Игра в смерть

Брат стоял спиной ко входу. Широкие плечи не сковывал «ублюдский» пиджак. Он мог расправить их с удовольствием Атланта, на мгновение опустившего небесный свод со своих плеч. Однако Изуне, как никому другому, было слишком хорошо известно, что старший, как и сын Иапета и Клименты, не мог оставить тяжелую ношу, неблагодарную ношу — обязанности главы влиятельной семьи. Изуна скрестил руки на груди, на которой, очерчивая рельеф мышц, натянулась ледяная гладкость мерсеризованного хлопка лонг-слива от «Brioni». Он прекрасно понимал, что Мадара прекрасно осведомлён о его присутствии. Ждёт. Выдерживает время, словно вино, чтобы, настоявшись, вкус новости приобрёл оттенки не только эмоциональности, но и логической стройности, чёткости. Этот напиток можно распробовать. Из него можно извлечь ингредиенты букета. Это — богатый смысл, а не безмысленная едкая жижа. В конце концов, стал бы его младший брат и по совместительству помощник изображать Джоконду в гостиной их квартиры, если бы сообщение требовало незамедлительного внимания? Движение широких плеч смазало грязную желтизну света соседних небоскрёбов перед насмешливо-мрачными чёрными глазами. Впитавшие, вобравшие отблески красного неона капли разбрызганной после хэдшота кровью и мозгами стекали по землистому градиенту неба. Сырое, чёрное. Тьма, пришедшая с Токийского залива, накрыла ненавидимый Мадарой город. Он взирал на него так, Изуна это прекрасно знал, словно бы самим взглядом стирал с лица земли эти опостылевшие ему небоскрёбы, маленькие домики, магазинчики. События в «Суне», интервенция Тобирамы, торги с Мито и переговоры о предстоящем деле вырывали из этой широкой, как палуба броненосца, груди жалкие, полинявшие клоки терпения. Обнажая яростное раздражение. Мадара поднял руку. Мышцы, словно хребты горы Курама, были переплетены сетью вен, проглядывающих из-под жестких чёрных волос, как корни рощ, произрастающих в тех знаковых для японцев местах. Насыщенно-коричневый коньяк рассёк мрак искрами преломляющегося городского света. — Что? — громовой раскат голоса главы Учиха раздался после глотка, опустошившего половину стакана. — Многословен, как палач во время казни, — Изуна разбил язвительную усмешку о грозный полурык-полувыдох брата. — Забежал сказать, что я нашёл способ изловить этого Олдрича ЭймсаТобирамы. — Дальше? Изуна шелковисто усмехнулся. Опустился в кресло и с ленивым изяществом перекинул ногу за ногу. — Изловлю — узнаешь. Я предполагаю, что двойной агент искусно прячется среди ближайшего окружения. Пусть ему и удалось залезть в наши кабинеты, но вот эту базу данных, — палец коснулся виска точно холодное дуло пистолета, — продажной сволочи не взломать. Как писал Ба Цзинь в «Думах», правда рассуждал он о свободе творчества — не о шпионаже. Но, в общем, ведь любая мысль, до того, как она высказана «…в моей голове, мне незачем просить о ней как о милости или бояться, что ее отберут». Коньяк растворился во тьме, в глухом глотке. Опустевший снифтер казался стекляшкой в широкой волосатой «лапе» Мадары. — Без пустословия говоря, дашь знать, когда добьешься результатов. — Будь меньшим дикарём, братец. Ками дали тебе язык не только для того, чтобы девиц ублажать, — Изуна порой не понимал, как эта грубая, шероховатая, как точильный камень, тупая к эмоциональным впечатлениям, душа нашла в себе силы поглотить классические сочинения древних. Мадара, читающий хэйанские стихи, — это настолько же комичное зрелище, как политик с конфуцианскими принципами в их текущем государственном аппарате. Однако подобные инциденты выгравированы в памяти Учихи неизгладимой шуткой. Он оперся щекой о кулак. — Попробуй иногда, ради эстетического удовольствия собеседника, говорить, не как отставной генерал. — Я тебе гейша, чтобы языком чесать с изяществом? — профиль Мадары на фоне одинокого грозного возвышения небоскрёба был ещё одной деталью конструкции бетона и стекла, серо-коричневого нагромождения этажей, грязно-жёлтых окон. — Сам говори, как мужик, а не разукрашенная бабёнка. — Фу, — показательно махнув в сторону брата широкой ладонью, Изуна будто бы развеял крепкую табачную духоту его грубости. — Как твою паскудную натуру выносят нежные модели? — Я их серое вещество интеллектуальными разговорами не обременяю, можешь не опасаться, защитник убогих и обделенных, — Мадара вновь поглотил ненавистью чёрных глаз истекающий расплавленным неоном и электричеством, тонущий в дожде у тумане ночи Токио. — Кстати, насчёт таких кадров, звонил Хидан. — Что ему было нужно? — Скорее у него было то, что нужно нам, — выдержанная пауза пилой разрезала нервы младшего Учихи. Холенные пальцы забарабанили по кожаному подлокотнику кресла, как дождь по панорамному окну. — Информация. О Сасори. Изуна даже приподнял бровь в филигранном удивлении. — Неужели этот полуграмотный плебей смог узнать об этом «рычажке», которым болезненный сукин сын вертит, как ты очередной шлюхой, чтобы управлять Доктором? Вместо желаемого ответа его нетерпение размазал по несбыточным ожиданиям хлёсткий, грубый, глубокий смешок. — Да, Хидан, конечно, умеет складывать предложения только из междометий и арго, но безмозглым это его отнюдь не делает, — Мадара опустил взгляд на укрытую под густыми клубами тумана дорогу. Словно змея, притаившаяся под снегом. — Я позвонил ему, поинтересовался насчёт круга общения неподкупного светила медицины. И узнал, что к нему перманентно захаживает некая особь женского пола под именем Мотидзуки Вэи. Изуна сматрился бы, если бы только не было так смешно. До гомерического хохота весело. «Белобрысый, красноглазый чёрт! С какой стороны ворвался в арьергард Сасори! Это достойно овации, как минимум!» — настроение внезапно превысило отметку «сойдет» и дошло до «сойдет, чтобы не скрутить кому-то шею». Он поправил кожаный ремешок наручных часов. Сверился со временем. Половина второго ночи. Начало вторника. Мадара, если и смог уловить изменения в выражении лица брата, то не придал этому значения. Верабального. И лишь пока что. — Она как-то и в морг, черт знает зачем, спустилась. Хидан как истинный кабель, не мог упустить случая потрогать женское тело, тёплое, но эта цыпочка пообещала, что некий «дохуя важный полупокер», со слов очевидца, отправит его по месту работы в качестве пациента. — Если от него что-то останется. — Сомневаюсь, что в Токийской университетской больнице собирают пазлы из людей, — Мадара хмыкнул, медленно покрутил снифтер, зажатый в огромных широких пальцах. — А также сомневаюсь, что случайно так вышло, будто бы именно эта девчонка оказалась в компании Наруто и Гаары аккурат за неделю до переворота в «Суне». — Точно. Хикаку рассказал, что с ними была какая-то мадемуазель. — Мы тогда не придали этому значения. В принципе, из себя эта Вэи, то есть, Маяковская Варя, не представляет ничего достойного нашего внимания. — Не сказал бы… — Кроме того, что она работает на Тобираму, а также является предметом похотливы желаний Доктора, разумеется. — Я бы сказал «плотно сотрудничает», — Изуна с удовольствием пытал брата протяжным молчанием. Наблюдал, как нетерпение раздирает его отражение жадными до неудобства, отчаянья собеседника монстрами. Вены заострились, забугрились под толстой кожей, и снифтер едва не заплакал стеклянными осколками на черный паркет. — Забыл обмолвиться, вчера Тобирама прибыл на гала-бал к жёнушке премьера в сопровождении этой миловидной девушки. Красотой длинных волос она купила не только Виктора Франкенштейна от преступного мира, но и Джона Смита. — Даже Джона? — Мадара изобразил ради приличия удивление. Фальшью его тона можно было испортить ванильное послевкусие «1994 Chateau Ausone «. — Смотри, сам не запутайся в этих длинных волосах. Изуне стало смешно до сухой хрипотцы. Он выписал ногой полукруг в воздухе, хрустящем ароматом сухой древесины и густого табака. — Брат, за кого ты меня принимаешь? — За поэта. — Мне уже не двадцать. — Поэты на всю жизнь долбаёбами остаются. — Неандертальцы, видимо, не желают всю жизнь эволюционировать. — Уволь, но я лучше буду бегать за женщинами и врагами с дубинкой, чем стихами и эпиграммами. Более эффективный способ, — поведя шеей, Мадара раздробил недовольный комментарий интеллегента-брата хрустом позвонков. — Насчёт последних — самый грубый и банальный идеально подойдет для воздействия на героя-любовничка. — Только не говори, что ты хочешь схватить эту прелестную девицу? — Изуна не верил, что брат пойдет столь топорным, банальным путём. Презрительно дрогнувшие уголки губ разукрасил кровавым растушеванный неон. — Это воистину достойно руки какого-нибудь дикаря Дун Чжо, но не благородного потомка Учиха! — издевательство сочилось ядом насмешливости. Острые, непослушные пряди волос оцарапали щеку, когда он склонил голову набок, чтобы получше разглядеть фантомные черты небоскрёбов на тёмном небе. О, скольких из них он помнил в зародыше, на чертежах листов А1, разложенных на столах! — Доктор нам объявит войну. — Тогда я буду объявлять ему по письмам, какую часть тела его возлюбленной он получит следующей посылкой, — Мадара издал смешок, достойный узурпатора, предавшего Лоян огню. — Варвар, — выдохнул Изуна, вспомнив блеск серых глаз в позолоченной, алмазной роскоши залы. Бледное, устранённое, даже холодное лицо. Красные губы контрастируют с чернотой тяжёлых волос, какие носили лишь женщины в древние века. Увы, лишь тогда. — Ты ведь понимаешь, что и он, и белобрысый сученыш приставили к ней охрану? Слишком ценна химэ, чтобы оставлять её без внимания на то долгое время, за которое её успеет схватить какой-нибудь нечестивец. — Не сомневаюсь. Поэтому я для начала проведу разведку, а затем буду принимать решения относительно захвата этой девчонки. — Не думал переманить? — Не думал поразмыслить хорошенько, не сделал ли твой вертолётом подбитый дружок всё, чтобы ей было невыгодно менять сторону? — Мадара развернулся, а Изуна встал с кресла. Старший в чёрной майке, Изуна — в белом лонг-сливе. Оба разные, но имеющие намного больше общего, чем Тобирама и Хаширама. Именно потому их дуэт исполнял стройную, слаженную мелодию, а не срывался в гремящую разнообразием тональностей какофонию. Два мощных, продавливающих всё на своём пути, взгляда столкнулись в схватке, от которой холод гостиной превратился в жар. — Не думал, что радикальные методы — это не единственное решение? — Изуна тихо скрипнул зубами. — Нам хватает проблем с шизойдами. — Мы уже обрабатываем Расу. Пиздеть — не яйца чесать. Удовлетворительный результат от переговоров сразу не получишь, — Мадара свёл густые брови к переносице, и лицо его окончательно приобрело уродливое сходство с традиционными масками для театра. — Ну, Сасори решит твою проблем радикально — оторвет причину зуда и законсервирует. — Трупы шевелятся только в мифах, брат, — хрустальные снифтер ударился о мрамор. И трещина не расщепила дно лишь благодаря некоему чуду. — Не твори из него бессмертного. Доктор проебался по крупному. Впервые. Мы будем последними кретинами, если взмылим хорошенько эту лошаденку и не выжмем из неё всё. Тень в чёрном замерла рядом с тенью в белом. Стальное изящество подле каменной мощи. Мадара и Изуна практически касались друг друга плечами. — Тобирама выхватил из наших рук Хара Сэтори, русских и поставку оружия в Северную Корею. С последним он проебался, но и мне пришлось уступить бабе Хаши. А ты же знаешь, как я ненавижу идти на компромиссы с этой хитрой сукой, — грубый, рычащий голос прокладывал в голове слушающего нерушимую, как т гордость вещающего, идею следовать намеченному им, Учихой Мадарой курсу. И не был бы внимающим Учиха Изуна, то у несчастного давно бы подкосились коленки и расслабился кишечник от умерщвляющего любую инициативу, раздирающего в клочья всякое сопротивление присутствия, давления Мадары. — Мы заполучим Мотидзуки Вэи любой ценой. И вырвем из неё признание, информацию хоть добровольно, хоть под пытками. За широкой спиной горели красным на белесом фоне проглянувшей луны заградительные огни на крыше монолитного небоскрёба из бетона и стекла. Изуне на ум пришла ассоциация с семейным гербом — бело-красным веером утива. Воистину, подумал он, если бы глаза имели свойство изменяться, то у его старшего брата, уже покинувшего гостиную, они бы были вечно налиты кровью и тьмой.

***

Кофе не ободрял. Растерзанный утренним происшествием разум воспринимал лишь горечь, но не свойство. Аденозиновые рецепторы не блокировала спасительная бодрящая эссенция. Или же его понимание реальности отупело настолько после звонка брата, что он перестал её воспринимать. Тобирама даже не прикоснулся к стопке приглашений. Факсы лежали нетронутой белой пирамидой по левую руку. Скоро Натсуми доставит документацию из отделов. Через полчаса телефон начнёт разрываться от непрерывной очереди входящих вызовов. Однако, после блядского понедельника, не хотелось принимать ни премьер-министра, ни чёрта лысого. Никого. Попарив манжет рубашки, белизной соперничающей с вершиной Монблан, он выхватил напряжённым взглядом время. Циферблат, похожий на вырезанный кусок летнего ночного неба, показывал ровно семь часов тридцать минут по часовому поясу JST Asia. Серая струйка сигаретного дыма заскользила по стеклу «Quantieme Lunaire» от Jaeger-leCoultre. «Хаширама, кусок мягкого дерьма, доволен ли он результатом уступок Мадаре? Нашёл его в кустах, прямо под окнами квартиры. Пришлось потратить более десяти тысяч, чтобы заставить дворника, обнаружившего останки Араки, замолчать. Случайно заработала сигнализация его «Lincoln Corsair»? Разумеется… нет!» — пальцы свело судорогой на тонком изгибе ручки чашки. Он смотрел на восход красного солнца сквозь прорези чёрных жалюзи. Размывающий по небу багрянец диск завис над угольными небоскрёбами, голыми деревьями и серой рекой. Одно движение рукой — и картина жизни за окном схлопнулась. Неровное, яростно-рваное дыхание прерывал ход английских часов. Подарок от «друга», с которым он всенепременно встретится в весьма неожиданном для того месте, как только закончится возня с русскими. Однако они ещё не успели добраться до господина Иванова, а у Специального Комитета вырезали одного из членов. Самым зверским образом. «Мог ли это быть сам Иванов, прознавший о моем интересе его личностью? В теории — да. Этот товарищ закалки советских спецслужб способен на такое, мне об этом донесли. Только подобный вариант развития событий — девять процентов из ста. Один — кто-то со стороны, не русский или Учиха. Остальные девяносто — Мадара. Даже выиграв дело, он не спустит мне шпионаж, слежку, обстрел товара, купирование поставок и попытку сорвать сделку с корейцами», — Тобирама запил горечь «Treasurer London» двойной едкостью эспрессо. Он растекался по горлу горькой карамелью, приправленной жаренным фундуком и шоколадом. Сиплый выдох поднял зыбь на тёмном зеркале кофе. «Нужно узнать детали. Опрометчиво действовать — самолично бросаться в волчью яму… Блять Сука! Блять… Проклятье!» — нервы, натянутые до предела интенсивностью последних трёх недель, скрипели натуженной болью в мозгу, который будто бы разрезали на части тоненькой ниточкой пилы Джили. Он растекался по черепной коробке, заполняя её серым и белым веществом, воспоминаниями, которые он бы размазал по костям головы, лишь бы вновь не желать смять недовольное лицо брата простым фактом. Учиха Мадара ему не союзник. Друг — может быть. Однако, в отношении запутанной корпоративной вражды, этот подонок всегда воюет на стороне благополучия Учих. Того, которое Тобирама неудачными сделками вроде снятия обвинения «PaxGrop», отказавшихся лобызать начищенные оксфорды мадаровских прихлебателей контрактами с выгодными условиями сделок, были обвинены в корпоративном шпионаже, хотя перманентно базы данных опустошали именно у них»! И тот же «корейский вопрос» был поднят отнюдь не с целью накрыть склады по хранению огнестрельного оружия в коноховских «дочках». «Я не Раса, чтобы стрелять себе в ногу. Нужно было всего лишь замедлить их логистику на неделю-другую, и в это время либо выйти на покупателя и предложить ему наш товар, либо сорвать сделку окончательно, выкинув на помойку легенду о непобедимости Мадары. В этом мире продажных блядей всё держится — парадокс, от которого страдает человечество, — на честном слове», — Тобирама затушил ощетинившееся новым потоком ругани раздражение ядрёным кофе и сигаретой. Он умывался кровью зарождающегося, ещё хилого, пыльного, загазованного дня сквозь тончайшие прорези жалюзи. — «Подставлять Мадару и раскрывать его противоречащую изрисованным бумажкам Конституции деятельность — тот же самый выстрел, но в голову. Всё же эта уродливая калека — дружба между недалёким оптимистом и закоренелой мразью — дала свои плоды. Мы не потеряли компанию. Не должны и впредь. Однако, существует бизнес и помимо неё…» Тонкие губы обхватили фарфоровый ободок. Не до конца схлопнутые чёрные полосы показывали ему мир — город. Оболочку, о внутренних процессах которой ему известно так же, как и хирургу о функциях органов своего пациента. — Брат, скажи, что ты вновь не влез в какую-то авантюру с якудза?! — Хаширама, скорее всего, в тот момент едва ли не раздавил мобильник в своей широкой загорелой ладони, как ребёнок найденного жука. — Этот несчастный… У него ноги были отделены от тела. Его внутренности запихали в мусорницу, а руки пришили к собственной груди и связали кишками! И глаза… их не было… просто выжженная пустота… — голос дрожал, срывался, точно капель. — Думаешь, я настолько наивный дурачок, что поверю, будто такое! произошло случайно! Камеры как раз вышли из строя ближе к утру. Тобирама подумал, как можно скрыть гибель Араки, чтобы не прервать слаженную работу Специального Комитета взрывом паники. — После того… — придыхание взрослого мужчины напоминает плач четырнадцатилетнего мальчика, вдруг оставшегося практически без братьев. И совсем без матери. — … взрыва. После гибели мамы, Итамы и Каварамы, я пообещал себе, что не пойду по стопам отца! И тебе запретил! Я делал всё, чтобы наша семья больше не барахталась в этом смрадном болоте, чтобы оно не тянуло на дно, к Лете, жизни наших родных. Тобирама набросал несколько вариантов, которые не всколыхнут штиль спокойствия в Комитете. И в душе той, которой Араки дарил пионы. — Сознайся сейчас, чтобы не пришлось жалеть потом… Ни мне, ни тебе, ни всему клану. В воспоминаниях жёсткость голоса Хаширамы скрипом трухлявого дуба раздражала слух, из-за чего саднило в затылочной области. Выдохнув пучок горького дыма, звуком соприкосновения дна чашки и блюдечка раздробил мысли, говорящие голосом брата. Ему сегодня до конца дня предстоит задохнуться в этом дерьме. От наивной разновидности этгго бреда уже выворачивало утром. Резко развернув кресло анфас к окну, Тобирама не то упал, не то сел в него. Серый пиджак затрещал натянувшимися швами на плечах и груди. Сдёрнуть бы его и галстук к чёртовой матери. «Брат пусть катится в стекляшку Маруноути со своими пастырскими проповедями. Мне же нужно для начала дать разрешение для Араки «взять срочный отгул, чтобы уехать в Кагава, в родной город к бабушке, у которой был инсульт». Хорошо, что родственников у него нет. Никто не почешется спросить, почему именно Араки в разгар важнейшего для компании предприятия пришлось срываться с места и лететь на Сикоку», — сапфир, окаймленный платиной, блеснул, стоило потянуть руку с практически истлевшей сигаретой ко рту. Губы брезгливо обхватили папиросную бумагу. «О его «самоубийстве» станет известно позже. Когда будет необходимо. Мне и Совету. Где-то через полторы недели. Труп, бороздивший дно реки, спустя несколько недель даже бабушка родная не узнает. Нужно сообщить Микайо, чтобы он занялся сбором поддельных заключений», — Тобирама тут же перешел на совсем иную мысль, как художник, начавший работу над новым эскизом, после того, как старый был отправлен смятым шариком в мусорницу. — «Информатор… свяжусь сегодня с ней. Эти черноволосые ублюдки подкупили небольшие, в сравнении с «Конохой», девелоперские компании, чтобы вывести их битвы за тендер? Очевидно. У нас же отныне проводят антимонопольную политику. Правительство сделает всё, чтобы «Коноха» не получила тендер, как бы это не было выгодно им самим». Тобирама даже усмехнулся — гулко, хрипло, зло. Либерально-демократическая партия начала обвальное десятилетие с поражения в парламентских выборах. Соли к омерзительной ситуации добавили и коррупционные скандалы. Имя «Конохи» призраком отца Гамлета неожиданно появлялось на слушаниях, в передачах. Им «дарят» слишком большие кредиты по до абсурдного низким процентным ставкам. Им выдают разрешения в разы быстрее, чем многим компаниям. Им доверяют тендеры на самые крупные проекты. В конце концов, именно они стали первыми, кто приватизировал добычу соли и производство табака несколько лет назад. Политики просто не хотят рисковать. Мадара всего лишь не желает уступать. Тобирама тоже, но его подход заключался в договоренностях, не обременительных такими суммами. «Значит, он в случае победы получит больше. Каким образом? Привлечёт к строительству элитного жилья третье лицо? То, которое возместит убытки? Иначе на кой хрен собачий ему швыряться такими, незначительными в его понимании, но, в общей сложности, подозрительно крупными суммами?» — указательный палец второй руки отбивал дробный ритм скерцо на подлокотнике кресла, пахнущего дорогой кожей и селекционным парфюмом. Истлевший фильтр окрашивал пальцы в серебро пепла. Чего бы мне это не стоило, мои люди выяснят это. Я же решу, что делать, как только получу информацию. Долго определяться с занятием на ближайшее время не приходилось. И отнюдь не потому, что у Тобирамы вдруг поубавилось работы. Документы, приглашения, непрочитанные мейлы и пропущенные вызовы белизной бумаги на фоне деревянных шкафов и раздражающими чувствительные глаза мигающими оповещениями напоминали ему о том, что часы отдыха остались прозябать в просторной библиотеке поместья и приторно-накуренной комнатушке «Love Hotel». Морщины собирались у кончиков глаз в тонкие продолговатые полосы, словно ребра закрытого веера. Носогубная складка выступила, как скала из разрезанного бурей моря, когда Тобирама в раздражении измял облезлый окурок на кристальной чистоте дна пепельницы. Ему меньше всего хотелось сейчас зарывать голову в документы. Ему вообще опротивели полчища иероглифов и букв. Ему опостылели все, кроме одной девицы, внявшей в привычку преследовать его даже во сне. Рокочущая нереализованной чувственностью усмешка затихла в методичном клацанье по кнопкам пульта связи. — Вэи-сан, как только прослушаете это сообщение, сразу заходите ко мне. Берите с собой наработки по текущим документам. И самые черновые варианты тоже. Глухой удар. Громкий писк. «Не мог же я пригласить свою переводчицу просто так попить со мной кофе. Это неправильно, непрофессионально, некорректно», — самооправдание казалось жалкой фикцией. Хотелось врезать себе по лицу, однако, Тобирама берёг силы на предстоящий разговор с Учихами в стеклянно-бетонном продолговатом чреве «Конохи». Оттого приходилось, скрипя выворачиваемыми раскалёнными щипцами нетерпения нервами, отвечать на одинаково мертвенно-вежливые письма таким же трупно-высокопарным согласием или отказом. Тобирама вдыхал пламенный воздух в горячую грудь. За спиной дождём барабанил очередной пасмурный токийский день. Кондиционер гудел над головой. Кофе в крохотном венчике бесложнего фарфора от компании «Sone» давно остыл. Сигарета истлела в холоде хрусталя. И ему было жарко. Безумно. До отвращения к себе. Синий с золотом «Parker» хищно нацелился на писчую бумагу. Будто острый кончик разорвёт, искромсает и истерзает лист. Совсем как Тобирама одежду Мотидзуки в том сне. Красное платье, словно пролитое вино, стекало по рукам с высеченными руслами вен. Вишнёвые губы покрывали их поцелуями. Будто в знак благодарности за освобождение от оков субординации и сдержанности… «Ужасает то, что эта проклятая русская — единственная, кого я хочу видеть сейчас без желания опустошить магазин «Глока». Неудивительно, впрочем…» — Тобирама, проглотив горькую слюну и просроченную похоть, принялся дальше украшать бумагу изысканными знаками. — «… Вэи — единственная, которой от меня не нужно ничего, кроме занимательной истории и чашки кофе. Последнее — опционально». Раскаленный мучительным ожиданием взгляд прожёг безжизненный серый дисплей телефона. Токийская биржа уже открыла торги, и каждая секунда привносила колебания в показатели; пачка корреспонденции таяла на глазах; пепел нанёс чёрно-серую ретушь на хрусталь; галстук весельной петлей душил, сдавливал напряжённую шею. Jaeger-leCoultre с академической бесчувственностью показывал восемь часов тридцать минут по часовому поясу JST Asia. Вечность просочилась сквозь него мучительной солёной жаждой глотка свежего, чистого от недостойных помыслов разговора с той, которая недавно фатально-доверчиво прижималась к нему, разжигая красным платьем и пудровой мягкостью кожи истлевшие останки страстей. Какого дьявола он не кремировал их к чёртовой матери после разрыва с Мэнэми? Возможно, того самого, который подмигнул красным глазом светового индикатора. Тобирама улыбнулся хищно, удовлетворённо. Скоро его наваждение развеет ласковая почтительность, которую он бы с удовольствием содрал с вишнёвых губ несколькими особенно пошлыми поцелуями. Как же ей не подходит этот цвет… «А мне — вести себя, как озабоченный школьник на пике спермотоксикоза», — мужчина, закурив пятую «Treasurer London», произнёс в динамик: — Натсуми-сан, двойной эспрессо и латте с корицей, — дымное кольцо сплелось клубком змей в воздухе и зависло над черно-серым аппаратом. Прикрыв глаза, Тобирама оставил оповещения мигать, а котировки колебаться без его надзора. Последующие слова, до смешного нелепые, тем не менее тронули горечь хренового настроения сладостью предстоящей встречи. — И, да, принесите из кафе что-нибудь сладкое. Пирожные или макаруны. Последнее — предпочтительнее.

***

Вэи была положительно обескуражена встречей, назначенной с утра и пораньше. Она поспешила сгрести записи и, прижав их к груди, посеменила к лифту. «Беды ждать или блага?» — вопрос скрипел в голове тянущейся вниз кабиной лифта. — «Узнаю. Я ничего плохого, кажется, не успела сделать. Даже недоверчивый глава отдела Корпоративных финансов выразил своё удовольствие относительно последнего перевода налоговых деклараций. А это, можно сказать, великая победа, совсем у Оды Нобунага, который помог Асикагу Ёсиака завладеть Киото и постом сёгуна». Трепет волнения усиливался по мере приближения к приёмной начальника всея «Конфекшинари» и, добавляла про себя Мотидзуки, Японии в том числе. За вечер она успела убедиться в том, насколько высокое положение занимает господин Сенджу. С ним и Учихой Изуна первыми поздоровался и побеседовал премьер-министр с женой. Оттого предположения Араки, брошенные с такой безапелляционной наглостью пустотой безмысленных слов на очернённой дождливой ночью лестничной клетке, теперь казались ещё более нелепыми. Феерически необоснованными. Вчера вечером Вэи сдирала остатки мечты с кожи мочалкой, пропитанной мягким гелем с экстрактом хурмы «Kumano Yushi». До красных пятен. До шершавой боли. Она заняла мысли написанием ответа господину чрезвычайному и полночному послу. Даже осторожно пропитала дорогую, с кремовым отливом, бумагу ароматами, как делали в древние времена. Не отвечать же непочтительно на приглашение человека, о котором твердели дикторы новостей по радио сегодня утром? До сих пор невозможно поверить в реалистичность открытки, бережно вложенной в между страничками дневника за вчерашнее число. Ночь проползла страшным мраком движущихся теней в пустой квартире. Сасори сообщил, что остался на ночное дежурство. Его голос такой же сухой и безжизненный, как скорлупка цикады, какой прозвал ускользнувшую от него госпожу Уцусэми принц Гэндзи. Сердце сжималось от дурного предчувствия и страха, дурманящего разум, как курящийся фимиам в храмах. Прижимая к груди под мягким шёлком крольчонка Шустрика, Вэи молила ками-сама, чтобы мрак поскорее рассеялся светом нового дня. К шести утра небо раскалило красное солнце. К семи оно потухло и покрылось коркой серых облаков. Сейчас лишь багряные полосы сочились сквозь тонкие прорези между блоками грозовых туч. Мотидзуки, словно свою игрушку-талисман, прижала к груди винтажный блокнот и переводы. Её взгляд напряжённо смотрел на чёрные небоскрёбы, кажущееся не более, чем росчерками туши на почерневшей от времени бумаге. — Доброе утро, Настуми-сан, — о вежливости Вэи не забывала, даже когда волнение и страх перед будущим скребли рёбра. Однако секретарь, сегодня выглядящая несколько иначе, чем обычно, была иного мнения на этот счёт. — К чёрту пошла… Стерпеть оскорбление на ровном месте невыносимо. — Тогда встретимся у него, — Вэи прошла в мрачную твердыню начальника через открытую Натсуми Сайто дверь. «Даже если у неё плохое настроение, ответить на банальное приветствие хотя бы сухим «здравствуйте» не составляет труда. Никто не просит её улыбаться, как консультантов в магазине! А её подозрения касательно моих взаимоотношений с Тобирамой-сама, видимо, имеют общий корень с теми, что произросли в душе Араки-сана. Воистину, неужели можно верить подобным глупостям с чистым сердцем! Чтобы Тобирама-сама повёл себя, как император Кирицубо к даме из павильона Павлоний … И меня ещё нарекают сказочницей и мечтательницей!» — полотно мысли, как свиток с картинками, разворачивалось постепенно, раскрывая каждый миг новую сцену из прошлого, накладывающуюся на настоящее, как отражение салона в стекле на уличный пейзаж. Воспоминания спроецированы сознанием поверх стройной фигуры Настуми Сайто в асфальтово-сером обтягивающем платье-футляре. Словно застывшие слезы, изгиб талии очерчивали перламутровые пуговицы. Её лицо было под стать цвету наряда и пейзажа за окном — унылая безжизненная бледность. Угрожающими тенями пролегли под глазами последствия недосыпа ли, стресса ли… Вэи вошла в «мрачную твердыню» начальника с тяжёлым сердцем. Её душило предчувствие бури и смутной вины за то, на что она никак не может повлиять. Нечто разворачивалось перед ней представлением полунамёков и косых взглядов. Эту игру разгадать ей было не под силу. «Я не могу подойти к ней и сказать в лицо: «Между мною и Тобирамой-сама ничего нет, кроме социальной пропасти. Прекратите попусту изводиться»… Ведь любая интерпретация невысказнного — лишь моя собственная выдумка. Реальность может оказаться противоположностью тому, каковой я вырядила её в своей бедовой голове», — она потупила взгляд и подавила перед причиной раздора, восседающей в сером костюме под стать крепкой фигуре в тяжёлом кожаном кресле. Однако сердцебиение невозможно так просто сокрыть в табачной тишине, залитой выжимкой серого гордского дня и горьким кофейным ароматом. — Доброе утро, Тобирама-сама, — Вэи мазнула взглядом по циферблату швейцарских часов, на которых растеклись блеклые плевки света. Любопытство перетекло от бесспорно красивых рук начальника на две чашки дымящегося, свежего кофе. На тёмном-дереве Т-образной перекладины стола расцвели крохотные яркие точки странного угощения. «Он же не любит сладкое… Наверное, это скульптура какая-нибудь… Однако… зачем ему подобный аксессуар? Он ведь не вписывается в общий стиль кабинета. Вероятно, подарок», — мысли совершили парочку кульбитов в голове прежде, чем разбиться в дребезги из слов и образов. — «Для чего ему две чашки кофе? Уже ждёт кого-то на встречу?» — Взаимно, Вэи-сан. Надеюсь, вы успели вчера выполнить нужный объем работы, — Тобирама-сама кивком приказал ей сесть на ближайшее к нему неповоротливое кресло для посетителей. Его внимание полностью сконцентрировано на экране компьютера. — Да… — она юркнула на предложенное место и с удовольствием оставила на столешнице кипы результатов этого объема. — … даже перевыполнить немного. — Уважаю. Берите свою награду, — он начал быстро что-то набирать, не утруждая себя пояснениями. Вэи это не устраивало и она выразила своё возмущение самым аргументированным образом: — А… эм? Усталый вздох пристыдил её за непонятливость. Прямой острый взгляд пригвоздил к жёсткой спинке кресла. — Кофе возьмите и пирожные. — Значит, эти забавные кружочки — съедобные? — невозможно сдержать удивление неожиданному открытию. И смущение нет сил сохранить в тайне, когда осознание наконец-то раскрошило сомнение и размазало их багрянцем по лицу. Ей казалось, что персиковые румяна не замаскируют это безобразие, как и её деланное спокойствие не скроет от Тобирамы-сама раскисшее хладнокровие. — Думаете, я бы вам отраву предложил? — Нет-нет, что вы! Я полагала, это своего рода… украшение. — Точно, я забыл, что в Советском Союзе пределом мечтаний был торт «Киевский». «На это мне нечем возразить. Я действительно обожала его», — она осторожно подцепила ногтями бледно-розовое нечто, гладкое, словно бы это был застывший крем. Неловко пить кофе и есть сладости перед такой особой, однако, коль дозволение получено, то и отказываться совестно. К тому же, к величайшему удивлению Вэи, выраженному в тихом кашле, Сенджу Тобирама вдруг покинул свой «трон» и пересел в кресло напротив. При этом, он на ходу расстегнул пиджак, отчего Вэи внезапно заинтересовалась изобилием цветов «пирожных-пуговиц». Звук оторванной от блюдца чашечки заклокотал ударами сердца где-то в гортани. — На самом деле, он очень-очень вкусный… — пробормотала Вэи. Пирожное так и осталось нетронутым в её руках. — Полагаю, мои слова обидят ваше патриотическое чувство, но я всё же замечу, что в условиях дефицита всё, что не дохлая, неприготовленная крыса может сойти за еду, — Тобирама пригубил кофе. Тусклый серый луч расчертил фарфор напополам. — Полагаю, вам не доводилось пробовать «Киевский» торт? — Вэи коснулась пышной, белоснежной со светло-коричневым налётом пенки. — Жизнь упасла, — грубый, как стук солдатского сапога, рокот голоса зазвучал глуше, жестче. — В таком случае, она упасла мои патриотические чувства от раны обидой, — кончиком языка она задела горечь с привкусом шоколада, растопленную ванильной пикантностью. Грудь за белой блузой с китайскими рукавами-фонариками закололо от тремора. Божественная сладость латте и инфернально-умерщвляющий всякое сопротивление взгляд начальника выбивали из духа все силы. — Неужели? — Конечно, Вы основываетесь на предположении, а не личном опыте. — Не всякий опыт должен быть эмпирическим, — смешок всколыхнул тишину между ними. Она пролегла на узкой линии дерева стола. Омыла менажницу с разноцветными пирожными, чашечки и документы. Вэи словила себя на апокалиптической мысли: ей уже казалось естественным это раздробление холодной субординации, на осколках которой они пили утренний кофе. — Вы так не считаете? — Разумеется, не всё в этом мире следует испытывать на собственном несчастном организме, но всё же я бы назвала «Киевский торт» исключением из правил! — Мотидзуки отчаянно осмелилась ступить по разбитой бездне социальной дистанции, постепенно всё больше раня сердце и душу невозможной, но неодолимой мечтой, в которую она погружалась с каждым словом, что ощущалось как шаг навстречу. — А ещё «Птичье молоко»! — Надой был настолько ничтожен, что вам пришлось добывать молоко из петербургских голубей? — Тобирама-сама на несколько миллиметров приподнял бровь и опустил ниже руку с чашкой. — Ленинградских? Ой, ну что вы! Нет, конечно, их бедолаг, и без того отстреливают и вылавливают. — Ну, расстрелы у вас — это национальный спорт. — Только если чиновников из КГБ, — Вэи незаметно даже для самой себя — но не взрослого собеседника — по-воровскому огляделась по сторонам, понизив голос на несколько спасительных децибел. — Но мы ведь говорим о молоке и птицах… Это вообще идея варшавской фабрики «Wedel». Наши её через тридцать лет реализовали, после того, как министр пищевой промышленности в Чехословакии побывал. А молоко птичье, потому что это отсылка к греческому мифу о райских птицах, которые вскармливали своих детенышей молоком. Испив его, человек становился неубиваем: ни болезни, ни оружие ему уже не были страшны! Конечно, наш торт идеально воплощал идею легенды… Она подняла высокий стакан с плавными боками выше, словно чашу пенного в трактире. — … легче найти погибель, чем легендарное «Птичье молоко»! — О, несомненно. Советский Союз в принципе воплощал идею «легче сдохнуть, чем приобрести что-нибудь для жизни», — Тобирама-сама пригрозил пробующей новую сладость Вэи улыбнуться, однако, оставив намерение вызвать инфаркт сотрудницы, приподнял уголок губ. Росчерк полуусмешки. Презрительной даже. Обида обагрила сознание жаром, подогревающим спор. — Отнюдь! У нас вполне себе пригодно жилось. Да, разумеется, к девяностым сделалось совсем невыносимо. Но всё же тогда экономика уже была расстроена, как старое пианино… — Простоявшее в затопленном подвале. — Подтопленном… — попытка смягчить приговор, подкреплённая искренней улыбкой, вызвала лишь глухое рокотание. Воспринятое слухом, оно отозвалось во всём теле протяжным низким звучанием ноты «до», всколыхнувшей хлипкое спокойствие. Латте с корицей и пирожное с чем-то невероятно сладким должны были спасти положением. — «За»топленном. Не спорьте. — Тобирама-сама поставил чашечку на блюдце, чтобы достать из кармана пачку сигарет и платиновую зажигалку. — Иначе я убью ваш мозг аргументами. Филиалы «Конохи» и её дочки принимали участие в американской программе «Подай надежду». А до этого мы имели дело с вашими касательно станкопроизводства и иных аспектов. Мой брат лично побывал в Москве лет шесть-семь назад. Так что я в курсе проблем страны, которую теперь будут знать только по учебникам истории. Вэи не сомневалась, что красный цвет революции нарекут кровавым, в котором потопят все достижения сверхдержавы. «Или, всё же, нет… В КНР и, вероятно, КНДР мы всё же получим свою положительную коннотацию. В какой-то степени», — она воистину не решилась вступать в конфронтацию с начальником. Он располагал козырями, о которых простой московской студентке можно было даже не мечтать. Как и об этих ярких пирожных, которые, несомненно, поступили бы в «Берёзки» или магазины «Внешпосылторга»… — «Но ведь и множество открытий замечательных сделали наши учёные, и как-то жили ведь, и мечтали… Просто не хотели наши соответствовать времени, всё шли одним курсом, либо выбирали иной, но неверный, как выяснилось позже». Она своими глазами видела ужасающую разницу между тем, что могли позволить люди её класса в Японии и СССР. Привези она лет десять назад свою нынешнюю блузку, юбку и колготки в Москву, её бы сочли за жену иностранного делегата, не меньше. Хотя всё это было приобретено в том, что теперь стало модно — и как-то обидно, по её мнению, — называть «масс-маркетом». — Хорошо, мы пошли на дно, как «Титаник», — Вэи очаровательно улыбнулась в знак капитуляции. — Я смог вас убедить? — Тобирама-сама накренился вперёд. Совсем немного, но достаточно, чтобы галстук задел стол, его острый с сладкими нотами аромат — обоняние, а вязкая, как расплавленный красный воск, чернота взгляда — самообладание. — Скорее всё та же жизнь… Она опустила ресницы, а он ладонь, задевшую её пальчики, обнявшие розовое пирожное макарун. Мгновение раскалилось прикосновением. Костяшки огладил кожаный ремень часов. Мечты воспрянули из пепла, воспарили, — как только ей почудилось, будто он задержал очерченную венами руку на её, — и почили смертью Икара, когда Тобирама-сама откинулся на спинку кресла, вернувшись от личной темы к бесчувственной рабочей, профессиональной. Правильной. Понимала она, повторяя песню Бо Дзюйи: Повелителя милость продлилась не более дня… «Лишившись всего, окончить жизнь, как героиня стихотворения — увольте! Лучше сразу, чтобы не мучилась…» — Вэи тихо вышагивала по родному, окутанному пепельной дымкой дня этажу. Её белая блуза и длинная чёрная юбка сливались с этой завесой, стенами и полом. Самой начало казаться, будто она стала вырезанной из небоскрёба фигурой. — «Я уже, к неудовольствию Сасори, поселилась здесь… Ничего, вот, в пятницу с господином Ивановым проведём переговоры, а там ещё парочку лиц, и можно уже готовить пожитки к переезду в родной пропагандистский… Игараси Хаята, небось, уже зубы точит, которыми меня в труху перемалывать будет!» Однако раньше заместителя господина Кё до неё добралась стройная фигура в асфальтово-сером обтягивающем платье-футляре с перламутровыми пуговицами сбоку, вдоль изгиба талии. Натсуми Сайто выскочила из женской уборной, словно гарпия, почуявшая сладкий запах крови. Такие же острые, когтеообразные ногти вцепились в плечи Вэи, задохнувшейся в смеси восклицаний «ой» и «блять». Спина ощутила холод панорамного окна. Лицо — жар дыхания, подслащённого мятой. — Ты… — лицо разбила судорога неконтролируемой злости, раскромсавшей тонкие острые черты. Бледный овал казался размазанным, первым «блином-комом». Лишь только красная полоса помады извивалась, когда губы выплёвывали слова. — … ты…. всё отняла, маленькая дрянь! Всё забрала… Острые когти сомкнули смертельный капкан на острых плечах. — … радуешься теперь? Довольная? Ещё недавно я тебя вела… сучка… по этим коридорам… Рассказывала, как нужно себя держать… А уже сегодня ты…. Злость в голосе секретаря Тобирамы-сама заливалась слезами плавящейся ярости. Вэи ощущала её аромат — мягкий молочный коктейль с клубничной пудрой. Спиной она ощущала холод города за стеклом, бескрайнюю пустоту грозового неба. Успокойся, Вэи, дура, соберись! Не срывайся… У неё — горе… Она не понимает, что делает… Криком не помочь… — …. Ты с ним! Дрянь в дешёвых обносках! Ты недостойна чистить его туфли, а пьёшь с ним кофе, так мило желаешь «удачного дня», шляешься по крутым вечеринкам! Ты!.. — Натсуми-сан раскололась, и из неё вылетел мстительный дух-хання. Страшные выпученные глаза, изодранное яростью лицо, волосы всклочены. И тонкие руки-палки из-под коротких рукавов платья тянутся, как бледные змеи. Впиваются в одежду и пытаются прогрызть кожу. — … ты жалкая гайдзин! Южный варвар! Забираешь то, что не принадлежит тебе!.. — А разве Тобирама-сама принадлежит вам? Голос Вэи звучал, словно стужа суровой Московской зимы. Вопрос рубанул по Настуми Сайто пощёчиной. — Быть может, вы его купили? Заключили с ним договор? — Мотидзуки говорила, и стояла в длинном белом коридоре с чернильно-стальным городом за спиной. Могильная тишина заполнила до отказа сердца на миг. — По какому праву вы делаете живого человека чьей-то собственностью? Натсуми Сайто задрожала. Зависло ожидание. Её поднятую руку крепко перехватили хрупкие пальчики. Сдавили так, что секретарь выпустила вместо ругательство протяжный: — Арг-хххх…. Вэи приблизила лицо к «сопернице». Эмоции Мотидзуки застыли на мягких чертах, словно Нева зимой. Шелковые волны сковала лютая злость. — Настоятельно не рекомендую так делать, Натсуми-сан, — она ослабила хватку, но не настолько, чтобы опешившая от сопротивления этой обычно милой девушки, секретарь смогла вырваться. — Мой сосед показал мне несколько приёмов захвата. А он всю войну фашистов скручивал в бараний рог. Не хочу поднимать из пепла прошлое, но… — Вэи отпустила, едва ли не отшвырнула руку Натсуми. — … я обязательно испробую один на вас, если вы осмелитесь оскорбить моё достоинство вновь таким первобытным способом. Хрупкая девушка сделала шаг, и уже Натсуми Сайто отступала вглубь белоснежной пасти коридора. — Я понятно объясняю? Вэи увидела, как в мгновение разъярённая гарпия сделалась рыдающей Дидоной, узнавшей об обмане Энея. — Как же… ах… грх… несправедливо… падла…. — Натсуми, словно пьяная, навалилась плечом на стену. Ладонью, которая несколько мгновений назад должна была сбить спесь с гордой гайдзин, теперь, дрожа, стирала горячую соль слёз. Не выдержав напора воды, тушь и подводка растеклись чёрными кляксами по розовым румянам. — Жизнь мало к кому справедлива, Натсуми-сан… — Вэи ощущала, испытывала каждой дрожащей клеточкой тела острую необходимость собственноручно вложить в голову, с укладкой в стиле Голливуда 30-х, плодотворную мысль, что даст ростки верного понимания реальности. Мотидзуки верила, что она обладала именно семенами этого редкого сорта. Она не решалась приблизиться к убивающейся. Прижимая к груди переводческий набор, как пассажир тонущего корабля самое ценное, прислонилась спиной к панорамному стеклу, как будто пытаясь найти единственную опору во время безжалостной, беспощадной качки. Сиреной выло сердце. — … и я прошу вас понять, что меня она не наградила… его вниманием. — Ага… да… дуру из меня не строй. «Ты и без меня это хорошо делаешь», — искромётное замечание погасло в холодном понимании душевной катастрофы девушки, которая метала острые слова скорее с отчаяньем загнанного в угол ниндзя. Наотмашь. Вдруг попадёт. — Оставлю эту честь кому-нибудь другому, — и всё же открытой грудью принимать несправедливые оскорбления Вэи не намеревалась. Обещание, данное себе в узкой полоске-спичке ванной общежития, запечатлелось в воспоминаниях туманной дымкой на стекле: «Я больше никому не позволю… приклеить мою юбку к стулу… унизить себя публично… Не рассчитывать на других. Не вынуждай маэстро вечно решать твои проблемы». — Вы меня видели? Решение шокировать неожиданным вопросом отразилось немым удивлением в тёмных от слёз и размазанной косметики глазах. — Посмотрите на меня внимательно, вспомните обложки журналов «Вагуе» и «Космополитиен» и скажите, разве я выгляжу на долю миллионой так, как те красотки и успешные девицы? Вэи предупредила выстрел колкостью, заглушив его продолжением речи. — Он видел подобных… сотни? Однако выбор не остановил ни на одной… Открыто. Отчего же тогда он внезапно должен благоволить обычной девушке, которая не заставит отражением лица рыбу стыдливо погрузиться в глубины? Великолепием манер пристыдить самых высокородных дам? . Силой духа и умом обмануть жестокого бавана?. Натсуми Сайто уже смотрела на неё чистыми от морока ревности глазами. Её ладонь, сжимающая серую ткань у груди, больше не дрожала, и тонкие золотые браслеты покачивались мерно, словно пушистые головки весенних ив. Вторая скользила по белой стене в поисках невидимой опоры. Вэи ощутила, как её собственная неприязнь растворилась в хилых, чахоточно-жёлтых лучах, продравшихся сквозь колючую проволоку облаков. Они заплакали рваными бликами по щеке. «Хорошо, что не нагрубила… Она, бедная, страдает, любит его… Должно ли мне говорить ей немилосердную правду? Или оставить?..» — Вэи ощущала себя неумелой балериной, кружащейся на краю пропасти, в которой ей суждено расколоться, как фарфоровой статуэтке, если сделать один неверный жест. — Хотите знать мои мысли? — Ну. — Он ни на кого не обратит внимания. Ни на вас, ни на меня. Ни на одну девушку из офиса. Мы все, в его глазах, не более, чем прислуга, исполняющая свои обязанности. Вспомните, когда вы в последний раз были в ресторане или кафе, воспринимали ли вы официантов или бармена как отдельных личностей с их мечтами и жизнью, равными вам, просто исполняющими свою работу, либо смотрели на них с высоты гостя, которого обслуживают какие-то… слуги? Не люди. Функции, — Вэи отступила к кабинету, опустив голову. Она боялась заглянуть в глаза Натсуми Сайто так, словно бы в их отражении страшилась увидеть себя, такую же навалившуюся на стену, истекающую размазанным макияжем, влюбленную дурёху. — Я знаю, как это происходит. Я была и официанткой, и в круглосуточном магазине на заправке работала. Жвачка или пачка сигарет удостаивались большего внимания, чем я. Опустив ладонь на ручку двери, Мотидзуки будто бы сжала кипящий ад кожей. Зарыться в камороке бы… но ступни будто приклеены к кафелю. — А Тобирама-сама… он их, жвачки эти и сигареты, не просто покупает, но производит. Каково должно быть тогда его отношение к нам, тем, которые их продают? Заметив, что Натсуми Сайто выпрямилась, Вэи напряглась: «Вдруг опять нападёт?» Она напряженно следила за тем, как тонкие руки обхватывают плечи, задевая французским маникюром рукава в форме половинчатых ракушек. Злая полоса ухмылки остановила чёрные слёзы. — Хватит метафорами тут… разбрасываться… Хотя и в верном направлении… — Натсуми будто желала разодрать грудь ногтями, и Вэи тут же приготовилась рвануть в кабинетик за успокоительным. — Никто мы… и не были кем-то хоть когда-то… Особенно провинциалы. Ты из какого города? — Москва… — Столичная фифа. Тебе не понять, какого это… быть деревенщиной, относится к этим, «понаехавшим» из своих убогих островов на наш благословенный, в саму столицу! Чтобы у местных работу отжимать, а свой регион оставить загнивать от нехватки кадров… Натсуми подпирала белую стену, словно серая, покосившаяся полка, судьба которой развалиться с треском и последним плачем с мгновения на мгновение. Дыхание застряло в натянувшемся сером кашемире на груди. Вэи, обжигая ладонь о ручку, обессиленным остановить падение отчаявшимся, застыла, замерла в мгновение, покрытом страшной, пудрово-сладкой тишиной. Офис переваривает работников, кишка коридора — пуста. — … а то, что на местах чиновники воруют, так это нормально, это сойдет, так все делают… Да только одно дело лапой в токийский бюджет лезть, тут ещё такие, как он подлатать дыру могут, а на Уто срать бы хотели все, когда там нет ничего стоящего их внимания… Никого… Ни депутатов, ни мужчин. Прежние возражения застыли в горле режущей гланды сухостью. — Таких, как папаша мой — пьяниц игроманов там, конечно, как риса на Хонсю, хоть подавись. Зато подобных Тобираме-сама… — Натсуми Сайто злобно клацнула зубами. Она будто бы вдруг опомнилась, осознала, что взболтнула лишнего, и в присутствии кого! Однако Вэи, предчувствуя вторую волну истерики, исчезла в кабинетике, чтобы спустя несколько мгновений вернуться с пачкой бумажных салфеток и таблетками успокоительного. — Натсуми-сан, но ведь Тобирама-сама не единственный достойный мужчина во всей Японии, в самом то деле! Вот у нас в отделе сколько хороших работает, а ещё ведь другие департаменты есть… Держите, — она протянула руку, по которой едва ли не пришёлся удар наотмашь. Лёгкий, обессиленный. — Забирай к чёрту свою жалость… и таблетки свои! Фифа столичная! Помолчала бы ты о «хороших» мужчинах, когда у самой то лучшие! — Натсуми гордо отступила. Высоко поднятая голова возвышалась над макушкой Мотидзуки, насупившейся от неприязни, сгорбившейся под давлением тяжести мысли: «Какие это у меня лучшие мужчины? Неужели Харука и Кийоко проболтались про букет от господина Смита?» — Красавчик Араки-сан из финансового, в своём шашни крутишь с Тагути Осамой, тоже не последним в коллективе… Какой-то Дейбара из Университетской больницы Токио дарит тебе безупречные реплики на «Van Cleef & Aprels», если ты, конечно, не лжешь, и это не американский посол тебя награждает за определенные заслуги в укреплении отношений между Японией и Америкой! — красной линией губ, исполосовавших лицо злобной ухмылкой, можно было задушить любое сочувствие в кольцах этой скользкой гадюки-зависти. Однако Вэи стало ещё больше жаль злосчастную секретаря Тобирамы-сама… «Она вообще ничего не знает… Проклятые сплетники! Их бы языками целину поднимать!» — пальцы сжали яркую коробочку лекарств и прозрачный с голубой полосой целлофан пачек салфеток. Она хотела развеять туман заблуждения объяснением, но Натсуми Сайто не дала ей и рта раскрыть. — И теперь ещё на Тобираму-сама заришься, карьеристка! — браслеты предупреждающе звякнули, когда та погрозила ей сжатым кулаком. — Не тебе, Мотидзуки, или кто ты там по фамилии, вливать мне в уши лекции о равенстве и братстве, когда сама тащишь килограммовые корзины самых дорогих букетов «Яманака»! Моя подруга всё видела! И все всё знают! Не думай, что раз ты иностранка, то умнее нас всех! Натсуми Сайто гордо развернулась на тонких чёрных шпильках. Сердце билось в груди Вэи в такт надрывно-резкому, истеричному «цок-цок». Салфетки и успокоительное сослужат добрую службу уже ей, ощущающей, как собственное бессилие тянет назад, к панорамному окну, за которым чернеют небоскрёбы и вьётся серая река. Там плачет чугунное небо. Совсем как она, очутившаяся в сумрачном лесу новой жизни.