тем, кто собирал осколки — за всех троих.       Именно смерть Лаванды забила финальный гвоздь в их историю. Не потому, что Рон все еще был влюблен в нее — он никогда не любил Браун по-настоящему, и они все это знали — а потому, насколько душераздирающе жестокой была ее смерть.       Убийства Колина, Парвати и Лаванды стали чем-то определяющим для всего молодого поколения Ордена. Чем-то, что сделало все слишком реальным, слишком близким к дому.       Их смерть была ужасающей.       И сильнее всего ударила по Деннису, Падме и Рону.       Уизли никогда не говорит о Лаванде, но Гарри знает. Знает, насколько опустошен был друг, когда первая девушка, к которой он прикоснулся, была зверски убита. Знает, как больно смотреть на тело с ранами в тех местах, что когда-то ты целовал.       Гермиона тоже понимала это тогда.       Она не винила Рона за скорбь. Не злилась за то, что он оставил ее ради горя.       Возможно, он перестал быть ее партнером, но он никогда не переставал быть ее другом. Их связь — всех троих — была выше этого. Была превыше всего остального.       Поэтому, когда в его девятнадцатый день рождения губы Гермионы каким-то образом нашли его губы, в глубине души Гарри знал, что Рон не станет держать на них зла. Что их дружба переживет это.       Потому что в их сердцах всегда было места больше, чем для одного человека.       И, точно так же, как Гермиона всегда будет любить и Гарри, и Рона; Поттер всегда будет любить и ее, и Джинни — по-своему.       К тому времени как они с Гермионой сошлись, Джинни уже давно считалась пропавшей без вести. С момента их последнего поцелуя прошло два года, и он почти забыл, каково это — чувствовать ее прикосновения.       Память о них была смыта с грязью, потом и пеплом, что поглощали его в поле боя.       Это Гермиона вернула ему возможность чувствовать. Возродила в нем сердце, жизнь, душу.       Она отдала ему всю себя.       Она спасла его, и он не станет за это оправдываться.       Гарри не пытался найти утешение ни в одной другой девушке за те два года, у него была лишь Гермиона.       И… Джинни.       Он совершенно точно пытался найти утешение в ней — в ее поисках.       Это стало для него своего рода инстинктом.       Мотивом. Причиной. Клятвой.       И для него, и для Рона, и даже для Гермионы. Для каждого члена Ордена.       Джинни стала обещанием, что все они дали.       Молитвой, которой они присягнули.       Но Гарри проиграл эту битву. Кажется, еще до того, как она появилась на горизонте.       Он смотрит на мужчину напротив и с горечью понимает, что Джинни была клятвой, которую они оба нарушили.       И Малфой заплатил за это большую цену.       Гарри отпивает остывший кофе и прочищает горло. Усаживается обратно на свое место и продолжает допрос.       — Мы можем… попробовать начать с начала?       Малфой разглядывает его с убийственным выражением, после чего закатывает глаза и давит сквозь зубы:       — Салазар, просто переходи к следующему вопросу.       — Хорошо, — спешно соглашается Гарри, доставая из кармана потертый блокнот, — хорошо. Ты сказал, что вы почти не общались в первые пару недель после ее прибытия, но это ведь изменилось? В какой-то момент.       — Мы не общались первые пару месяцев, — уточняет Драко. — Пять, может шесть.       — Ты игнорировал ее полгода?!       — Мы игнорировали друг друга, — исправляет его он. — Разумеется, мы пересекались в мэноре и виделись на тренировках, но в остальном — у нас едва ли состоялось больше нескольких разговоров до начала учебного года.       — Но… что насчет Нотта? — осторожно интересуется Поттер. — Судя по показаниям свидетелей, их видели вместе в Косом переулке уже… — когда он сверяет информацию со своими заметками, его голос дергается, а в горле снова становится сухо. — Второго мая. Ровно четыре года назад.       Взгляд Малфоя становится непроницаемым; скулы очерчиваются острее. Его губы почти не изгибаются, когда он медленно произносит:       — Верно.       — Как же так вышло? — Гарри пытается сохранить тон нейтральным, но волнение стоит комом в горле. — Пока твой лучший друг ходил с ней по магазинам, ты даже не мог находиться с ней в одной комнате?       — Да, эти двое спелись чересчур быстро, — безрадостно усмехается Драко, вновь потянувшись за сигаретой. — Оглядываясь назад, это многое объясняет.       Гарри пытается уловить эмоцию в его тоне. Что это: обида, злость?       Ревность?       Не остановившись на нужном оттенке, он все же решает продолжить:       — Объяснишь, как это произошло?       — Тебе стоит спросить об этом у Теодора, — Малфой щелкает зажигалкой, и по его лицу на мгновение проскальзывают рыжие блики. — Ах, да. Ты не можешь, — язвительно добавляет он.       Гарри спускает руки под стол, проводя по брюкам ладонями. Обычно, в такие моменты он начинал злиться. Начинал давить на заключенного и подводить его к краю. Но это слишком деликатный вопрос, поэтому он лишь предлагает:       — Хочешь сменить тему?       Малфой кривит бровь и изумляется с явным притворством:       — Надо же, с каких пор ты понимаешь намеки?       — Ты упомянул тренировки, — Поттер игнорирует его демонстративное раздражение, откладывая блокнот. — Расскажешь подробнее?       — Мы занимались несколько раз в неделю, когда на нас тестировали военную программу Торнхилла.       — И Джинни участвовала в ней? — с сомнением переспрашивает Гарри. — Добровольно?       Малфой смотрит на него со смесью усталости и разочарования.       — Все, что мы делали не под прямым прицелом чужой палочки, можно считать добровольным, Поттер. Было ли это таковым на самом деле, можешь решить только ты сам.       — И что представляла собой эта программа? — огибая очередной тупик в диалоге, допытывается он. — У нас есть некоторые сведения о том, в каком виде она реализовывалась в Академии, но у вас, предполагаю, было свое расписание.       — Для большинства из нас — ничего особенного, — плечи Малфоя слегка расслабляются. — Боевые техники, изучение темных искусств, зельеварение.       — Но не для Джинни, — угадывает Гарри.       — Нет, — подтверждает он. — Не для Джинни.       — У нее была уникальная программа?       — У нее были дополнительные занятия, — конкретизирует Драко. — Аудиенции, если хочешь.       Она занималась лично с Волдемортом.       Гарри запинается на выдохе, но быстро собирается с силами и продолжает:       — У тебя есть какое-то представление о том, что на них происходило?       — Нет, — качает головой Драко, щуря глаза от дыма. — Но если ты хочешь успокоить свою душу тем, что она находилась на них под принуждением, то ты ошибаешься, Поттер. Она не выглядела как человек, которого на регулярной основе пытали. Просто… уставшей. И сосредоточенной.       — Конечно, ты ведь знаешь все о том, как выглядят люди, которых пытает Волдеморт, — не сдерживает злого укора Гарри.       — Да, знаю, — ледяным тоном отрезает Малфой. — Потому что мои аудиенции с ним чаще всего проходили именно так.       Гарри прикусывает язык, ругая себя за очередную оплошность. Он обязан держать контроль над своими эмоциями, если хочет, чтобы Драко сотрудничал.       Выждав паузу, он возвращается к линии разговора:       — То есть… он обучал ее?       — Скорее, помогал исследовать диапазон ее возможностей, — на удивление охотно отвечает Малфой. — Не знаю, что она предложила ему в тот первый день в мэноре, но, очевидно, он нашел это достаточно ценным. Темный лорд держался за нее. И за то, на что она, по его мнению, была способна.       Магическая одаренность Джинни всегда была очевидна для тех, кто ее окружал: ее выделяли преподаватели, с восхищением замечали сокурсники и остерегались соперники. Абсолютно все, кто был знаком с младшей Уизли, отдавал себе отчет в том, что из нее вырастет блистательная волшебница, и все же…       Гарри никогда не замечал опасности ее потенциала. Никогда не думал, что в ней, как и в нем, спрятана темная сила.       Заинтересовавшая даже Волдеморта.       Иерархия Темного круга всегда была крайне консервативной: взгляды соратников Реддла сохраняли свою архаичность не только в вопросах чистоты крови, но и в вопросах гендерного воспитания, семьи и демонстрации сексуальности.       Тот факт, что Джинни, молодая девчонка из семьи предателей крови, смогла добраться до такого высокого ранга в рядах приспешников Волдеморта, говорит о многом. Она была не только одной из самых юных Пожирательниц, но и лишь третьей женщиной за всю историю Первой и Второй Магических войн, что получила метку.       Мурашки едко впиваются в кожу от одной мысли о татуировке на ее теле, и Гарри отчаянно пытается найти ей альтернативное объяснение.       — Он поэтому пометил ее? — глухо спрашивает он. — Чтобы убедиться в том, что она не сможет сбежать?       — Он пометил ее, потому что она хотела этого, — Малфой в очередной раз спускает обойму. — Ему не приходилось ее удерживать. Пора бы тебе признать.       Все ночи, что Гарри провел в агонии из-за тревоги о Джинни, медленно сыпятся в пыль. Он не мог спать, потому что против воли представлял ее в подземельях — беззащитную, напуганную и одинокую. Не мог есть, потому что думал, что ее пытают дни напролет.       Но Джинни была с Волдемортом намеренно.       И это выворачивает все, что он знает о ней, наизнанку.       — Как к этому отнеслись другие Пожиратели? — неожиданно озадачивается Гарри.       — Как ты думаешь? — ухмылка трогает его губы. — До сих пор помню лицо Беллы на том первом собрании. Ох, если б она только знала тогда, что за маской скрывается Уизли…       — Может, все-таки расскажешь немного подробнее?       — Что именно тут может быть не понятно? — вздыхает Малфой. — К тому моменту как Джинни перешла на Темную сторону, Волдеморт уже потерпел достаточно поражений. Он начал терять и терпение, и прежнее расположение к своим последователям — даже к самым фанатичным из них. Появление Джинни ему пришлось как нельзя кстати. Благодаря ей он заставил их в себе сомневаться. Так ли они хороши, если не могут помочь ему добиться их целей? Заслуживают ли его метки, если не способны обойти группу нищих и бесталанных предателей крови?       — Судя по тому, где мы находимся сейчас, из этого не вышло ничего хорошего.       — Оглядываясь назад, это действительно сыграло ту или иную роль в его падении, — соглашается Драко. — Он спровоцировал раскол в рядах Пожирателей, когда решил использовать Джинни, чтобы заставить их чувствовать себя недостойными. Он намеренно выделял ее с самого первого дня; делал все, чтобы вызвать у них обиду и ревность. Мы не понимали его мотивов тогда: думали, он и правда настолько проникся к своей новой игрушке. Но, разумеется, это оказалось лишь манипуляцией.       — Раскол, о котором ты говоришь, — Гарри снова тянется за блокнотом, быстро пролистывая страницы. — Ты ведь о битве за Азкабан? Начало 2000-го года? Мы, конечно, подозревали подобное: разведка неоднократно сообщала о хаосе среди его сторонников, но подтверждений у нас не было, пока… все не вскрылось.       — Забавно, что даже сейчас ты теряешься в хронологии, — усмехается Драко. — Вы и ваша разведка… Нет, раскол, о котором я говорю, начался задолго до битвы за Азкабан. И, если задуматься, даже до смерти Кэрроу. Идейно, он начался в тот день, когда Волдеморт отдал Джинни ближайшее к себе место за Темным столом. Да, пожалуй, ты прав: мы были прокляты с самого начала.       Его капитуляция сбивает Поттера с толку, но он знает, что не может поддаваться желанию бросить формальности.       — Как она реагировала на подобное поведение с его стороны?       — Она принимала это как должное, — Малфой тушит в пепельнице сигарету, с силой вжимая окурок в стекло. — Не знаю, было ли это притворством в начале, но со стороны выглядело именно так. Мы не знали, чем она обладала, но мы точно видели, что она знает своему присутствию цену. Что всегда рассчитывает на карт-бланш. Разумеется, она порой наслаждалась силой. Разве в тех обстоятельствах могло быть по-другому?       — Это должно было удивить тебя, — шепчет Гарри. — Что она хочет стать одной из вас.       — Она не пыталась стать одной из нас, когда принимала метку. Она пыталась связать себя с ним, — констатирует Малфой. — Вот, что действительно поражало. То, как мы с ребятами оказались завязаны в этом дерьме, было вполне очевидным: мы не выбирали эту тьму, она была унаследована. Но Джинни… Видеть, как человек, которому было предначертано олицетворять что-то совершенно противоположное, добровольно выбирает путь, от которого ты сам хотел бы сбежать… это было болезненно. Ей долгое время не было никакого дела до меня, Тео и Панси — она пришла за ним. И эти мотивы всегда были ее первым приоритетом.       Гарри все еще борется с желанием обвинить Малфоя в неискренности, когда он говорит о своем опыте в этой войне. Когда пытается сказать, что не выбирал ее. Эта позиция, которую они оба с Паркинсон заняли, когда Темные силы пали, звучала притянуто за уши и паршиво. И хотя все они в Ордене видели прямые тому доказательства, верить Малфою, видеть в нем жертву — было выше его чертовых сил.       — Если вы уже тогда перестали верить в идеологию Волдеморта, почему вы остались? — стирая из тона злобу, интересуется он. — Почему не сбежали, как это сделали другие?       — Ты глупец, если думаешь, что от него можно было спрятаться с меткой на предплечье, — усмехается Драко.       — Но не все из вас носят метку, — напоминает Поттер.       — Не все из нас оставляют любимых людей разбираться с войной в одиночку, — парирует он.       Этот удар поддых приходится неожиданно больно, но Гарри старается не реагировать. Он знает, что сам виноват в остроте напряжения, которое накаляется всякий раз между ними. Это как теребить пальцем корочку от болячки — знаешь, что делать такого не стоит, но все равно открываешь рану, только чтобы она зажила и была вскрыта вновь.       — Это и сдвинуло вас с мертвой точки, не так ли? — осознает он, не нуждаясь сверяться с записями. — То, что она сделала для твоих друзей?       — Вероятно, — уклончиво отвечает Драко.       — Вы… сблизились после этого?       Малфой угрожающе щурит глаза, его губы вытягиваются в узкую линию. Он молчит какое-то время, прежде чем отчеканить жестко и сухо:       — Она помогла мне. Я помог ей. Мы сравняли счет, и на этом наше сближение было закончено.       Гарри знает, что из него бессмысленно тянуть какие-либо подробности. Это первое, о чем предупредил его Люциус: что сын не станет говорить о ней прямо, не станет демонстрировать чувств.       Чтобы дойти до истины, ему нужно говорить с Малфоем обезличенно. Холодно. Без эмоций.       Так, словно они обсуждают кого-то чужого.       Гарри прикусывает губу. Размышляет над тем, чтобы спросить Малфоя про Луну, но ее показания были достаточно полными — нет смысла тратить его терпение на разъяснения.       Он решает вернуться к формальным вопросам:       — Ты не получал никаких распоряжений относительно Джинни? — Поттер хмурится, разглядывая собственные каракули, когда пытается отыскать нужные даты в блокноте. — Тебе не говорили следить за ней, докладывать о ее поведении?       — В начале меня попросили присматривать за ней, — качает головой Малфой. — Помочь ей адаптироваться в поместье. Не больше.       — И как прошла ее адаптация? — любопытствует Гарри. — Вряд ли она была рада тому, что тебя приставили к ней.       Малфой ухмыляется с таинственным видом:       — Она не была.       Этот тон.       Двусмысленный и коварный, он пробирается аврору под кожу, обжигая ее изнутри.       Нет, правда, что это, Бога ради, вообще должно значить?       Гарри вспоминает бесчисленное количество раз, когда именно этот тон становился причиной нещадных пыток, которые он применял к Малфою — вот уж кто точно не учится на ошибках!       Или…       Почему-то от быстрого осознания собственной неправоты становится очень паршиво: должно быть, Драко привык к боли настолько, что уже давно не считает ее за ошибку.       — Несмотря на это, вы стали напарниками, — Поттер проглатывает злость и обиду, хороня вместе с ними покалывающие на кончике языка вопросы о личных отношениях Малфоя с Джинни. Вместо этого, интересуется деловыми: — Когда это произошло?       — Полагаю, к Новому году.       Гарри достает из внутреннего кармана пиджака газету, бросая ее на стол:       — Ты об этом?       Малфой не склоняется ближе, чтобы рассмотреть печатную полосу — видимо, и без того узнает выпуск.       — Должно быть, это каждый раз тебя поражает, — с издевкой хмыкает он, снова закуривая сигарету. — То, что она все это время была у вас прямо под носом. Знаешь, Рита ведь сама придумала эту чушь. Дочка Снейпа, подумать только…       — Хочешь сказать, вы за это ей не платили? — не верит Поттер.       — Нет, — усмехается Драко. — Хотя, должен признать, какую-то легенду они со Снейпом в любом случае бы придумали, перед тем, как выводить Джинни на операции. Скитер всего лишь облегчила им задачу.       — Но почему это было так важно? — стонет Гарри.       Малфой смотрит на него, не отрывая взгляда, когда произносит:       — Думаю, ты прекрасно знаешь, почему.       — Может быть, — не пытается отрицать он. — Я просто… во всем этом все еще так мало и много смысла одновременно. Я знаю факты, но все еще не всегда понимаю причин. На каждое мое предположение находится по сотне аргументов за и против. Это… невыносимо.       Он громко вздыхает, хватаясь за виски от усталости.       — Добро пожаловать в мой мир, Поттер, — Драко театрально разводит ладонями, приклоняя голову. — Чем быстрее ты смиришься с тем, что не получишь ответов, тем быстрее поймешь часть загадки.       — Порой мне кажется, что ты знаешь ее намного лучше меня, — нехотя шепчет Гарри.       — В какой-то степени, — соглашается Драко. — Но мне никогда не узнать девочку, что знал ты. Как бы сильно я ни пытался. И, порой, это все, чего тебе хочется: увидеть, как твой человек улыбался до того, как он начал чувствовать себя виноватым за это.       Неужели так все и было?       Неужели был мир, где Джинни Уизли не улыбалась без тени вины и сожалений?       Гарри никогда не узнает.       — Каково это? — глухо спрашивает он. — Быть ее напарником?       — Губительно, — дым выскальзывает из уголков его рта, как свидетельство еще одной вредной привычки. — Все равно, что ходить по минному полю. Никогда не знаешь, когда подорвет.       Гарри опускает глаза к колдографии, целясь взглядом в облаченную в черное платье волшебницу. Ему легко поверить в эти слова, видя ее в этом образе.       — Ты справлялся с ее минами достаточно долго, — с досадой замечает он.       — Что ж, мне все еще оказалось не под силу их обезвредить, — обреченно заявляет Малфой, отстраняя от него взгляд. — Знаешь, когда она только пришла, когда только вступила в ряды Пожирателей… Я никак не мог понять, откуда в такой миниатюрной девчонке столько магической силы. Мне казалось это такой глупостью: в ней ведь кожа да кости, я мог бы сломать ей запястье, если бы сжал его достаточно сильно, — он безрадостно усмехается, прежде чем сделать очередную затяжку. — И столько энергии — темной и разрушительной. Я не понимал, как она в себе столько удерживает. Как эта сила не ломает ее изнутри. Но когда она стала Чаровницей — когда я увидел, на что она на самом деле способна, — я перестал сомневаться. Ее магия казалась такой пугающей и величественной… И все же она была невозможно естественной. Легкой, в мановении ее рук, — его взгляд блуждает по темным углам, словно он все еще ищет ее во мраке комнаты. — В конце концов, я привык к ее силе. Забыл, что за всем этим магическим гением она все еще человек. Ведь людям свойственно ломаться, а она не ломалась и не проигрывала. Я никогда не мог подумать, что она умеет быть такой хрупкой, — честно говорит Драко. — Я вспомнил об этом слишком поздно.       Гарри не знает, как реагировать на его неожиданно жгучую искренность. Малфой выразил многое, но не открыл ни единой завесы. Его способность быть поразительно честным и при этом не делиться даже толикой правды действительно изумляет.       Кажется, это что-то подсмотренное им у Джинни.       — Что, не ожидал стать свидетелем моей исповеди, Поттер? — усмехается он. — Разве ты не за этим пришел?       — Я не знаю, зачем я пришел, — откладывая очки, тихо признается Гарри.       — Салазар… Ты вообще что-то знаешь? — изумляется Малфой. — Все эти жертвы, и люди, и кровь, и страдания — все, ради того, чтобы ты триумфально умер в конце, только чтобы восстать после, а ты просто не знаешь?!       — Я не… — он запинается, парализующий холод ползет по изнанке фантомным воспоминанием. — Я не возвращался к жизни. Я даже не умирал. Во мне жила часть души Волдеморта: это ее поразило убивающее заклинание, и это он умер во мне той самой ночью.       Малфой моргает, и его лицо неожиданно оживает: сомнение и неуверенность приходят на смену злости и пренебрежению, брови смыкаются на переносице. Плечи поднимаются и опускаются чаще и хаотичнее — так, словно признание Поттера сбивает ему дыхание.       Гарри тяжело сглатывает, зачем-то продолжая с волнением объяснять:       — Это был единственный способ освободиться от него. Единственный способ освободить всех нас. До тех пор, пока осколки его души жили — во мне, или в других артефактах — жил он. Ты… Ты ведь знаешь о них. Ты помог их уничтожить.       Неясное осознание отпечатывается на лице Малфоя, жилы выступают от напряжения на его челюсти. Он молчит какое-то время в попытке успокоить дыхание, его взгляд медленно опускается, пока не доходит до сцепленных оковами рук.       Хриплый голос давится глухим вздохом:       — Ты был единственным, кого она упустила.