Игра в смерть

Шелест шин по дорожному покрытию перекрывал мертвую тишину ночной дороги. Лесополоса тянулась нескончаемым чёрным росчерком растекающихся по округе деревьев. Они плыли за окном фур мрачным морем, волнами вздымающимся на фоне темно-серого неба. Фонари, эти высокие, худые, тонкие маяки бросали болезненный белый свет на полотно шоссе. В таком месте, казалось, умирало само время. Водитель — широколицый, полный и удивительно подвижный — сверился с навигатором на панели. До Иокогамы оставалось ещё пятнадцать километров. Половина пути канула в подвижную тьму. Однако у опытного исполнителя это не вызывало волнения. Верхушка организовала все проверочно-таможенные вопросы, эту извечную боль в заднице контрабандистов. Усталая, с налетом сонливости, ухмылка налетела на лицо, как обезумевший осенний ветер на колонну грузовых машин, но так же быстро слетела, как и этот борей, успокоившийся среди скрипучих лиственных деревьев. С Мадарой работать приятнее, чем с его бывшим боссом, который получил в лоб пламенный привет от нынешнего нанимателя мужчины. Не без его посильной подпольно-подрывной помощи. За неё платили более, чем достойно. Равно как и за стрелковое оружие самого разнообразного калибра. Эти плоские ящики были помещены во внутрь более широких, крупногабаритных, в которых перевозили «легальный» товар одной из дочерних фирм «Конохи». И именно потому, что это была не просто какая-то, а именно коноховская «дочка», с ней обращались особенно почтительно и не беспокоили тягомотиной проверок. Разве у «коноховцев» не всегда всё в порядке? Разумеется. Этот порядок строго поддерживали потоки наличности босса. Этот исполнитель знал — всё давно было схвачено и зажато огромной рукой с платиновым браслетом «Ролекс» на запястье. И поэтому внезапный звук выстрела показался чем-то сюрреалистическим, навеянным уставшим мозгом, который нуждался в кофеине или отдыхе. Но фантазия повторила залп, и одна из фур на его глазах начала сдавать в бок. Чахоточный белый свет стекал по разбитому лобовому стеклу. Снайпер? Возможно. Местность хоть и не из лучших, но вполне располагающих для размещения привыкшего к сырой земле и мокрым листьям бойца. Тяжёлая машина, лишившаяся водителя, кренилась к лесополосе. Возможно, пуля и не убила его, но ранила так, что он потерял управление. Непрерывная автоматная очередь разрядила напряжение ночной тишины. Грохот, скрежет перевернувшихся машин подключился к ужасающей симфонии. Фура подмяла одну из чёрных легковушек, которые должны были изображать мимо проезжающие машины. На самом деле в них скрывалась группа поддержки на случай того, что взорвало привычный ход действий. Исполнитель растерялся лишь на несколько мгновений. Тех выжатых из времени секунд, за которые стон искажающегося металла, рассекающие воздух пули улетели в «молоко», либо достигли с грохотом капотов автомобилей, не принося никакого существенного вреда. Он сплюнул: — Блять. И не дрогнувшей рукой связался с навигатором — Зецу, человеком босса, тем, кто был ответственен за эту поставку. — ЗАСАДА. НАС ТЕСНЯТ НА КВАДРАТЕ… Мужчина не тратил время на спутанные объяснения. Выходец из семьи военных, пошедший по обходной дороге службы правительству, умел не терять ни мгновения. — Сука… ждите… — хриплый голос нервно скрипел по каналу связи. Исполнитель оценил ситуацию. На них ехали пятнадцать или шестнадцать джипов. Огляделся по бокам. С фронтов тоже светили фары. Этот лес, та немногая территория, принадлежащая непосредственно государству, у подступов к дороге не был непроходимым, непролазным. По некоторым тропкам даже можно было проехать. Устроившие засаду воспользовались лазейками. О тишине и спокойствии, мерном гудении шин по асфальту теперь можно было лишь мечтать. Мысли бились в черепной коробке, как и сердце за клеткой ребер. Исполнитель также был заперт в кабине грузовика. Ему ничего не оставалось делать, кроме того, чтобы слушать приказ ответственного за перевозку. Он сидел в черном джипе, находящимся на линии плотного огня. Теперь он вёлся обеими сторонами. Дульные вспышки мелькали в темноте, точно умирающие, взрывающиеся звезды. Люди босса занялись внезапным нападением каких-то чертей. Исполнитель предполагал, что это могут быть в равной степени люди Сенджу, Расы и ещё ряда авторитетов. В общем — любой из конкурентов, планирующий перехватить товар, сорвать поставку. В преступном мире многое зиждется на доверии и удаче. Мадара держал и то, и то. — ОСТАНОВИЛИСЬ! ЖДИТЕ КОМАНДЫ! МЫ ИМ РАСКРОШИМ ЕБЛА! И ЗАДАВИТЕ ИХ НАХРЕН! Исполнитель буркнул многозначительное: «угу». Сейчас они обменяются первыми очередями залпов, перебьют друг друга понемногу. Когда настанет время перезаряжаться, и интенсивность первой атаки поутихнет, огромные тяжеловесы просто вынудят легковушки отъехать, либо же протащат долбаебов по мокрой трассе. Тот из «гражданских», кому не повезло разделить дорогу с разбирающимися группировками, нарушая все правила, сделал разворот и умчался как можно дальше от горящего ада. Джипу нападающих пробили бензобак. В голове несчастного были свежи воспоминания о кланах якудза, ещё недавно обладающих широкими полномочиями, и их конфликтах, в которые не вмешивались даже власти. «Ну нахрен заявлять на таких! Найдут, сожгут заживо в моей же машине!» — подумал злосчастный водитель, втапливая педаль газа. Свист колес, пуль, ветра преследовал его вдоль подвижных, схлестывающихся, монструозных крон деревьев. Исполнитель на подбитой фуре оставил этого чёрного кракена позади. Тот потащил с собой на каменное дно, устеленное пожухлой травой, мертвыми листьями и гильзами пять машин сопровождения и ещё одну фуру. Они не будут гнить там слишком долго. Нападающие отступили. Вскоре на место прибудет Зецу. И, возможно, а, потому и страшно — Мадара собственной персоной. Сильно лгать в порту не приходилось. Неизвестные открыли огонь по мирным перевозчикам, и под обстрел попали несколько гражданских, ехавших по той же трассе. Сам мужчина отделался круглой дырой у пассажирского сиденья. Трещины напоминают о том, что такой участи стать тончайшей паутинкой избежала его собственная черепушка. Всё же ками не совсем отвернулись от него. — Мы уже отправили уведомление в полицию, — ответил прижимистый, приземистый парень в форме. Он выглядел таким важным, хотя на деле ещё был «соплей зеленой». — Скоро со всем разберутся. Но вам придется в любом случае отложить погрузку… — Это ещё почему? — исполнитель нахмурил кустистые брови. Одна хуйня другой дерьмовее. — Потому что нам поступило сообщение о том, что несколько грузовых судов, включая принадлежащее вашей фирме, заминированы, — таможенник произнёс каждое слово с такой серьезной важностью, словно слуга, объявляющий о приходе самого Императора. Вероятно, за недолгую службу парнишки это происшествие было первым, по-настоящему серьёзным, угрожающим делом. Исполнитель потянулся в карман джинсов за пачкой японских сигарет «Peace». В его ушах ещё гудел ветер ночной трассы, шелестели деревья, горел порох и мялись, деформировались, сплющивались автомобили и люди в них. — Дерьмо, чо. Начальник будет в ярости, — прогнусавил он, чиркая дешевой зажигалкой. Тонкий огонек лизнул серебро дождливой ночи.

***

Тобирама вдохнул её «Пятую Шанель» и выдохнул горечь никотинового голода в сторону пестрой публики. — Если тебя, по какой-то причине, так, — продавил интонацией, чтобы отрезвить её ревнивые подозрения безразличием, — заботят источники доходов моей ассистентки, ты можешь подойти к ней и осведомиться. — А тебе самому не интересно, откуда у простой девчонки эксклюзивный Van Cleef и Tiffany? — Мей огладила его профиль своим ярко-зеленым, ведьминским взглядом. Она действительно будто бы пытала его душу сквозь эту визуальную игру. Жаль, что у Тобирамы не было настроения как-то отвечать на этот маразм. «Отняла у меня целых три минуты. Я бы мог переговорить с несколькими господами. Эти супчики сотрудничают с шавками Мадары», — он бросил косой взгляд на наручные часы. — «Три с половиной минуты». Её вопросы, нездоровая заинтересованность во внешнем виде Мотидзуки загудели тревожной сиреной в сознании. Теруми нарушала их договор о неприкосновенности сексуальной жизни и привязанности. Ему необходимо напомнить ей об их первой встрече, о его условии. Она уже начала нещадно бесить. — Я так похож на работника налоговой службы? — Тобирама изогнул бровь в ленивом раздражении. — Ну уж нет, ты всё-таки поумнее будешь, — вишнёвые губы произнесли каждое слово с особым, чувственным наслаждением. — Хотя, как и налоговая, — та ещё заноза в заднице. — Арьергард нужно неустанно беречь, — он хмыкнул, всматриваясь в черноволосую макушку. Её обладательница прокладывала себе путь к начальству через кучкующихся богачей и политиков. Щёки Мотидизуки ещё горели тем багрянцем смущения, в которое её вогнал Джон Смит. Благо, пожар ревности поутих в душе Тобирамы. Он постарался. Иначе скопившееся напряжение могло вылиться в сцену. Взрыв эмоций растопит его имидж холодной сдержанности. Допускать подобную оплошность мог лишь беспечный братец, но не Тобирама, оттачивающий свой образ годами. Мей была не менее внимательна, чем он. Вельвет повторил изгибы её тела, когда она, положив ладонь на талию, обернулась, чтобы бросить изучающий взгляд на Вэи. Волей прихотливого случая, обе выбрали винно-бордовый в качестве цвета торжественного наряда. Тобирама усматривал в этом как банальное совпадение, так и потрясающую иронию судьбы. Облегающее платье Мей делало элегантный комплимент её фигуре, тогда, как V-образное декольте позволяло оценить нежность безупречно ухоженной кожи и объем груди, прекрасной, словно бы нарисованной лучшим художником-академистом. Рубины и бриллианты горели на ней. Они принадлежали ей, в отличие от украшений Мотидзуки, которые, Тобирама подозревал, были подарены Сасори. Однако он был в равной степени не представителем ни налоговой, ни банка. Щедрый даритель волновал его меньше всего. Больше его спокойствие, хваленную безмятежность смущала Вэи, которая на фоне Мей вполне могла сойти за несформировавшегося подростка. Тобирама, цепляясь взглядом за покачивающиеся смоляные пряди, мог утверждать с прожигающей уверенностью, что такого мнения будет придерживаться лишь весьма поверхностный человек. В Мотидзуки определенно давно образовалась женственность, которая, развившись со временем, распустилась во всей полноте красоты в рубиновых шелках. Он был проклят видеть её слишком отчётливо: в каждом вздохе небольшой груди, движении руки, разглаживающей складки на платье; осторожном взгляде, задевающем то его, то Мей. — Тобирама-сама, Мей-сама, — Вэи поклонилась обоим. «Так спешила! Иначе Выхухоль съест меня заживо упрёками! И неважно, что я старалась внести положительный вклад в международные отношения…» — подумала она. Только эта мысль растаяла при взгляде на Теруми Мей — ту самую, из женского журнала, который Вэи повезло прочесть, пока ей укладывали волосы в салоне красоты. — «Она давала советы о том, как быть самодостаточной, не пасовать перед тем, кто дорог сердцу… И, воистину, она окружена таким ореолом женственности, излучает такую потрясающую веру в себя!» — Ты рассказал своей ассистентке обо мне? — Мей, с поэтически описанной Вэи уверенностью, отмахнулась от её приветствия, сделала вид, что её не существует. Вместо этого она приблизилась к Тобираме, от взгляда которого не замерз бы разве что айсберг. — Как это мило с твоей стороны! — Я ей обо всех рассказал, Мей-сан. Иначе как Вэи-сан выполнять свою работу? — Хорошо, полагаю, раз ты не постеснялся притащить её с собой на такое мероприятие, — её насыщенно бордовые ногти запутались в острых рыжих прядях, точно пламя в лаве. Вэи ощущала себя мерзко. О ней говорили так, будто вовсе не она стояла сейчас перед ними. Её подспудно критиковали, улыбаясь страстными губами с ангельской невинностью. «И почему власть имущим так тяжело быть вежливыми с теми, кто стоит ниже их?» — её жгло недоумение, а не обида. Работа в секторе обслуживания, делопроизводстве и связях с общественностью безжалостно сметет с души всё самодовольство и самоуважение, оставив пустую, неприглядную учтивость. — Будет ли для меня задание? — произнесла Вэи, обращаясь к Тобираме-сама. Однако госпожа Теруми не дала ему и рта раскрыть. Она двинула бедром, изгибая и без того выпуклую округлость. Всё её тело напомнило Вэи язычок пламени — только этот огонь извивался не по воле ветра, а своей собственной прихоти. — Да-да, принеси-ка мне шампанского! Я не вижу рядом официантов. «Купи очки, раз с возрастом зрение подводит», — заметила Вэи про себя. Её улыбка вышла вежливой, сухой. — Конечно, Мей-сама. Тобирама-сама? — Благодарю, не нужно. Принесите госпоже Теруми её шампанское и после можете быть свободны. Тобирама глядел на разворачивающийся фарс со стальным спокойствием. Намерение Мей унизить «соперницу» он понимал: Вэи обратила на себя внимание господина Смита, с которым Теруми была лично знакома и до гала-бала. Он мог пригласить её, так как, в отличие от подавляющего большинства, — девяноста процентов присутствующих здесь дам, — Теруми не была замужем. Однако посол предпочёл ей менее богатую, фигуристую, взрослую незнакомку. «Ревновать ко мне, к её молодости? Мне не нравится то, что случилось с Теруми. Она явно не выдерживает давление своих обязанностей. Год для их корпорации вышел неблагоприятным. Отыгрывается?» — он медленно поправил чёрный манжет рубашки. Ему требовалось переговорить с близким другом генерального директора продажной «дочки» корпорации «Kumogakure». Терять драгоценное время на лицезрение этих женских разборок было выше его сил. Тобирама бы защитил Вэи от этих нападок, если бы только это не повлекло за собой головную боль упрёков, пахнущих шампанским, табаком вирджиния и губной помадой. Чаша его терпения и без того истекала кровавыми слезами. Однако Теруми, то ли не понимая, то ли делая такой напыщенно-невинный вид непробиваемой недальновидности, обхватила его за черный манжет в тёмном коридоре. Широкое панорамное окно горит огнями десятка небоскребов. У их подножья теснились, точно стайка ребятишек, чёрные силуэты магазинчиков и менее элитных жилых домов. Одинокое монструозное подобие фикуса раскинуло свои длинные листья — в разбавляемой легким оттенком золота полутьме его можно принять за перевернувшегося на спину огромного паука, растопырившего свои лапки. При напряжении фантазии, разумеется. Синий костюм и бордовое платье очерчивали образы носящих их с беспощадной ясностью. Платье прильнуло к костюму. — Скажи честно, ты спишь с этой Мотидзуки? — теплое дыхание стекает по лицу табачными нотами. — С чего бы вдруг? — он сдерживал раздражение, хоть с каждым мгновением эта собака рвалась всё яростнее и яростнее на жертву, добровольно идущую на смерть. Мей, уткнувшись острым носом в его шею, прошептала с невыраженной угрозой его конспираторским попыткам: — С того, что ты пялился на неё, когда она танцевала со Смитом. Жирную помаду и чёрный воротник его рубашки отделяло ничтожное расстояние. Его руки от жажды оттолкнуть любовницу та грань воспитанности, которую когда-то провела его мать. — Ты бы не «пялилась», — грубый голос сорвался в гортанную хрипотцу, терпение в негодование, — если бы твоя ассистентка танцевала с американским послом-дипломатом высшего ранга? — Я бы её уволила, — Мей вдыхала аромат его парфюма с жадностью всплывшего на поверхностью утопленника. Оторвавшись от его шеи, она приподнялась на цыпочки и обхватила горячими ладонями его лицо. — Маленькие мышки должны знать своё место. И не разевать свой ротик на чужое добро… — Я не ревную посла к Мотидзуки, Мей. Отсутствие какого-либо ответного жеста с его стороны не покоробило уверенности женщины. Тобирама смотрел на неё с тотальным безразличием. Теперь он понимал, почему редакторы глянцевых журнальчиков готовы были подраться за интервью с ней. — А я ревную. Полагала, у такого, как он будет не столь банальный вкус на молоденькое личико и хрупкое тельце. Её ремарка неожиданно нашла злобный отклик в нем самом. Он ведь, по примеру господина Смита, купился на эту юную, ещё не пропитанную «Пятой Шанелью», пудрой и табаком прелесть. О, Тобирама был готов прикончить Мотидзуки за её пристрастие к курению! Дым поглощал её личный аромат. Словно пьяница, он готов был пить его, прильнув к нежной шее. Как одержимый был готов сломать её в кольце рук, лишь бы никогда не видеть, как она танцует с другим. Вот его жестокое безумие. Тобирама считал, что его уже нужно было закодировать от встреч с ней, пока не поздно. «Мне настолько плевать на Теруми, что, пока она обнимает меня и плещется в самодовольстве, я думаю о другой», — он запустил руки в карманы и нахмурился, когда его губ практически коснулись женские, жаждущие, шепчущие: — Возьми меня прямо здесь… Вэи в ужасе отступила. В руке дрогнула белая визитка достаточно молодого и более чем успешного девелопера, построившего свою фирму в период экономки «Мыльного пузыря». Он жаждал связать себя партнёрством со старейшим флагманом промышленности, «Konoha Corporation». И она посчитала его пылкую просьбу, настойчивый взгляд достаточно убедительными для того, чтобы пойти на поиски начальника. Один из официантов вежливым кивком указал ей на выход — именно там скрылся господин Сенджу и госпожа Теруми. Но она даже на миг не могла бы представить, для чего… «Совсем стыд потеряли! Бессовестные! Тут же люди ходят…» — Мотидзуки дала задний ход. Ей становилось тошно от идеи оказаться пойманной за подглядыванием чего-то настолько личного. Зрителями подобному действию должны становиться стены спальни, дневное или ночное светила, но никак не целая толпа посторонних людей. Поэтому синий костюм и бордовое платье, слившиеся в прикосновении, казались Вэи каким-то безумным видением. Абсолютно извращенным. В корне неправильным. Когда дрожь выпустила тело из холодной хватки, она наконец-то повернулась и без страха запутаться в подъюпниках. Выскользнула из холла такой же незаметной тенью, какой туда и явилась. Вэи вдруг перестала ощущать вкус сырного шарика. Пармезан, фисташка, перец и миндальные лепестки, которые ещё недавно радовали вкусовые рецепты волшебным наслаждением, вдруг стали вязкой, безвкусной массой. Она взяла предложенную на автомате. Её взгляд, следом за спиной высокого официанта со светлой шевелюрой, затерялся среди спин в пиджаках и платьях. Она сама ощущала себя маленькой, позабытой всеми потеряшкой, случайно свернувшей не туда. Взявшая ошибочное направление очутилась отнюдь не среди знакомых пластиковых стульев кафе, всегда чистого прилавка «Ичираку рамен» или обшарпанных тумбочек своей квартиры. Её окружали укрытые дорогими скатертями столы, разноформенный мрамор ваз, бесчисленный блеск кристалликов массивных люстр. И, казалось, в любой миг весь этот массив роскоши мог упасть на её голову и погрести её навеки под блестящими завалами. «Как писал Вергилий? «Или лаванде простой не сравниться с пурпурною розой?» Давным-давно известно и существует это незыблемое правило — подобное притягивает подобное. Конечно Тобирама-сама мчится к этой злюке через весь Токио посреди ночи», — Вэи скользнула потухшим взглядом по алой нити шарфа. — «Она под стать ему — высока, красива, элегантна. Разве можно в здравом уме бежать от такой женщины?» Сдерживать слёзы — нелёгкая задача, когда рыдания выпустили шипы в горле, а от собственной наивности и глупости хотелось рвать волосы на голове. Ей не у кого испросить совета. И выплакаться некому. Родителям и тёте она бы написала о таком лишь под дулом пистолета и угрозами: волновать их, самолично покрывать себя позором, показывая, какие недостойные страсти владеют ею — невозможно! Наруто скорее всего отправит её лечиться на источники, когда узнает, что сердце его «старшей сестренки» стремится к «говнюку-экспортеру». Гаара окажется в абсолютно неловком положении, бессильным и бессловесным — у него никогда не было возможности утешить беспросветно влюбленного друга. Су Шу справится с этой работенкой лучше, но и ей придется окунуться во мрак своего болезненного прошлого. Сасори был её другом, учителем, маэстро — самая идея плакать в его выглаженную жилетку о любви в начальнику казалась вершиной безумия. А Сакура… пожалуй, лишь она бы могла ей дать того самого, необходимого ей сейчас увесистого пинка. Так, чтобы он выбил из неё всю дурь, от которой уже шла кругом голова. Которую Вэи тут же подняла, когда услышала приятный, и вновь совершенно незнакомый голос: — Вам не одиноко здесь, совсем без внимания? Ей ещё не доводилось видеть такого изящного лица. Каждая его черта вдохновлена тончайшей аристократичностью, чёрные глаза гипнотизируют глубоким достоинством и беспрецедентной уверенностью. Цвет его костюма — чёрный, с насыщенным лавандовым отливом, — казался плавным продолжением остроконечных волос. Вэи не могла не отметить, как плотный узор переплетенного цветочного орнамента на жилете походил на застывшее воплощение ароматной лаванды, которую она слышала также отчётливо, как и его слова. Вообще, было в его гордой осанке, расслабленной позе нечто от героев старого Голливуда 30-х годов. «Ему бы ещё сигару в одну руку, во вторую — бокал с коньяком, и голос более прокуренный. И шляпу. Тогда получился бы настоящий босс мафии», — отстранёно подумала Мотидзуки. Она постаралась утопить в этой лавандово-провансальской свежести горечь воспоминаний. Её ладонь легла поверх другой на поясе. Она не позволит терпкости расстроенных чувств испортить ей праздник. Ни за что. — «У меня никогда не было шанса с Тобирамой-сама. Отчего печалится? Это тоже самое, что грустить из-за того, что не смог узнать о Чернобыльской катастрофе в тот же день и вышел таки на парад». — Я не страдаю от одиночества в толпе, а официанты вполне заботливо уделяют мне внимание, когда спрашивают, не желает ли мадам вина. — А мадам желает? — чёрная бровь приподнялась, как и кончик безупречных губ. — Вы сочтёте мой отказ за грубость? — ей было более, чем достаточно тех двух, которые она разделила в компании Джона Смита. «Я сейчас в том состоянии, когда меня нужно держать от алкоголя подальше: как спичку от сухого пороха», — её метафоричность зацепилась за черты иероглифов в «шпаргалке». Ох! Как же она могла быть так слепа во мраке наивной обиды? — Разумеется… — Учиха Изуна протянул ей руку: тонкие, плавно очерченные пальцы, какими мог бы похвастаться и принц Гэндзи, едва-едва не задевали её шарф. Золотые пуговицы у манжет мрачно сверкнули. — Если вы откажитесь потанцевать со мной, Вэи-сан. — Она откажется, — грубый голос Тобирамы-сама прогремел над головой, как гнев божества гроз Райдзина. — Уже отказалась. Вэи замерла, как кролик, услышавший первые громовые раскаты. А таковые уже грозились разразиться в любое мгновение — она не помнила, чтобы неизменная интонация начальника когда-то вдруг повисла, готовая сорваться, в бешенство. — О, Тобирама-сан, слышу, вы переборщили с алкоголем, — сардоническая улыбка скомкала вежливое выражение. — Слуховыми галлюцинациями страдаете. — Когда вы потрудитесь получить диплом в области психиатрии, тогда я непременно попрошу вас поставить мне диагноз, — от голоса тихого, перекатывающегося шуршащими волнами интонации, у Вэи шла дрожь по спине, будто ту окатывали ледяной водой. «Нужно вмешаться! Это далеко зайдет!» — Мотидзуки в то же мгновение мягко, но настойчиво напомнила о том, что она всё ещё может отвечать за себя. — Изуна-сама, я полагаю, мой начальник имел ввиду то, что у него есть для меня… — улыбка: попытка растопить напряжение. — … работа, некое срочное задание! По этой причине я буду вынуждена отклонить Ваше приглашение, хоть делать этого мне совсем не хочется. — Равно как и мне оставлять вас на съедение этому несдержанному человеку, — слова Изуны застряли в голове Вэи, как вирус, запущенный вредоносной программой. Он вдруг опустил протянутую руку, которая так и не встретила её согласия на танец, и обхватил её нежные пальцы. Приподнял их вверх, словно для поцелуя, но, поняв, что подобный будет расценен как вполне однозначный предлог для досужих сплетен, тот самый Учиха Изуна, которым так восхищалась Сакура, сделал малое. Пожал руку онемевшей от удивления переводчице-ассистентки. Хотя и походил этот жест более на легкое поглаживание. — Приятно было познакомиться с вами, Вэи-сан. Уже начинаю с нетерпением ждать нашей следующей встречи. Отпустив пленницу с видом милосердного триумфатора, Изуна повернулся, чтобы раствориться в толпе блестящих костюмов. Однако, он словно бы вспомнил о том, которого хотел бы забыть, но, увы, не мог. Небрежно глянув через плечо, бросил Сенджу младшему со снисходительно-покровительственной улыбочкой: — Будьте так любезны не откладывать её, Тобирама-сан. Берите госпожу с собой почаще. «Во-первых, что это сейчас было…» — Вэи проследила за тем, как лавандовый пиджак остановился рядом с темно-серым костюмом. — «Во-вторых, Тобирама-сама… он сейчас кого-нибудь убьёт». Ей стоило только повернуться, чтобы убедиться в абсолютной безгрешности своих суждений. Взгляд угрожающе сузившихся глаз выражал нарушение всех статей УК Японии, связанных с убийством с особой жестокостью. — Пойдемте, обсудим ваше срочное задание, Вэи-сан. Её уговаривать не пришлось, да и начальник располагал к разговорам так же, как перочинный ножик к проведению операции без наркоза. Мотидзуки с полнейшей покорностью и неуверенностью в завтрашнем дне поплелась следом за Тобирамой-сама в тот самый злополучный холл. След Мэй там уже и простыл. Вэи даже на мгновение захотелось поверить, что та одиозная сцена была иллюзией. Однако она тут же остудила свой пыл мысленной оплеухой: «Никаких пустых надежд. Относись к Тобираме-сама, как нормальная подчинённая к начальнику — с должным почтением, уважением и безразличием». Последний пункт был просто возмутительным. Сердце отказывалось соглашаться на подобные условия. К тому же, бесчувственно, безмысленно игнорировать произошедшее с Учихой казалось ещё большим абсурдом, чем попытка забыть увиденное за полчаса. — Что он у вас спрашивал? — Тобирама-сама резко развернулся. Теперь он стоял лицом к ней, возвышаясь своим двухметровым ростом над её «полуторным», как Родосский колос над гаванью. Вэи нервно взглотнула: старое желание отступить возрастало в душе в геометрической прогрессии. — Ничего такого… связанного с деятельностью компании и Вами. — С чем тогда был связан его интерес? — Со мной, — ответила она, как на духу, и тут же стушевалась под давлением неподъемного недоверия. Тобирама-сама хмыкнул, приподняв бровь. — Сразу предупрежу, чтобы развеять все домыслы. Не принимайте его интерес на свой счёт, Вэи-сан. Он просто заговаривал Вам зубы, чтобы развязать ваш язык, — он хрипло выдохнул последние слова в тающую золотыми тенями тьму. — Не более того. Её сердце колотилось так, что казалось удивительным, каким образом стоящий напротив не вызвал врачей. Стук отбивал в ушах медную песнь гонга, которая, точно заклинание, вызывала в душе самый настоящий шторм. Вэи сжала ладонью, одаренной теплом Учихи, запястье другой руки. Кольца браслетов оцарапали кожу тончайшими гранями бриллиантов. «Он меня совсем за дуру держит?! Чем я заслуживаю к себе такое поганое отношение окружающих?! Можно сказать, как Кот Бегемот, не шалю, никого не трогаю, починяю примус. А каждый тут чуть ли не своим долгом почитает залезть в душу и плюнуть поглубже!» — мысли порождали желание оказаться услышанными, чему мешал здравый смысл, держащий в узде прихоти изменчивого настроения. Вэи прикусила щеку с внутренней стороны. Пусть легкая боль станет искрой порядка в её расстроенных чувствах. — Я не понимаю, каким образом я продемонстрировала то, что приняла интерес господина Учиха на свой счёт, — Мотидзуки опалила холодное выражение лица Сенджу огнем раздраженного взора. — Та ремарка, про «мне жаль», была лишь формой вежливости, не более того. — Моё замечание было не инструкцией, а добрым, практически дружеским советом. Поверьте… — Тобираму не поколебало её недовольство: Родосский колос не низвергнуть с постамента легким хлопком ладошки. — Я только рад, что разум в вас сильнее иллюзорных желаний. Дайте мне визитку. Вы ее сейчас помнете. — Это господина… Тобирама-сама отнял у неё и визитку, и слово. — Я читать за один вечер не разучился. «Зато всю вежливость на эту вредину растратил!» — Вэи едва успела прижать обиду грудой здравых размышлений, как её высокоучтивый начальник тут же любезно расчистил эти завалы, вызвав в её душе эмоциональный взрыв. Пришлось сложить руки на поясе, чтобы не сжать пальцы в кулаки. Победа ни в одной баталии не светила ей даже при наилучшем раскладе. Он же, безразличный к эффекту своих убийственных ремарок на мораль подчиненной, небрежно просмотрел белую карточку и также равнодушно всунул её между подобных. Те туго набили визитницу, которую он скрыл в нагрудном кармане пиджака. Вэи предпочла не вздымать глаза к недоступной выси — лицу высокопоставленного Выхухоля. Вместо этого она разбиралась с последствиями душевной катастрофы древним методом — созерцанием. Серые глаза восхищенно рассматривали каждую вышитую вручную золототканую чешуйку дракона, змеей извивающегося среди витиеватых облаков. Тёмно-синий пиджак в полутьме казался почти черным, и ей чудилось, будто легендарное существо парит блестящей змеей в тронутом смолистой вишней воздухе. — Основная программа на сегодня закончена. Сейчас непрерывно пойдут танцы. Благотворительные сборы начнутся чере час. У нас ещё есть время уйти на перекур. Вэи перевела взгляд, опьяненный красотой тонкой работы, на Тобираму-сама, который, в свою очередь, проверял сообщения в маленьком, компактном телефоне. «Дорогущий. Несомненно. И легкий», — она не без содрагания, но и нежности вспомнила тяжеловестную и громкую «Моторолу». — Что скажите? — он вроде бы даже совершил попытку улыбунться, но, благо, ответ Вэи его спас. — Эм… да нет… То есть, хороший план! — Каким образом вы совместили в одном предложении «да» и «нет»? Какой смысл они должны образовать? — он одарил её тем взглядом, которым строгие учителя пугают нерадивых учеников. Телефон скрыл в кармане брюк. — Наверное… — Вэи подавила сконфуженность косой улыбкой, но все же доброй улыбкой. — «Наверное» — что? Вы не сами не поняли, что сказали? — Нет, смысл аналогичной русской фразы, которую я прямо перевела, это — «наверное». Пожалуй, это было единственным, о чем за этот вечер Тобирама-сама спорить не стал. Однако ей хватило одной лишь усталой презрительной-снисходительности, чтобы осознать, насколько далеко его мнение от положительного. Впрочем, Вэи меньше всего заботили лингвистические предпочтения начальника, когда тот вёл её к застекленному лифту, что должен был доставить обоих «беглецов» прямо на крышу небоскреба! «Там — вертолетная площадка! И, разумеется, Тобираме-сама может подняться туда, стоит только пожелать», — в прозрачной клетке панорамного лифта Вэи озиралась со смесью упоения, любопытства и страха. Кабина уносила их всё дальше вверх, оставляя машины — неразличимыми точками, ползающими, точно отряды муравьев, возле светящихся массивов бетона и стекла. Она старалась держаться подальше от стенок лифта и начальника. И те, и тот давили на сознание страхом: застрянет, засмеет. Мотидзуки, за этими волнениями, и успела позабыть, насколько же на улице холодно. Промозглый ветер тут же налетел на открытые плечи, забрался в декольте, волосы, обвил ноги тканью юбок. Шарфик беспомощно жался к телу. Даже если развязать его и использовать в качестве шали, то толку от этого будет немного. Не предназначен тонкий газ для перекуров под открытым осенним токийским небом. — Но… Вы же замёрзнете! –пробормотала Вэи сквозь смущение, когда на её плечи опустился роскошный пиджак. — Не быстрее вас. Тобирама-сама на долю секунды задержал руки на её напряженно сжавшихся плечах. О, этот осколок мгновения ранил трепещущее юное сердце несбыточной мечтой! О том, чтобы широкие, большие ладони, могущие вполне закутать её вместо шали, ещё хотя бы раз согрели теплом, пахнущим табаком и вишней. Ей вдруг ветер стал казаться бризом, а холод — легким покалыванием мороза на коже. «Какая же Мей счастливая женщина…» — подумала Вэи, окрыленная заботливым жестом. — К тому же, я не позвал бы вас в подобное место, если бы боялся заболеть без пиджака, — Сенджу со спокойной важностью шел вдоль огромного белого круга посадочной полосы, пока Мотидзуки едва поспевала за его медленным шагом. — Не позволил бы я вам мерзнуть в этом платье. — А почему тогда мы не могли бы спуститься за нашими пальто? «Наглеть, так наглеть. Хотел бы помолчать, оставил бы меня с господином Смитом танцевать», — Вэи подошла вплотную к черному парапету. Широкая каменная полоса простиралась ещё достаточно для того, чтобы на неё без боязни можно было сесть спиной к столице. На подобное она не отваживалась — не в присутствии начальника — зато решила продеть руки в рукава пиджака, чтобы можно было двигать ладонями без страха сбросить с плеч на пыльный пол дорогущую вещь. Без неё Тобирама-сама не стал выглядеть менее внушительно. Вэи вдруг словила себя на неловкой мысли: она впервые видела его без пиджака. «Он и пиджак неразлучны, как каллиграф и кисть», — подумала она, пытаясь, но не находя сил отвести взгляда от статной фигуры мужчины. Рукава рубашки, выглядывающей из-под ультрамаринового жилета, сливались с затуманенной тучами чернотой ночного неба. По ним скользили светлые отблески далеких и, в то же время, таких близких неоновых огней города. Профиль очерчивала бирюзовым вывеска корпорации, могущей позволить себе разместить её на крыше соседнего небоскреба, в котором и арендовала офис. Тобирама-сама казался не букашкой, пылинкой на фоне стеклянных гигантов, но воплощенной в человеке идеей капитализма. Тобирама-сама был неотъемлемой, монолитной частью современного Токио. И Вэи находила эти параллели, это зрелище поистине завораживающим. И, очарованная, она далеко не сразу поняла, плач ветра грубо прервал его голос. — Во-первых, подняться на десять этажей быстрее, чем спуститься на тридцать. Во-вторых, не мы одни хотим отдохнуть от вежливости и разговоров. Просто, в основном, предпочитают идти на перекур в курилках на первом этаже. Там я бы нарвался на знакомых и вопросы. Вам бы пришлось маяться от скуки, пока я бы заканчивал куртуазные расшаркивания. — Тогда я бы ощутила себя тем самым ребенком на празднике, которого усадили за стол со взрослыми. Все разговаривают о том, что тебя не касается или не интересует, а ты хочешь уже поскорее сбежать, чтобы поиграть. — Любопытная аналогия. И достаточно верная, я бы сказал, — Тобирама-сама скрестил на груди руки, туго обтягиваемые рубашкой. — Вы себя так же чувствовали, когда я и Учиха вежливо зубоскалили? Вэи, упершись обеими ладонями в парапет, невольно вспомнила убогий жилой дом в Сунья, и Черного Котика. «Надо его навестить… Я совсем потеряла счет времени за этим безумством переводческих будней», — эта внезапная мысль, согревающая сердце и имеющая вкус гречневой лапши из дешевого ресторанчика, впрочем, не помешала ей честно ответить на вопрос. — Практически… скорее, как человек, случайно вовлеченный в ссору соседей, которая его не касается. — Вы умеете искрометно подбирать образы, — она заметила в бирюзовом неоне отблеск одобрительной усмешки. — Неплохо. Если желаете, могу рассказать причину. Тайны тут никакой нет, договор о неразглашении подписывать не нужно. — Ух, а я ожидала клятву на крови, — Вэи тут же воодушевленно улыбнулась. Ещё бы! Он поведает ей о чем-то не слишком личном, но всё же не касающимся работы, а своей жизни, той, которая недоступна взорам таких наемных работников, как она. — Обойдемся без обмена инфекциями, — он ухмыльнулся, устремляя неподвижный взгляд в горящую электрическим светом даль. — Наше взаимное желание оскорбить друг друга уходит корнями в прошлое семьи. Сенджу и Учих. Да, когда-то мы были одной семьей и носили совсем другую фамилию — Ооцуцуки. Однако было это в бородатые хэйанские времена… Ооцуцуки, согласно не самым надежным источникам «Нихон сёки» и «Кодзики», происходят от древнего рода, который был удостоен упоминания в этих списках. Изначально это был типичнейший клан кугэ, то есть — лощенные, изнеженные, поэтически далекие от реальности представители «государственного дома». Таким род был не всегда, конечно, но деградировал он дружно со всей правовой системой рицуё. Сразу возникает мысль — от какого чёрта пошли Сенджу и Учихи? Женского пола. И имя ей — Ооцуцуки Кагуя. Она была старшей сестрой тогдашнего главы семейства, который погиб геройской смертью — неудачно упал с лошади. Запомните, любоваться водопадами верхом можно только на табуретке или бревне, но не коне. Затем от болезни скончался его единственный сын от старшей супруги. Наложницы у него были, а мужской силы — нет. По идее, лежа на смертном одре, приходят либо самые гениальные, либо идиотские мысли. Наследнику, Микото, пришлась по душе последняя опция и решил он передать дела правления не старшему отпрыску Кагуи, как, впрочем, и полагалось бы, а немедля им усыновленному пиздюку из от четвертого брата главы рода. Не запутались? Потрясающе, я не должен был после той переводческой вакханалии с русскими сомневаться в вашей способности переваривать неудобоваримую информацию. Продолжим же. Как можете догадаться, ни саму Кагуи, ни её сыночков Хагоромо и Хамуру такое распределение сил не устроило. Углубляться в подробности этого решения я не буду… Семейная постыдная тайна. Её безобразие вылилось в то, что оба брата решили основать младшие ветви рода Ооцуцуки, а это означало ежесекундный отказ практически ото всех привилегий великого дома, переведение в ранг поданных. Однако амбициозных молодых братьев это не напугало. Они удовольствовались предоставлением новых фамилий, так как оба основали два отдельных дома, два отдельных родовых имени. Хагоромо — Сенджу. Хамура — Учиха. Они стали «исполнителями» — жалкая роль по тем временем — правителями на местах. Однако, именно им подобные люди имели реальную власть в стране, так как им лучше всех кугэ было известно положение дел в государстве — таковым оно являлось благодаря их усердию. Не сразу, конечно, но постепенно обе семьи стали набирать политический и военный вес, и ко временем вражды Минамото и Тайра представители Сенджу и Учиха входили как в Министерства, так и высшие «кабинеты» — Управления. Формально они подчинялись основной ветви — бездарным Ооцуцуки. Де факто они имели больше политического и военного влияния, чем знатно захиревший род, даже среди кугэ того времени — им пришлось постараться. Однако, как вы могли догадаться, «яблоко раздора» упало между Сенджу и Учихами во время гражданской войны. Сенджу поддержали род Минамото и их изначального ставленника — принца Мотихито. Учихи, вечно болеющие пагубной склонностью к авантюрам, встали на сторону Тайра и малолетнего императора Антоку, которого те возвели на престол по лестнице многочисленных интриг. Вы читали «Повесть о доме Тайра»? Хорошо. Значит, нет смысла вдаваться в подробности тех лет. Сразу перейду к финалу — Учиха деликатно сменили сторону практически перед генеральным сражением с Минамото, которые нанесли к тому времени ряд серьезных поражений Тайра. Чуйка Учих — предательская, но не для них самих — так что они вместе со многими самурайскими родами перешли под знамена Минамото Ёритомо и Еёсицунэ. Произошло «воссоединение» семьи. Длилась идиллия достаточно долго, по меркам будущих годов. Уже в момент ослабления власти сегуната Муромати, Сенджу и Учихи начали конфликтовать из-за спорных земель, так как ещё при сёгунате Минамото нашим семьям не повезло жить бок о бок друг с другом. Как вы уже успели понять, что Сенджу, что Учихи прекрасно умеют пользоваться слабостью правительства. Ушлость, передавшаяся по наследству от Хагоромо и Хамуры, помогла им подчинить власти своего оружия провинции, и, таким образом, Сенджу и Учихи стали князьями — сэнгоку-даймё. Сэнкогу… да, «Эпоха воюющих провинций» стала переломным моментом в и без того поганых отношениях наших семей. Мы меньше сражались за Оду Нобунагу, чем друг с другом. Конец этой кровавой вакханалии положил Токугава Иэясу. Сенджу и Учиха остались при своих землях, что, в общем-то, можно считать удачей, так как у многих тогда производили конфискации. Хотя и делалось это мудро, без излишеств. Так как наши рода не демонстрировали пагубную болезнь нелояльности действующему правительству, то у сёгуна не было причин ворошить крупные улья. И без того проблем хватало. Не переживайте, я уже перехожу к финалу этой нудной лекции. Даже если бы хотел, за час бы не успел рассказать вам и пятую долю того, что творили наши семьи на протяжении столетий. Во времена Реставрации Мэйдзи, когда упразднили сёгунат, а также права даймё на владение их землями, Сенджу и Учихи получили титулы «кадзоку» — то есть, члены наших семей должны были входить в верхнюю палату Парламента, то есть, Палату Пэров. Казалось бы, причин жаловаться нет, оба клана остались у руля государственного управления… Однако та самая легендарная чуйка основателей проснулась в, сложно поверить, их одноименных далеких правнуках. Те успели сплавать в Европу, и поняли, что будущее отныне не за аристократией, а — буржуазией. Короче говоря, прониклись идеями капитализма. Заниматься производством и торговлей людям их статуса и фамилии — немыслимый позор и падение для древнего рода. Однако «новые» Хагоромо, от стороны Сенджу, и Хамура, от стороны Учих, клали элегантный отказ на все жалобы своего круга. Они стремились к реальному влиянию. Примечательно и то, что хоть оба брата-акробата вышли из Палаты Пэров, они ввели туда вместо себя других родственников… Как вы понимаете, Император не мог отказаться от поддержки могущественной семьи, имеющей обширные связи. Тем временем «новые» Хагоромо и Хамура вместе основали предтечу «Konoha Corporation» — дзайбацу «Konoha». Они решили выбрать название, не имеющее отношения к фамилии родов. Это является своего рода символом общей идеи, принадлежащей объединённому коллективу, а не определенной семье. «Коноха» — потому что это было первым, что они смогли придумать, сидя в горячих источниках. Источником денег был выбран «Uzumaki Bank». Узумаки, кстати, никогда знатным родом не были и принадлежали к самому презираемому сегунмми сословию — купцам. Однако изменились времена — изменились правила игры. Но не «бич» наследников Ооцуцуки Кагуи. Опущу подробности участия Сенджу и Учих, а также новообразованного гиганта «Конохи» в японо-китайской, русско-японской войнах, присоединении Кореи… Значение для моей вражды с Учихой имеет то, что его прадед Хамура остался без наследников. Его старший сын погиб в автокатастрофе, а младший зачах от тоски после смерти старшего брата. Сам Хамура тоже значительно сдал позиции как в управлении дзайбацу, так и плотском желании. Однако он, в отличие от далекого предка-недоумка, быстро, как говорит нынешняя молодежь, «просёк» ситуацию и понял, что после него будет наследовать младшая ветвь Учих. Эта семейка всегда отличалась крутым норовом, поэтому ей не нужны внешние разлады, чтобы посеять смуту среди родственников. Старшая ветвь втаптывает в дерьмо младшую, а те безрезультатно пытаются сломать диктаторскую ногу, но в итоге им ломают лица. Хамура продолжил славную семейную традицию. Он обратился к своему лучшему другу — Сенджу Хагоромо, за которого он отдал замуж среднюю сестру. Следовательно, в обоих сыновьях нашего достойного предка — Индры и Ашуры — текла учиховская кровь. И Хамура попросил позволить ему усыновить одного из них, чтобы передать отпрыску старшей ветви управление кланом. Конечно же, спросите вы, какого хрена он не выбрал сына старшей сестры, к примеру? Просто с Хагоромо он дружил, а мужа Цунаде он недолюбливал из-за того, что тот был слишком консервативным ублюдком. Так, Сенджу Индра стал Учихой Индрой. И, поверьте, именно он втоптал все надежды обоих отцов в дорогие европейские ковры в министерских кабинетах. Вы не найдете более разных братьев, чем Ашура и Индра. Говоря поэтически, они — солнце и луна. Приводя более приземленный пример, это — Хаширама и Мадара. Их подход к управлению «Конохой» был радикально и диаметрально противоположным: во времена политического кризиса, аккурат перед Первой Мировой, оба заняли противоборствующие лагеря. Ашура был за «либералов», и Индра за «милитаристов». Иначе говоря, один ратовал за мир и стимуляцию социальных отраслей, второй — за экспансию соседних азиатских государств, следовательно, за стимуляцию тяжелой и военной промышленности, сокращения социальных расходов. «Коноха» страдала. Её разрывали на части либералы и милитаристы, которые хотели вкладывать полученные от Узумаки и государства займы в различные отрасли, имели совершенно противоположные взгляды даже на сотрудничество с предприятиями… Что характерно для Узумаки, те тихо ушли в тень, открыто не поддерживая ни одну из сторон. Пожалуй, отличный пример трусости или здравого смысла. Судите сами. Пириход Сёва и Вторая Мировая стали эпохой расцвета идеологии Индры. Ашуре пришлось, увы, ради выживания клана, следовать государственной линии, тогда иначе можно было получить пулю, даже если ты — премьер-министр. Однако распри продолжились, разлад ширился, углублялся даже после проигрыша в войне, капитуляции, оккупации страной американскими войсками. Монопольные группы распались благодаря политике США, уничтожающей то, что угрожало «миру» — промышленности, сосредоточенной в руках одной семьи. Конечно же Ашура и Индра, по примеру многих, реорганизовали структуру управления, но, де факто, разрушенные заводы, избитая логистика и кризис оставались в руках семей. Просто это делалось путем сложных и запутанных юридических и финансовых процедур, породивших кэйрецу. Наш отец, Буцума, перенял у деда только одно, помимо управления наследием, — ненависть к Учихам. Таджима тоже не слишком походил характером на взрывного Индру, но нелюбовь к нам у него была в крови. Её пролилось много — в переносном смысле — во время послевоенного восстановления былого могущества. Увы, но я осмелюсь осудить отца, и скажу, что он тратил слишком много сил на грызню и мало на деятельность компании. Одни из новых держателей крупных пакетов акций, Хьюга, тоже, кстати, уважаемый древний род, смогли практически подмять под себя компанию. Лишь только Хаширама и Мадара положили конец внутренним конфликтам и совместно продавили оппозицию, вернув Сенджу и Учихам былой контроль над компанией. Если бы только это было возможно без инденторов… Молчание заледенело в сером осеннем ветре, который продолжал рассеивать по крыше потухающие отголоски истории. Она наполнила сердце горечью, а рот словами, не могущими быть высказанными. Вэи продолжала стоять, упершись обеими ладонями в парапет, и вытянутый черный шпиль небоскреба, сияющий белыми точками, словно мрачный монумент стоял посреди низеньких построек. Словно тот глава клана, который ведет за собой всех остальных в будущее, которое находит светлым он. — Я утомил вас? — Нисколько. Я просто… задумалась. — О чем же? — Не хочу показаться дерзновенной. — Так не кажитесь, а будьте. Мне осточертели игры в маски, Вэи-сан. Глоток маломальской честности меня отрезвит. Тобирама-сама смотрит на неё. Вэи воспринимает его внимание всеми органами чувств, впитывает его каждой порой кожи, поглощает сердцем и душой, но не отвечает встречным. Даже у дозволенной дерзновенности должен быть свой предел. Но хрупкие руки лишь крепче прижали плотные борта пиджака к часто вздымающейся груди. — Я просто подумала… как ужасен разлад внутри семьи. Обоюдная вражда Сенджу и Учих не похожа на описанную Шекспиром между Мантеками и Капулетти — эти были разными родами, соперничающими друг с другом за влияние, а ваши семьи изначально происходят от одного корня. И связаны они тем более, что прадед Изуны-сама — родной брат вашего пращура. — Мне иногда хочется об этом забыть, — мужчина скупо хмыкнул, и, как заприметила боковым зрением Вэи, достал из кармана брюк тот маленький телефон. — Скажу банальную вещь, но власть — меняет людей. Неважно, входят ли те в ячейку общества, именуемую семьей, или нет. — Но разве… не появляется сочувствия, жалости, сожаления к родственнику? Когда оба росли вместе, делили часы досуга, игры, детские радости, юношеские печали… Разве всё забывается и перестает быть значимым, когда обретаешь какое-то влияние? — Вэи не понимала, почему ей было холодно даже в объятиях его огромного пиджака на плотной подкладке. Впрочем, она осознала, что осенний ветер, плывущий по черной крыше, здесь вовсе не причем. «Шикамару был прав, когда говорил, что я — наивная и добрая дура… Моё сердце и разум всякий раз не могли принять то, почему люди ставят деньги и власть превыше семьи, душевных привязанностей, морали, добродетели… Не той, напыщенной, показной, но настоящей, искренней. Почему всё хорошее почитается за слабость, а всё жестокое и беспощадное за силу, которой следует обладать?» — Скажите-ка мне, разве пощадил Минамото Ёримото своего брата Ёсицунэ, который выиграл для него войну? Юкиэ, Нориёри? Он видел в них угрозу для своей абсолютной власти, и, я полагаю, отнюдь не безосновательно, — голос Тобирамы-сама резал её душу, как те самые мечи и стрелы, которыми первый сёгун сокрушил своих родичей. Вэи могла поклясться, что в разбереженной неоном темноте её начальник ухмылялся холодно, без толики сочувствия и, тем более, сожаления. — Вспомните «Потерянный Рай» Мильтона, если вы его читали. С чего он начинается? Со сцены в Аду, куда низвергли Люцифера и его братию. За что? За то, что они пошли против воли Творца и, по факту, хотели захватить власть того, кто их породил. Я бы назвал как раз желание обладать полнотой власти и влияния первородным грехом, а не жаждой познания запретного. Он закурил. — Поверьте, многие живут, не зная даже дозволенного, и им хорошо. Они не хотят знаний. Зато денег и власти, того, что дают они, желают практически все. Вот этот плод действительно запретен. Вэи не была уверена, что сможет ответить нечто противоположное. Она слишком хорошо знала историю, чтобы утверждать обратное. И от этого становилось тошно. «И всё же…» — только и успела подумать она, прежде чем командный голос рассеял мысли, точно измученных солдат, готовых дезертировать в любой момент. — Даже не смотрите на мою сигарету, я вам не дам закурить. — Я и не планировала грабить ваш портсигар, — Вэи усмехнулась в ладонь. Тобирама-сама больше не смотрел на город — он не отрывал взгляда от неё. — Мне жаль не табака, а вашего здоровья, — в интонации читалась привычная холодность, а во взгляде нечто спутанное, более глубокое, личное. Словно в стекле мчащегося на полной скорости поезда наложились друг на друга отражение пассажира и пейзажа, создавая одну сплошную иллюзию вовлечения. И Вэи, понимая, что это всего лишь игра изображений, не воспринимала её за реальность. «Опять он начинает читать мне лекции о том, что я слишком «отличница», чтобы курить», — продолжая крепко прижимать к себе пиджак, носящий его парфюм, его тепло, она улыбнулась с искренностью яркой, как вывеска соседнего небоскреба. — Оно скорее пострадает от переизбытка глюкозы и кофе «МинутКА» и, возможно, острой корейской лапши, но точно не сигарет. — Вы получаете мазохистское удовольствие, когда убиваете своё здоровье? — его интерес сопровождался затяжкой. — Мазо… какое? — она буквально за секунду заняла место Наруто. — Я сразу вспомнила МАЗ — Минский автомобильный завод, он в Беларусии находится, одна из советских республик. Там у папы друг работает… Тобирама-сама заглушил предположительно язвительный ответ новой затяжкой белых сигарет. — Я точно не советский завод имел ввиду. — Я понимаю… а что тогда Вы подразумевали под этим прилагательным? — Неважно, — он пустил дымное кольцо в темноту, где оно растворилось в миг. Вэи выразила протест против подобной наглости, скрестив руки на груди. Эффекта это не возымело. — Я слишком «отличница», чтобы знать значение этого слова? — Именно. Вы доказываете это уже тем, что не можете его даже повторить. — Оно просто длинное и звуков в нем много… — И это доказывает вашу неиспорченность. Мотидзуки состроила хитрую мину, и Тобирама имел возможность лицезреть каждый этап водворения коварности на её подсвеченном голубоватым лице. — Значит, это какой-то непристойный термин, м? Закрыв глаза, он выдохнул дым, который не смог скрыть за серой подвижной завесой какую-то совсем недобрую и очень уж зловещую ухмылку. — Будете настаивать, узнаете. — Это как? — был ответ её речи, а реакция сердца — безудержная, точно колокольный, бой, заглушала даже свист ветра. Тобирама-сама склонился над ней — лишь слегка, но и этот жест припирал к бетонному парапету тяжестью взгляда, авторитета. Вэи, не ведая, как необходимо верно реагировать в подобной ситуации, лишь крепче прижала замок рук к груди. Не отступила, но глаза отвела на другой фронт — чёрная стеклянная полоса небоскрёба всё так же горела белым огнем чьего-то воскресного вечера. Её пылал красным заградительном освещением. — Так — ещё три сходных вопроса и почувствуете. — Значит, это «мазо…» что-то там из области чувственного восприятия? — Мотидзуки неосмотрительно повернулась и застыла, точно пойманный врасплох тушканчик, когда Тобирама-сама остановился перед ней, оставив позади её спины лишь город. — Уже два, — он приподнял голову, чтобы пустить табачный дым настигать облака. — Уже молчу… — Вэи повернула голову назад, чтобы ни на миг не упускать из вида одинокий небоскреб, но, чтобы выпустить из сердца трепыхающуюся, клокочущую привязанность. Её шёпот застыл на его пальцах горячим напряжением. Сигарета могла согнуться пополам, если бы не его самоконтроль. Вэи, при поддержке своего, удалось обуздать обострившиеся эмоции, и ещё некоторое время беседы минуло без потрясений для души. Они обсудили последние вышедшие в прокат фильмы. Оказалось, что её начальник был любителем авторского кино, а к боевикам относился достаточно холодно, надменно называя их: «Безмысленным времяпровождением». Мотидзуки тут же во всеоружии аргументами встала на защиту любимого жанра: «Лучше смотреть на такие погони в кино, чем в реальной жизни. Ведь понимаешь, что всё это — постановка. Происходящее вызывает сильные эмоции, даже положительные, когда главный герой теснит злодеев, но весь этот дух авантюризма, приключений, неизведанного никому не приносит реального вреда. В душе спокойно». Они продолжили беседу, но уже на тему цензуры в кино — её пользы и вреда. Уже Вэи не боялась стоять рядом ни с Тобирамой-сама, ни прозрачными панелями. Движение города за ними вдруг остановилось, как и их разговор. Он огляделся вокруг, а Мотидзуки пожалела, что пиджак уже укрывал плечи начальника. Ей стало резко, до нестерпимого холода не хватать вишнево-табачного тепла, тяжелой поддержки. Она испуганно таращилась на остановивший движение городской массив. Он, выдохнув, буднично произнес: — Ну, Вэи-сан, поздравляю, мы застряли.

***

Вокруг тьма, и только огромный красный квадрат на стене разрисовывает её зловещим цветом. Но даже по нему ползут, тянутся вверх чёрные ветви сосны. К чему только отец повесил эту картину? На природе гулять ненавидел, считая бездельной тратой времени, а сам едва ли мог отличить сосну от ели, если те росли в лесу, а не лежали распиленными бревнами на заводе. Гааре было этого не понять. И он молился, чтобы ему в жизни не довелось понять отца. Он пытался. Однако рука друга вовремя свела его с этой тропинки, которая утопала в клоаке той жизни, которой его отец наслаждался, точно крыса помоями. Настал час положить конец этому чумному пиру чужими несчастьями, безнаказанностью и безумием. Им с яркостью садовых огней за огромным, вечно занавешенным окном, сияли карие глаза Расы. Тот сидел, упершись локтями обеих рук в темно-янтарную поверхность стола из тика. Видно, как в нервном нетерпении поддрагивают короткие пальцы. Гаара скривил губы в пренебрежительном отвращении, — отец дождаться не мог момента, когда можно будет сломить сына угрозой призыва в кабинет поместья вооруженной охраны. Трус. — Ты что-то забываешься, сынок… На тебя компания Узумаки Наруто так плохо влияет? — тонкая, какая-то побитая, ощипанная бровь изогнулась, скривилась, как дождевой червь, о которого разбилась капля. «Скоро здесь начнется ливень, отец», — пообещал юноша, оправив чёрную кожаную куртку. — Не приплетайте сюда моего друга. Он не имеет к этому никакого отношения. И мы говорим о том, что пора изменить политику компании. Наши продажи падают… — голос опустился до угрожающе низких нот. — … партнёры всё больше присылают письма с просьбой объяснить, почему мы не выполняем условия договоров вовремя, почему на наших объектах не хватает специалистов, материалов… — ноги сделали угрожающий шаг вперед. — … сколько думаете ещё вливать свою ложь в уши инвесторов, СМИ? — Ты зарываешься, щенок! — Раса смёл со стола ураганом статуэтку Фемиды и ещё какую-то канцелярию. Сцена, звон и грохот не подействовали на Гаару: он даже не шелохнулся. Смотрел, как ходящие ходуном короткие пальцы полезли к кнопке вызова охраны рядом с телефонным аппаратом. — Зубки молочные выпали и решил попробовать откусить руку, тебя кормящую?.. Ух, дрянь!.. Обломаешь то, что вырасти не успело, подонок. Ветер за окном бушевал: это можно было сказать по едва-едва колышущимся шторам. Легкая ткань задевала никому ненужные тяжелые кресла на металлический ножках. Отец никогда не принимал гостей в этом кабинете, который служил лобным местом для внутрисемейных экзекуций. Благодаря Наруто, и отныне Вэи, Гаара смог засыпать ужас новыми воспоминаниями. Поддерживает. — Если ты говнюк, считаешь, что можешь вякать передо МНОЙ в таком тоне!.. — Раса надрывал горло в сиплом крике, поддавшись вперед, будто закованный, разъяренный зверь. Но его рык затих при взгляде в глаз смерти. Дуло «Глока» смотрело прямо между «пожеванных» бровей. — Тогда что? — Гаара бросил, прохрипев, в его лицо дрожащие гневом слова, в то время, как его рука оставалась безупречно неподвижной. — М-м-м-гм, — отец промычал, качая головой. Он словно бы пытался уйти, сбежать от черноокого взора, медленно, но чётко, с выверенной верностью преследующее каждую его попытку. — Сучёныш… Ну, жаль, что двадцать лет назад сдохла твоя мать, а не ты. Проблем с ней было меньше. — Хорошим людям свойственно уходит рано, потому что такие гниды, как мы, отравляем им существование, — юноша ощущал дикое, животное желание спустить весь магазин в наглые свинячьи глазки. Превратить ухмыляющуюся, грубую, точно вытесанную из камня, рожу в кровавое месиво из мозгов, костей и порванных тканей. Однако он помнил — ни за что, ни при каких обстоятельствах и провокациях не уподобляться отцу. Три вздоха и выдоха, солнечные лица улыбающихся Наруто и Вэи. Он не провалит работу стольких лет. — Не ссы, скоро на одну гниду станет меньше! — Раса с улыбкой триумфатора нажал на кнопку у пульта связи. — Может, я тебя и не прикончу, ты же мой наследник, как-никак. Но пару десятков ударов крепкими ботинками выбьют из твоей башки ту дурь, которой тебя обкормил твой дружок из этих Узумаки. Двери распахнулись. Помещение заполнил топоп десятков ног. Гаара слышал, как за его спиной образуется полукруг из профессиональных головорезов, вооруженных отнюдь не пистолетами на семнадцать патронов. Тонкие губы отца расплылись в мрачной улыбке душегуба. — Повяжите мелкого засранца! — Цельтесь в старого ублюдка. Два приказа схлопнулись в одно мгновение. Схлестнулось безмолвие. Растянулся миг. И дула автоматов направили множество «черных глаз» на Расу. Тот застыл в немом, неподвижном шоке, который, Гаара читал по его взгляду, перемалывал его безумие в бешенство. То бездумное состояние, которым он должен воспользоваться незамедлительно. Тянуть лямку этой мерзотной встречи не хотелось ни на миг дольше положенного. Поэтому Гаара крикнул: — Пакура-сан, Баки-сан. Семейный юрист и глава отцовской охраны прошли сквозь узкую щель в окружении, когда двое военных сделали несколько шагов вперед. Высокая женщина с пучком коричневых, с рыжим мелированием, в темно-малиновом брючном костюме остановилась за спиной Гаары. Также поступил и превышающий её минимум на голову мужчина крепкого телосложения. Его правую часть лица перехватывала повязка, служащая ежечасным напоминанием о прошлом, о жестоких разборках с людьми Мадары. Неизменная черная шляпа борсалино прикрывала навеки оставленную лысину, увитую застывшей коричневой паутиной ожогов. Они выбрали такое положение, чтобы не перекрывать линию огня. Гаара видел — отец осознал в сию же секунду, что его авторитет давно растерзали и искромсали. Король был голым, но, до поры до времени, сам об этом не догадывался. Сейчас было поздно искать фиговый листочек. Его лишили и этой прерогативы, когда сам юноша точным выстрелом вывел из строя пульт связи. Ещё один — телефон с предсмертным звоном, страшным грохотом разбился о пол. Сам глава корпорации и мафии едва не свалился с темно-коричневого кожаного кресла. — Сволочи… ублюки продажные! Мусор сраный! — Раса продолжал шипеть, но, скорее, как пригвожденная к полу змея, которой лишь оставалось, что показывать раздвоенный язык и клыки да и только. — Шлюха нетраханная! — Статья 231 УК Японии «Оскорбление», о лицах, которые публично оскорбляют других людей без предоставления фактических доказательств, — Пакура даже слегка не нахмурила брови, не сжала чуть сильнее красную папку. Она выглядела не менее спокойной и собранной, чем все присутствующие здесь мужчины, за исключением Расы, к которому Гаара обратился с безапелляционным презрением: — Ещё раз раскроешь рот на Пакуру-сан, и я тебе ногу прострелю, — он со скрипом отодвинул тяжелый черный стул без ручек. Он помнил, как внутренне дрожал от этого звука, и сердце сжималось в неподдельном ужасе при виде ненавистного цвета, и волосы на теле будто бы шевелились, как те высокие сосны за окном, под буравящим взглядом поросячьих глазок. — Может, руку. — Себе лучше хе…! Гаара поднял ладонь, и всё стрелковое оружие было переведено в безудержную боевую готовность. — Я тебе разрешал разговаривать? — он опустил палец на курок «Глока» так, словно мечтательный поэт, решающий, сорвать цветок или пусть еще поживет. — Нет. Будешь вонять своим подзаборным лексиконом, когда я дам дозволение, а пока что… — он опустил ладонь, тому же примеру последовали автоматчики. — … слушай, Раса, и принимай решение со скоростью пули, летящей на расстояние метров в десять. Гаара продолжил говорить, когда двое из группы его самых доверенных лиц остановились возле выступа«Т»-образного стола. Баки-сан держал наготове такую же «американскую легенду», как и у его молодого господина, который начал весьма чётко и основательно описывать этому «ублюдку» условия. Называть «отцом» того, кто превратил жизнь его брата и сестры, да и его самого в Хиросиму, у Гаары не поворачивался язык. Зато рука, сжимающая «Глок», оставалась непоколебимо твердой. — У тебя два пути. Один приведет к жизни, пожалуй, слишком хорошей для такой мрази, как ты. И всё же… — бледный палец вырисовал предательски медленную дугу в воздухе. За каждым изменением его в пространстве озверевшие от бессилия карие глаза наблюдали с истощающимся терпением. Сам Раса, полусидя, едва держался в кресле. — Ты сейчас же немедленно ставишь свою печать под договором о передаче мне своего контрольного пакета акций в семьдесят пять процентов. Затем такой же заверяешь своё заявлении о том, что уходишь с поста президента компании по состоянию здоровья. У тебя ведь болит сердце… Палец указал на красную папку в руках Пакуры, а «Глок» — ту область груди, в которой находится орган, в наличии которого сомнений быть не могло. Пусть и, несомненно, не каждый его обладать являет собой пример «сердечного» человека. «Расу» — отныне так и только так Гаара намеревался именовать паршивого старика — он считал бессердечной тварью. — … справки тебе предоставят, речь, которую ты должен будешь произнести перед советом, на радио и телевидении тоже. Одна глупость, отступление от плана, и я уничтожу твоё наследие. — Да как ты?!.. — Молчать! — Гаара рявкнул приказ. Шторы будто бы закачались с волнительным, беспомощным неистовством, как и сосны за окном, шелестом вторящие волнам Токийского залива. — Ты уже разрушил, растоптал, обгадил всё, до чего дотянулся! Твои истории о том, как дед отстраивал компанию после войны сейчас не сыграют тебе на руку! Они, скорее, докажут всем тем, кто пошел за мной, какой подонок ты. Ты, не умеющий делегировать полномочия, отвечать на вызовы времени. Ты, упивающийся всевластием и творящий беспредел в безумии. Ты, сославший мою сестру о Францию, а брата в Сингапур, чтобы оба не мешали мне, тому, кого ты захотел слепить из гнили своей гнусной идеологии идеальной марионеткой, копией самого себя!.. Чёрные тени деревьев ходуном ходили по плотно-синему полотну гардин. Все скопившиеся за годы презрение, обида, невыразимая боль вдруг вылились в тираду — приговор сына отцу. — … Из-за тебя… из-за твоей жажды власти наша семья пришла в немыслимый упадок! И по нам сейчас пройдутся Учихи, Сенджу и их прихвостни, юристы, которые аннексируют «Суну», поглотят и сделают её частью «Конохи»! Пакура и Баки вместе с бывшими телохранителями Расы ощущали себя стоящими на краю пропасти смертниками. Тёмный свет освещал морщины, нахмуренные брови, поджатые губы, стиснутые на рукоятках автоматов пальцы в черных мягких перчатках. Им, утомленным от непрестанного безумия начальника, вдруг предложили перейти под управление молодого господина. Его доводы звучали разумно, а предложение сократить службу на пять лет плюс множество других привилегий — заманчиво. К тому же, за спиной того, кто, казалось, ещё недавно был бесчувственным, жутким мальчишкой стояли многие из нынешних союзников босса, новые могущественные лица. За этим его младшим сыном — их будущее. — … Я применю тактику «выжженной земли», древнюю, как искусство убивать. Они возьмут руины, а не целехонький замок. Гаара прочёл во взгляде отца истинное отражение ужаса. Он усмехнулся. — Прекрасно. Значит, ты согласишься идти по первому пути? Тебе предоставят право жить в нашем загородном доме на полном обеспечении. Второй подразумевает — реку, смерть через утопление, мою невыразимую скорбь, с которой я приму твоё старое завещание. Не думай, что на меня удастся выйти или как-то подозревать. Мне всего лишь двадцать два, я всегда являл собой образец сыновнего послушания. А ты всю жизнь прожег ублюдком. И раньше был открыто связан с якудза. Погремят о твоих бывших делах, да забудут… Канкуро и Темари долго горевать не будут. Лицо Расы не выражало и толики сожаления, мало-мальски крохотного, искорёженного раскаяния. На желваках играла чистейшая ярость. Гаара в это мгновение уничтожил зяблый, хиленький, но всё же последний росток сомнения в себе. От начала и до конца он всё сделал правильно. И это подтвердилось красной печатью на договоре. Последними словами, без грусти расставания брошенными ублюдку, когда Баки-сан уводил того, как преступника из зала суда: — Кстати, твой заместитель хотел тебя подсидеть. Возмущение Расы взорвалось осколками несвязанных, даже не произнесенных до конца матов в коридоре. Его проклятья стали лишь шумом, портящим воздух, не более того. Гаара стоял у распахнутого настежь окна. Синие шторы вздымались, летели в воздухе, как скаты в океане, между которых пробирались Пакура и Баки. Новопризнанный владелец корпорации «Суна» заложил руку за спину. Во второй он держал маленький «Нокиа» — необходимо сообщить связанным с ним директорам, что переговоры прошли успешно. Глава департамента по Связям с Общественностью, проводящий эту ночь в кабинете, а не постели с любовницей, бросился подготавливать пресс-релиз. Необъятная тоска, необъяснимое облегчение напоило его душу влажным сосновым ароматом. — Расу-сама мы проводим в загородный дом в селе префектуры Яманаси. Его будут охранять, никто не сможет войти туда без Вашего согласия, Гаара-сама, — скрипучий, грубый, как галька, по которой проезжает тяжеловоз, голос Баку увяз в туманной долине. — Я пойду соберу все необходимые документы в кейс, — резкий, хрипловатый от курения голос Пакуры утонул в плещущемся жидким темно-синим шелком заливе. — Баку-сан, доверяю вопрос о безопасности Расы вам. Я не хочу, чтобы Учихи совершили задуманное. Я не могу быть точно уверенным в том, в чем заключался их план, но, само наличие слежки за мной, уже свидетельствует о многом, как и похищенная у господина заместителя отца переписка с поддельником. Выйти на него?.. — Пока что не удалось. — Ничего. Это нелегко. Продолжим в том же духе. Хотя, сомневаюсь, что в этом будет необходимость. Скорее всего SIM-карту и телефон уничтожат после утреннего пресс-релиза, — Гаара подставил ладонь под плачущее небо. Холод стекал по коже слезами, которые он бы хотел впустить наружу из самого дальнего угла стенающей души. Слишком много лет он держал их там ненужными, бесхозными, несправедливо забытыми. — Я иду с вами, Пакура-сан. Сейчас только сделаю звонок… Юрист, крепко прижимая к груди будущее корпорации в красной обложке, полюбопытствовала: — Относительно текущей ситуации? Гаара тепло, мягко усмехнулся, практически задохнулся от холодного волнения. Его не отрезвила даже осень. — Нужно сказать, что я смог достать новый выпуск «Евангелиона»…

***

— Успокойтесь, Вэи-сан, вы выглядите так, будто сейчас в обморок грохнетесь. — Я уже… на… грани… — Попробуйте, и ваше роскошное платье превратится в роскошную половую тряпку. — Вы умеете… потрясающе воодушевлять… — На то я и лидер. Она спорить не хотела. Находясь, буквально, в подвешенном состоянии на высоте тридцати пяти этажей, Мотидзуки до удушья жаждала глотка воды и свежего воздуха. Всполошенный начальник внутренней службы бизнес-центра клялся, что их освободят из стеклянного заточения меньше, чем через двадцать минут. Его нервозность и готовность едва ли не самолично в шахту лезть перебивались прерывистым дыханием, — он был явно немолод, поэтому ему с трудом удавалось отвешивать низкие поклоны при разговоре с таким важным господином. Впрочем, Тобирама-сама будто бы и вовсе не нуждался в поспешном разрешении казуса, а, даже, напротив. По крайней мере, так чудилось Вэи, которая, боясь даже в мыслях подвергнуть бесценное платье столь грязной участи, оперлась о перила, хотя подходить к такой ненадежной, стеклянной ограде не хотелось до дрожи в коленках, до страха, заставляющего забыть, как дышать. — Чего вы боитесь? — Я… — Вэи запнулась о мешанину из японо-китайских-русских слов. Нехотя, с трудом, извлекла из этой сладковатой массы ужаса какие-то хлипкие, дрожащие, хиленькие звуки. — … сама не знаю… — Это странно. И глупо, — Тобирама отвел уничижительный взгляд от экрана «Нокиа» на миг, чтобы полоснуть им по шали чёрных волос. — А это я и сама знаю… — полотно колыхнулось, и ему в ответ прилетело осуждение серых, подернутых мутной поволокой глаз. Они тут же скрылись за шелковой чернотой опущенных ресниц, а, затем, и вовсе обратились к застывшему Токио. Ещё недавно казавшийся ей подвижным, как гигантский муравейник, он вдруг замер, словно схваченный на кадр камерой-обскурой. Такой размытый, чёрный, недвижимый в своём монументальном величии. Свет чудится смазанными мазками, случайными кляксами на этом бескрайнем полотне. Вэи корила себя за то, что, вместо того, чтобы наслаждаться красотой города-мечты, как парящая птица, она вспотевшими ладонями стискивает поручень. Это было её единственной опорой в абсолютной, безумной нестабильности гала-бала. «Он даже случился так неожиданно… Всё здесь закрутилось, завертелось, как в самых сюрреалистических снах, где безумие кажется явью… Впрочем, после откровения Тобирамы-сама, уже сложно утверждать наверняка…» — Вэи позабыла о своём смелом намерении наименовать насмешника не иначе, как «Выхухолем»; ей стало безразлично, насколько немощной он её видит. Её объял искренний, неподдельный ужас. Она ощущала под подошвами красных туфлей развернутую пропасть, чёрную бездну шахты. — «Не думать… нельзя позволять неразумному началу убить рациональное! Сенека ведь писал, что главной причиной страха и надежды можно считать предвидение… именно «наше неуменье приноравливаться к настоящему и привычка засылать наши помыслы далеко вперед» ! Не прибавить, ни убавить — умная мысль!» Вэи подняла глаза к потолку. В этом чёрном зазеркалье отражалось лишь её искажённое лицо. Бледный лик духа в тисках ночной тьмы. Дурнота накатила горячей волной. Та пыталась прорвать наспех состряпанную, едва-едва поддерживающую здравомыслие невредимым хлипкую плотину разумных доводов. К ним, прижав пылающие щёки к обнаженным плечам, Вэи неустанно, про себя добавляла: «Сейчас ведь не слышно, как тросы рвутся… ничего не скрепит… никаких звуков… мы просто стоим… скоро выйдем». Смотря на её мучения косым взглядом поверх переписки со своим человеком из портовой охраны Иокогамы, Тобирама ощутил в груди легкое жжение. То ли укол вины, то ли стоять устал. «Значит, шляться по заброшенным объектам не боится, водить дружбу с психами тоже, да и на крыше она не отличалась особой нервозностью, а в остановившейся кабине едва ли в обморок не падает?» — он отправил сообщение подручному, а телефон в карман. — «Странная особа. Притом весьма». Однако её хаотичная непредсказуемость скорее поражала, чем действовала на нервы. Русская не жаловалась, а молча переносила тяготы мнительности про себя. Крепкая душа. Хотя сказать этого он не мог, стоило лишний раз взглянуть на сгорбленную под бременем страха спину, опущенные под его едва ли выносимым весом хрупкие плечи. Обнажённые плечи. Бордовое платье стекало вдоль чёрного зубчатого массива города, как пролитое вино, в которое окунули мрачную ленту — её потрясающе длинные волосы. Белизна её кожи, полупрозрачное, будто бы напоенное воздухом и светом видение, искрилась матовым глянцем на фоне пасмурного неба. В долгом, тягучем, как расплавленный сахар, молчании в действительности было что-то сладостно-болезненное. Ожидание. Тобирама прекрасно понимал, что он так поступит. Однако по по-мазохистски издевательски переносил каждый виток мгновений, чтобы удостовериться, достаточно ли он налюбовался этой неподатливой, хрупкой красотой. Впрочем, первый пункт вполне исправим. Легко, в отличие от его рук, легших на её острые плечи. Потрясающее ощущение этой воздушной нежности под грубыми пальцами. Тобирама стиснул зубы, чтобы сдержать неуместный выдох. Проклятье!.. Отчего всё нутро упивается этой недоделанной близостью с ликованием палача, добравшегося до своей жертвы? — Не переживайте так, будто нас захватили в плен террористы. Мы просто стоим, и ничего страшного в объективной реальности, касающейся нас, не происходит. Ему казалось, что он ощущает под ладонями, как её сердечко сходит с ума в этой груди, вздымающейся то с соблазнительной медленностью, то сводящей с ума частотой. Тобирама позволял себе заглядывать с высоты своего роста в её декольте. Он не видел ничего непозволительного в утолении жажды какого-то больного, эстетического экстаза. Она доводила его до этого состояния полусознательного бреда неосознанно, просто учащенно дыша в тисках корсета. Грудь, такая мягкая, пудрово-нежная, безжалостно, чувственно сжата пьянящим, бордовым цветом. «Какая мерзость, что она… женщина Доктора. Неважно, в какой роли. Я ничего не могу с нею сделать… ничего…» — это бессилие убивало и злило одновременно до напряжение мышц в теле, стиснутом костюмом. — «Почему из всех женщин именно она? Мой маразм уже перестал воспринимать её тенью Мэнэми…» Тобирама осторожно, чтобы не спугнуть эту непредсказуемую русскую душу, прижался к Мотидзуки-Маяковской грудью. Чёрный шёлк рассыпался по синему. Аромат личи подслащал безысходность, в которой нашёл себя мужчина, не могущий найти ответ на зов желания, неотступно следующего за каждым его взглядом на эту юную особу, ещё неокрепшую в своих хрупких попытках принять всю жестокость мира. — Не дрожите вы так, будто нам кровавой расправой угрожают, — он склонился, но дыхание коснулось лишь её макушки. — А… если тросы оборвутся? И мы… провалимся на дно шахты? — её дыхание образовало туманное облачко на пуленепробиваемом стекле. Такое прозрачное, светлое в сравнении с тучами. Как её желание ощутить его руки на своём теле сбылось так молниеносно?!.. Вэи не знала ни ответа, ни правильной реакции на этот жест. Он чудился ей миражом воспалённого болезнью страха воображения. Но тяжёлые, огромные руки по-настоящему, в «касающейся их объективной реальности», шершавостью, неутомимой силой смягчают симптомы. И дышать становиться легче. И находиться в стеклянном кубе приятнее. Её серые глаза вылавливали иллюзию золотых драконов на синеве неба и его пиджака, отражённого с такой же мутной отчетливостью, как острые черты лица… Глаза, упивающиеся их отражением с каким-то неясным мраком… «Пожалуй, морок…» — подумала Вэи. — Никакого сослагательного наклонения. Есть только здесь и сейчас, — сказал он. И власти этого голоса она была готова подчиниться безропотно. Тоже касалось его рук, достойных генерала, не гнушающегося, когда требуется, идти в бой. Ими, каждым уверенным жестом, он развернул Мотидзуки лицом к себе. Но она его не видела. Её взгляд застилала чернота рубашки, галстука, перетянутого золотым зажимом. Сердце играло стремительный ритм скерцо. Он уносил её в оглушительный танец по просторам вседозволенности, куда начальник… Выхухоль… Тобирама-сама привёл её самолично. Вэи на каком-то молекулярном уровне ощутила, что Тобирама-сама жаждал того же. Она обняла его за торс, так как её руки не дотягивали до его плеч, даже несмотря на каблуки от «Прада». К тому же, ей бы все равно не удалось обхватить полностью такую ширину. Но её мало волновали эти величины сейчас. От того, как его горячая ладонь сжимала её спину, как былинку, невозможно было отвлечься. Тобирама-сама собственноручно сокрушил её страх. Лишь пыль разрушенных ожиданий ещё бередила душу, льнувшую к нему также, как и сама Вэи, на подкорке блаженствующего сознания понимающая, что подобной возможности ей никогда больше не предоставится. Он следовал направлению её мысли, лаская одной рукой обнаженную кожу, а второй — волосы. Тонкая грань между тканью и наготой сводила с ума медленно, мучительно разжигая холодный разум страстью. Вэи ощущалась в руках несомненно лучше, чем вчерашняя девчонка. В одних её волосах можно забыться. «Она не представляет, что творит с мужчинами. Совсем. Иначе ни за что не бросилась бы мне в объятия», — Тобирама перебирал тяжелые локоны. Было бы чудесно провести по всей длине, но это совершенно невозможно при её росте. Он довольствовался малым. — «Неглупая. Но наивная. И мы — я и Сасори — этим беззастенчиво пользуемся. Одно хорошо — в чувственный символизм грязного веника Араки она не верит». Вэи казалось, будто она прижималась щекой к каменной стене. А его ладони каждым легким поглаживанием водворяли в душу горячечную жажду прижаться ещё ближе, плотнее, раствориться в нём без остатка. «Он так помог мне превозмочь страх…» — краснея, она закрыла глаза, доверчиво зарываясь носом в черную рубашку. Тепло его тела растеклось по лицу горячей вишней и табаком. — «И так метко разрушил всю линию обороны, которую я выстраивала столь старательно…» — Я понимаю, что кажусь совсем глупой… — её интонация размякла до чувственной нежности. В слепоте неведения, юная русская эмигрантка не подозревала, что её начальник, до скрипа зубов и туго натянутых нервов, лишь мазком по талии выразил удовольствие. Он распробовал эту сладость искренности каждой крупицей неутолимого безумия. — Бояться лифтов, но бегать по крышам заброшенных домов — оксюморон. Однако… знаете… когда ты именно, что бегаешь, то падение зависит в основном от тебя и твоей внимательности… Не туда ступил — сам виноват… А в лифте как будто вручаешь себя во власть этого механизма, и в случае несчастья даже спастись не сможешь… Тобирама ничего не ответил. Не мог. Не желал. Он трапезничал открытостью её тела и чувственных порывов. Он пил её голос и аромат. — Да и не привыкла я к лифтам этим… В общежитии, котором мы с родителями жили до того, как их квартиру выдали, наша комната на третьем этаже пятиэтажного старого дома располагалась. Дореволюционного. Там о лифтах и не помышляли даже… — Вэи выпустила глубокий, чувственный выдох, когда его пальцы замерли на её затылке. Бабочки в её животе совершили кульбит и рассыпались пьянящей пыльцой, которая полностью застелила её сознание. Тобирама прижёг её к себе хваткой на талии. Пусть дрожит, но только так, чтобы он ощущал движение каждого изгиба её тела. Немыслимое издевательство над собой, но он уже начал входить во вкус. Тем более, когда под пальцами сплелась нежность волос и шёлка. Он лишь надеялся, что его тело не выдаст его со всеми его предпочтениями в способах успокоения особо нервных с головой. — … а в «хрущевке», так у нас называли многоквартирные дома: их строили быстро и дешево. Наша была двухэтажной, рядом с железной дорогой…. И слышимость, ох, такая хорошая, что можно угадывать время по привычкам вышедшего покурить соседа или ищущей своего кота соседки… — Я не хочу представлять, что ещё можно было услышать в ваших «хрущевках», — Тобирама говорил гортанно, его голос срывался в хрипотцу, а руки саднило от боли желания развязать… разорвать шнуровку, платье. Он забыл, что можно не просто хотеть, а желать женщину. — Много чего… как ругаются или обсуждают кого-то… — Вэи шептала ей едва хватало сил, чтобы стоять. Вверить бы себя его рукам да позабыть обо всем. Однако лифт неожиданно дрогнул и поехал вниз, оставляя между тридцать шестым и тридцать пятым этажом тайну этой близости.