Игра в смерть

Где мне, внимая мольбам, тебе принести утешенье, Раз я и сам не найду средства от собственных бед. Проперций, V

***

В этот же час в Университетской больнице Токио была сумятица в самых узких кругах интернов самого известного хирурга Японии. Сегодня он был не в настроении настолько, что главврач счёл за благо не пытаться уговорить Акасуну взять внеурочно на свой стол ещё одного депутата из Парламента. Сведенными к переносице бровями, выпадами более резкими, чем атаки ниндзя, и взглядом, которым впору орудовать, как скальпелем, Сасори подписывал кровью гордости «провинившихся» смертный приговор очередным замечанием. Интерны пали под этим градом презрения разом. Выражение «умолишенное стадо» было повторено десять раз, «выводок дегенератов» шесть раз, «вы что вообще такое?» два раза, «выньте глаза из толстой кишки и взгляните на пациента» всякий раз, когда один из них имел неосторожность отвлечься на долю мгновения. Было что-то ещё, несомненно, остановиться на таком мизере оскорблений Сасори не мог, но и у его учеников память была не столь феноменальна, как у него, поэтому запомнить всё было им не под силу. Да и ненужно. Сакура и Дейдара наблюдали за кабинетом начальника из-за кофемата. Несколько мгновений назад он вошёл туда шагом твёрдым, готовым сокрушить всё на своём пути. Не желая становиться тем самым «всем», оба интерна переглядывались, как заговорщики, готовящиеся совершить преступление. — И чё это на него нашло? Он сегодня больший мудак, чем обычно, — Сакура, вытянув шею, выглянула из-за коричневого в оранжевые полосы аппарата. Ей не было дела до поражённых взглядов врачей и пациентов, наблюдающих за разворачивающейся сценой из шпионского боевика со смесью интереса, осуждения, непонимания. — С Вэи поссорились, сто пудов. Че ему ещё бесится? — макушка Дейдары возникла над головой Сакуры. Длинные светлые пряди коснулись её щёк. — Не от хорошей жизни же. — Поотращиал патлы, — девушка зло стряхнула чужие волосы со своего лица. — Вроде бы Вэи звучала вполне довольной, когда я ей звонила. — В отличие от тебя, мне на свою внешку не пофиг, мужико-баба, — Дейдара парировал тут же, но и приуныл так же быстро. — Так, может, она динамит его, так ей тогда чего грустить то? Зато мы, — припомнив один из убийственных пассажей, он поежился, — страдаем, потому что он страдает. Внезапно, но, пожалуй, с единственной мыслью за всю интернатуру этого юноши Сасори согласился бы, если бы ему предоставилась возможность её услышать. Однако в кабинете глухом, закрытом ото всех, как его разум и чувства, не было места посторонним звукам. В этом небольшом черно-белом пространстве, с навесным потолком и светлым полом, всё было либо так, как надо — то есть, отвечало требованиям хозяина, или иначе — неправильно. Справочники, книги и старинные статуэтки находились на местах шкафа чёрного дерева, кактус — подарок, старой, как он сам, такой же, как и он сам, подруги украшал подоконник. «Бульвар Монмартр ночью» Камиля Писсарро сливался с чёрной стеной и казался будто бы окном в блестящий Париж. Хотя, на самом деле, из широкого окна виднелась темно-серая невзрачность больничного двора, на которую он обращал внимания от совершенно невыносимой скуки. Однако сегодня ему если и приходилось что-либо делать, то не страдать от безделья. Скорее, от беспомощности, беспросветной, как дождевая завеса, ярости. Её судороги он испытал ещё вчера, когда обнаружил в рюкзаке дорогой ученицы коробку французских конфет. Не той дешёвой подделки с докучливой Эйфелевой башней на нежном фоне, а настоящих, привезенных из страны мечты едва ли не всех японцев. Он любил этот бренд за качественную ручную работу и приятное, но не до безобразия кричащее богатство вкусов. До того вечера. Сасори нервно сжал губы, волосы, взъерошенные до того, что напоминали колючки взбесившегося ежа. В принципе, это разрушительное чувство уже горело в груди, разъедая её пламенем, которое невозможно потушить ничем. Ему хотелось провалиться под землю, лишь бы не взирать на эту десять раз проклятую, ебучую реальность, перманентно, человек за человеком отнимающую у него всё. Родителей. Лучшего друга. Жизненную цель. Её. Он так оберегал её… Лелеял, как драгоценнейший дар небес, словно Императорская семья Три ценнейшие реликвии. Мотидзуки Вэи была для него одновременно Зерцалом, Яшмой и Мечом. Кагами, Магатама, Цуруги сплавились в её нежном облике, желаннейшем из желанных. Но коробка французских конфет осквернила святыню. Сасори более, чем хорошо понимал, что достать подобные самой ей не представлялось ни возможным, ни нужным. Его «нежная ученица» слишком сильно заботилась о материальной составляющей, чтобы так просто расставаться с тысячами йен ради конфет. Пусть и заморских. Значит, подарили… Подарил тот, кто впихнул ей эту отраву «Winston» в руки, и мерзкие словечки в голову. Как можно было замарать чистоту её дыхания горечью никотина! До какой степени следует быть профаном, чтобы засорить блестящую японскую речь жалкой шелухой, которой пользуются ошметки общества? Сасори едва сдержался, чтобы не разорвать этот подарочек. Но, найдя в себе силы противиться дьявольскому наваждению, он просто запихнул всё это добро обратно. Он не чурался обследовать личные вещи своей нерадивой ученицы. Когда повод был. А он буквально вопил о своём присутствии ее быстрым уходом, неправильным внешним видом, этими треклятыми дарами. Она ему лгала. Ему, которому доверяла более всех в Японии. Ему, к которому обращалась в часы радости и горести. Она бессовестно плела какую-то интригу, рассчитывая, что он не заметит. «Ну, со счётом у Вэи всегда были проблемы», — подумал он, с безразличием упершись локтями в стол. На раскрытые ладони легла отяжеленная неописуемым мучением голова. «К Наруто она пошла с экзаменами помогать… Ха! Как же! Без своего рюкзака, хотя это уродство, больше подходящее мужчине, она регулярно таскает с собой везде», — пальцы сильнее смяли жёсткие пряди. — «Однако вчера она взяла — сумку. Сумку, которую она доставала лишь когда я её звал в ресторан или в театр. А Вэи… она относится к породе людей привычки, тех, круговорот жизни которых остановит разве что метеоритный дождь». Гримаса боли, ненависти застыла на обычно спокойном лице гротескной маской. «И переодеться из своего «американского» платья для презентации она не посчитала нужным. Хотя, обычно, к Наруто бегает в чём ни попадя», — хватка на волосах невыносима. — «И помада… Вишнёвая, которую ей подарила подруга. Ту, что она бережёт для «особых случаев»… И апогей этого блядского спектакля — звонок из Гиндзы! Таксофона…» Резко отнял руки — между пальцев остались красные пряди — и ударил по ореховому дереву кулаками. Клавиатура «Compaq» подпрыгнула, документы рассыпались, чёрная канцелярия затряслась в органайзере. Неправильно, непривычно, неверно. В этом кабинете царят сдержанность и хладнокровие. Но им нет места в этой агонии разрушающихся мечт, трещащих идеалов, разбитых надежд. «С Наруто они по Гиндзе гуляют и обсуждают литературу эпохи Мэйдзи?! В одиннадцать вечера?! В нарядом платье, накрашенная вишнёвой помадой, с сумкой, сняв мои браслеты?! Те, которые я подарил ей на выпускной?!» — он хотел выкрикнуть каждое слово в одинокую пустоту, словно сквозь километры его отчаянье не долетит до той, которая стала его причиной… «Не она… Эта мразь! Жалкая пародия на человека… Этот презренный глист, ничтожное создание, ошибка эволюции, мразь конченная… Я его найду и своими руками сделаю оригами из его лёгких», — полыхающий ненавистью взгляд в пустоту прорезает ближайшее будущее, в котором он прорезает вероломное сердце этой низменной гадины, чьи руки… Сасори с мучительным тихим стоном сполз на стол. Лоб упер в столешницу, руки сложил замком над многострадальной головой. Сцепленные пальцы дрожали, как и подбородок, отстукивающий дробь на столе. Есть ли боль более невообразимая, чем та, которая разъедает душу мыслями о том, что его прекрасную, неповторимую, невинную ученицу опорочил какой-то урод? Этот восхитительный в своей непорочной красе цветок, взращённый его стараниями, знаниями из чахлого, робкого ростка. Каждый лепесток — уверенность, познания в искусстве, доведенная до обостренности утонченность манер — всё это культивировано его силами, его невероятным желанием позволить ей увидеть солнце света, а не засохнуть в нем. «Я был Пигмалионом, творящим свою Галатею. Собственноручно я создал этот идеал — огранил угловатый алмаз таланта, никем незамеченного, никому не нужного. Её речи в тот день, когда мы встретились… Та глубина, на которую ступали её мысли. Это всё её натура, но ещё хаотичная, не тронутая творящей силой «, — перед собой он видел сплошную темноту рабочего стола. Сасори сидел, сгорбившись в своём высоком чёрном кресле. Он мало походил на того нерушимо строгого хирурга, каковым его ежечасно видели коллеги, пациенты, интерны. Холодная острая волна отчаянной злобы захлестнула камень уверенности и разрезала его на щебень, которым впору покрывать дорогу его несбыточных мечт. Оставить её невинной для себя… Сохранить её поразительную в этот развязный век непорочность как можно дольше… Упиваться душевной чистотой единолично… Царствовать над её душой единовластно… Его рука потянулась к мобильному телефону, но замерла на полпути. «Нет… Господин Кё не помощник в этом деле. Мне нужен кто-то другой, некто менее значительный, но надёжный», — Сасори пытался сохранить способность мыслить здраво. Пусть это и было особенно тяжело, стоило ему даже подумать о том, что какой-то клерк из «Конфекшинари» вчера одним движением сделал Вэи женщиной… Хотелось разнести порядок кабинета, оставить всё пылиться в хаосе. «Пусть этот соплежуй полагает, что может обмануть столь невинную навивную девушку, заставив её открыться…» — пальцы ходили ходуном по клавиатуре телефона. — «Однако она — не одна. И я не позволю ему конфетами, сигаретами и парой слащавых цитаток из романов втоптать в грязь то, над чем я так много трудился! " Он связался с тем, который мигом вынюхает, выслушает, разузнает об этом мерзком ублюдке. Офисы — рассадник бюрократии, карьеристов и сплетников. Сасори ни мгновения не сомневался в том, что эта бесчестная сволочь самонадеянно засветилась перед всеми своими наглыми ухаживаниями. «Даже если нет…» — он швырнул мобильник на стол, так, что раскладушка отрикошетила от документов и со звоном сбила трубку чёрного стационарного телефона. — «Я найду гадёныша. Выкопаю из-под земли, из ада, со дна Леты выволоку, но достану». Он думал, не ведая, что, шипя, произносил каждое слово мысли вслух, словно служащий кровавую мистерию жрец читал свою злодейскую молитву. Рука непроизвольно потянулась к нижнему ящику стола. Среди бумаг лежала чёрная рамка, а в её центре, под стеклом, находилась фотография. Сасори и Вэи стояли на фоне красных павильонов колонн и покатых крыш Храма Бёдо-ин. Он в своём бордовом костюме двойке, она — в зелёном кимоно с голубыми, салатовыми и белыми листьями косодэ. Рассыпанными по всей ткани, перехваченной бежевым с чёрным и белым оби. Красная подкладка оттеняет собранные в пучок волосы, украшенные жёлтым черепашьим гребнем. Этот наряд арендовали в одном из многочисленных бутиков, которые потчуют туристов невероятными историями каждого одеяния и готовятся подобрать для любого индивидуальный образ за определённое вознаграждение. Смотреть, как её облачают в многочисленные ткани — необычайно приятно. Впервые за эти два дня его губы тронуло нечто иное, кроме кривой презрительной полосы брезгливости в отношении всего и вся… Откинувшись на спинку кресла в страшном измождении, Сасори ближе притянул фотографию — застывшее воспоминание об их поездке в Киото. «Два года назад, а как будто вчера произошло…» — он раздраженно хмыкнул формулировке, и его лицо вновь приобрело выражение отрешенной серьёзности, отражая то, что запечатлела камера. — «Я был бы рад, если бы вчера действительно произошло нечто в действительности хорошее». Элегантные пальцы с невыраженной любовью очертили женский силуэт. «Такая счастливая здесь… Впрочем, как и всегда. Улыбчивая, молодая, а рядом старый мрачный хрыч», — подушечки под кожей ощущали не холод стекла, а нежность овального личика. И мягкость ладоней, держащих округлый веер утива. Трудно удержать в узде бешенное, необузданное желание приникнуть губами хотя бы к этому безжизненному воспоминанию, впрочем, идеально мумифицировавшему красоту Вэи. Эту потрясающую искреннюю невинность, сводящую с ума одним лишь светлым взглядом серых глаз. И она досталась какому-то офисному недоноску… Сасори отшвырнул фотографию, словно отравленный кинжал. Резко поднялся. Скрипнуло кресло. По кафелю забарабанили шаги. Полы белого халата развивались при каждом шаге. Он упёрся ладонями в подоконник — кактус подпрыгнул. Серый дождь окутывал больничное крыло. Скатывался по коричневым стенам, омывая широкие окна, рассыпался осколками луж у дорожек. По ним сновали медики и студенты, посетители. Но все они — не более, чем тени в надвигающейся ночи и его сознании. «Поеду сегодня в лабораторию. Выпущу злость на парочке подопытных, завершу формулу яда, чтобы Мадара отъебался от меня и Обито наконец. Хватит мне Тобирамы и ещё нескольких представителей неподкупного правительства, чтобы загрузить мозг и информаторов работой», — он поморщился от воспоминания о недавнем звонке из России. Не все его люди отличались интеллектом таким же непревзойденным, как уровень их подлости. Последнее было предпочтительно, но первое — желательно. — «Тобирама намерен впутываться в сношения с бандитской элитой новой России? Пусть. Если они перестреляют друг друга, мир не будет петь по ним панихиду. Если сговорятся, то неисчислимые преступления на Земле пополнятся ещё парочкой. Фемида давно не только слепа, но и обнажена и четвертована», — Сасори поправил слегка ослабленный узел галстука. Когда злость отступила, наступило привычное безразличие. — «Главное, чтобы он не втянул мою милую в эту смрадную клоаку. Ему ведь нужен переводчик, черт знает для чего. Этот Иванов прекрасно владеет английским, испанским и французским…» Его редкое уединение прервал стук в дверь. Сасори, закрыв глаза в молчаливой злости, заменил обсценную лексику на приличные слова. Отрезал с раздражением: — Кто? Вздохнул с удовольствием: — Это я, Вэи! По спине прокатилась волна горячей, как поцелуй солнца, дрожи. Сасори даже не пришлось натягивать относительно дружелюбное выражение лица — оно само становилось таковым от вибраций милого голоса. Даже злость за её обман не омрачила светлого чувства. «Она не виновата», — повторял он себе, завязывая на ходу халат. — «Этот смрадный отброс уговорил её лгать. Разумеется, наговорил нелепицы под благим предлогом, чтобы добрая душа моей милой откликнулась на этот обман с удовольствием». Рамка лежала фотографией вниз у книжного шкафа. Он отправил её в полку нервно, побыстрее. Он ненавидел заставлять Вэи ждать. А трещина, которая идеально рассекла стекло надвое, разделив учителя и ученицу, утонула незамеченной в кипе дел. — Проходи, — Сасори впустил её, пахнущую осенней свежестью, в стерильный на запахи и цвета кабинет. — Не ожидал тебя в, — приподнял манжеты халата и рубашки, сверился с часами, — шесть сорок. Рановато для твоего тирана отпускать рабов, не дав им переработки хотя бы в полтора часа. — Он не мой, а всеяпонский, — Вэи спокойно, по-свойски прошлась по кабинету всемирно известного хирурга и опустилась в светло-коричневое кресло для посетителей. — Да и не тиран вовсе, а просто чуть-чуть более, чем строгий. Сасори проследовал к своему месту, всё это время изучая её. Серая с розовым мехом невыносимо непритязательная курточка, её «американская гордость», высокие сапоги, непрозрачный пакет из круглосуточного магазина, чёрная сумка на коленях — всё такое же, как было вчера. Ничто ни в облике, ни во взгляде не давало намёка на смущение или растерянность чтущей свою непорочность, которая была отобрана ночью в каком-нибудь «Love Hotel». «Она не унизится до подобного… Она не делила с ним своё тело…» — уговаривал себя, говоря ей совершенно иное: — Он выписал тебе премию? — неспешно опустился в кресло. — С чего ты взял? — Вэи, сложив руки на коленях, позволила себе откинуться на спинку кресла. — Обычно о начальстве хорошо отзываются именно тогда, когда оно награждает, — Сасори постарался задушить подозрительность в голосе и взгляде насмешкой. Вэи махнула рукой с такой непосредственностью и улыбкой, что стало не «просто», а «очень» подозрительно. Акасуна со скрипом натянутых до предела нервов ждал продолжения. — Нет, это тоже, конечно, премия как моя зарплата! — она прижала к животу сумку — плохой знак, ибо так поступают, когда, смущаясь, рассказывают нечто сокровенное, или, неприлично сильно радуясь, пытаются это скрыть. — Но, я ведь с ним две недели проработала вплотную… Сасори подумал помочь господину Иванову, при случае, избавиться от японского конкурента. —… разговаривали, переводы обсуждали и, признаться, мне он показался достойным начальником и вовсе неплохим человеком. Сасори тут же изменил решение. «Мы точно об одном и том же Тобираме говорим? Эпитет «неплохой» делает ему не неплохой, а самый лестный комплимент за все годы его жизни», — он был готов рассмеяться, но передумал: к чему обижать невинное дитя, которое так умело и тонко обыграл матёрый мафиози? — Просто ответственно относится к работе и сохраняет достоинство холодной воли в сложнейших ситуациях! Она не шутила, и это пугало: «Он промыл ей мозг, скрутил, высушил и накрахмалил каким-то чудесным образом благородного недопонятого начальника, кладущего себя на жертвенный алтарь во благо всех». Сасори вздохнул тяжело ещё и потому, что он сам поступал с ней схожим образом… А Вэи заметила его настроение и, поддавшись вперёд, точно любопытная белочка, решившаяся посунуться к протянутому ореху, поинтересовалась: — Ты думаешь о нём иначе? — Совершенно, — хотя бы тут лгать не хотелось. Сасори, получив сообщение по внутренней почте, принялся изучать призыв срочно переговорить с оперированным четыре дня назад пациентом. Но от беседы с Вэи его это не отвлекло. — Впрочем, я не хочу об этом говорить. Мне сейчас надо к пациенту. После обход и я свободен. Вэи, спасибо её природной тактичности, не настаивала на развитии темы. Послушно кивнула и улыбнулась так, что лишь нерушимая сила воли Сасори удержала его от желания броситься на неё с поцелуями. — Я тебя подожду, а после расскажу, как прошли переговоры. Без подробностей, сам понимаешь, коммерческая тайна. — Она меня интересует так же, как критика профанов пьес Мольера, — Сасори взял нужные истории болезней, остановился на миг возле кресла, в котором сидела она. Его побудило к этому отнюдь не сентиментальное желание выхватить у времени пару мгновений на продолжение встречи с ней. У него таких должно набраться на целую субботу — она обещала — и, если повезёт и никакой «беловолосый увалень» или «презренный смерд» не отнимут её внимание — ещё и воскресенье. Её покрывал плотный шлейф никотина, сотканный из ядреных нот. О него невозможно не споткнуться. И, вся та хрупкая, держащаяся на силе её голоса, радость, в миг разлетелась началом тирады: — Моё милое дитя, ты опять курила?! — Сасори, обхватив подлокотник и спинку кресла, накренился над ней, точно убийца над жертвой, которую он намеревался заколоть пронзительным взором. — Да ещё какую-то крепкую дрянь?! Вэи инстинктивно поддалась к противоположному подлокотнику. Но лица, кстати, накрашенного несколько иначе, чем обычно, она не опустила, как и пленительных серых глаз. Лишь только сумку буквально вдавила в грудь. — Да, курила. Но, полагаю, лучше об этом поговорить после: тебя ждёт пациент, и я подожду. Но он будет менее терпеливым. Сасори опешил от ничем не прикрытой наглости. Он отпрянул от кресла, случайно задев ногой пакет. Шуршание — приоткрывшаяся реальность лишила его дара самоконтроля: розовые и белые пионы насмешливо глядели на него из чёрных глубин. Он ошибался. Самоуспокоение — не лекарство, а опиум. Временное забвение. Издевательские цветы напомнили ему об этом. — Не уходи только никуда… — Сасори, сжав между зубов срывающееся в гнев терпение, порывисто направился к выходу. Ему в спину прилетел невинный ответ: — Я пойду с Сакурой и Дейдарой тогда поболтаю, если у них перерыв. — У прямоходящих перерыв на эволюцию. Рекомендую им не мешать, иначе деградируете всей честной компанией, — Сасори с негодованием хлопнул дверью. Прошёл несколько шагов, представляя, как руки окунаются в чье-то нутро и медленно разрывают его, разбрызгивая соки… Потенциальных жертв обнаружил у кофемата. Сакура и Дейдара не успели решить, кому бежать первым, а злобная улыбка начальника уже пригвоздила обоих к стенке. — Ну, последыши недобитые, вы наконец-то решили оставить людей страдать без вашей помощи и пойти работать по призванию в «Старбакс»? Сасори приподнял бровь. Его интерны, подперев собой кофемат, переглядываясь, решали, кто нанесёт бесполезный, но хотя бы ответный удар. — Мы это… Вас ждём, — буркнул Дейдара, спрятав руки в карманы. — Я учился на хирурга, а не бариста, в отличие от вас, — разбить злость об этих двоих просто невозможно. — Ну так мы тоже как бы на это, ну, учились… — брякнула Сакура. «Они слишком наделены скудоумием, чтобы понять простейшую иронию», — Сасори устало махнул рукой, утомившись оскорблять тех, кто не мог по-достоинству оценить плод мыслительной деятельности. — За мной. Продолжим работать над послеоперационной реабилитацией после удаления пупочной грыжи. Ответом ему был дружный топот и «угу».

***

Валерий Витальевич беспокойно отдыхал в маленьком полукруглом кресле, пытаясь найти ответ на мучающий вопрос среди теней неопределенности, когда в дверь постучали. Он подумал, что это Юленька, но, разумеется, беспечно отдавать приказ охраннику не спешил. Отняв от блестящих, будто маслянистых губ, кубинскую сигару «Cohiba Medio Siglo», спросил нарочито добродушно: — Кто там? Незнакомый мужской голос английским с сильным японским акцентом снял эту впопыхах приклеенную маску: — От господина Сенджу. Валерий Витальевич тут же напрягся, как кабан, осознавший, что лай гончих раздаётся не вдалеке, а лишь в каких-то паре шагов от него. Его жилистый, в костюме не по размеру, охранник с вечно сальной чёлкой, напрягся. И не зря — оружия при них не было. Перевести даже «Беретту» через границу не было возможности. А то, что огнестрел не помешал бы, новоявленному бизнесмену подсказывало его чутье, которое вознесло его от барыги до директора нескольких больших по размеру, но не прибыли заводов. — Открой, — шепнул он, пряча в карман десертный серебряный ножик. «Дрыщ» для «своих», а в миру Алексей, нервно прошёл исполнять приказ. Мгновения напряжения в прокуренной тишине. Скрип двери развеивает удушливость ожидания и угрозу. Стоящий на пороге мужчина мог представлять её разве что степлеру, который мог сломать из-за неумелости. Типичный тощий японский выродок капитализма, как его мог охарактеризовать Валерий Витальевич. Это создание в круглых очках, поправив их за дужку, мёртвым на эмоции голосом отрапортовало: — Я могу войти? — Входить-входить, — Капустин гордился своим английским, взяв на веру золотое правило: «знаешь слова, приложится грамматика». Клерк прошёл на чужую территорию как на свою. Не успел «Дрыщ» среагировать, как тот сам захлопнул дверь номера. Аккуратно, не глядя. Напряжение нагрянуло вновь. — Вас просят проехать по этому адресу, — он растягивал слова и время, озираясь, изучая. «Ну-ну, падла японская, ничего интересного ты тут не увидишь», — подумал Капустин, хотя, по-хорошему, его интересовал не вопрос столь пристального внимания Клерка, а причина, по которой эта сволочь Сенджу дал о себе знать после того, как испоганил ему всё так хорошо продуманное дело. — Переговорить касательно задолженности и возможности её погашения. «Дрыщ», пока Клерк говорил, буквально выдернул из рук того записку и передал её своему боссу. Который растерялся, не поняв, о чем «балакает» это очкастое чудо. — Какая задолженность и погашения? — Вам известно лучше, раз вы намеревались завысить цену на убыточные предприятия. Валерий Витальевич окунулся в липкий холод страха. Он обмер и не сразу смог вникнуть в смысл отправленного ему послания. «Как эта паскуда недотраханная смогла вынюхать? С этой своей Японии… Так вот какого хрена… Блять, сука! Нас схватили за яйца, как драных кошаков!» — Капустин хотел бы выразить данные претензии в нагло-спокойное лицо Клерка, но его уровень владения английского позволял бы ему свести весь этот богатый поток мысли к одному слову «shit». — Ждать, — прошептал Капустин. — Внизу. Дорогу вам покажут, — ответил Клерк. Он ушёл, оставив после себя смятение, грозящееся вылиться в поток матов, который мог затопить весь отель. Валерий Витальевич прикусил сигару, запутывая блестящие золотыми перстнями пальцы в скудные остатки золотой шевелюры. Дерьмо. Засада. Этот Сенджу оказался не просто стилягой с рожей генерала КГБ… «А выход? Где, нахрен, этот выход?! Бабки нужны позарез! А этот сукин сын явно в них купается», — Капустин запустил недокуренную сигару в пепельницу, но промахнулся. Серебро сгоревшего табака рассыпалось по столешнице из японской сосны. Но он и не подумал прибрать за собой: для чего тут существуют эти похожие на сморщенные сливы горничные? Вот та переводчица была посимпатичнее… — «Даром, что краля этого начальника». Валерий Витальевич Капустин спустился вниз с половиной своих людей. Оставшиеся подъедут по первому сигналу мобильника, если встреча приобретёт характер «жаркой». Юлия Петровна осталась наслаждаться удобством своего номера «люкс» в полном и сладком неведении происходящего. «А Клерк не пиздел, когда говорил, что дорожку нам укажут», — подумал Капустин, всё более и более мрачно глядя на чёрные «Toyota», аналогичные тем, на которых доставили их к отелю. — «Продумал всё, откумекал до последней детали, сученыш. Не подкопаешься». Всё выглядело так, будто гостей из России звали на продолжение деловой встречи в каком-нибудь клубе Гиндзы. И они сейчас смотрели на своего босса с безмолвным требованием отдать приказ. Каждый понимал — садиться безоружным в машину «мутного» японца — отрезать себе голову самолично. Капустин дал сигнал к началу самогильотинирования. Их оно будет ждать в любом случае… А здесь, кажется, появилась надежда избежать эшафота на родине. Осталось лишь сыграть в «русскую рулетку» с японцем и узнать, кому «подфартит». Внутри их ждали водители и по трое людей. Капустин заметил слабые очертания рукоятей под пиджаками. «Заебись, пушка против зубочистки», — он уже начал глубоко и сильно жалеть о своём необъяснимом по степени глупости желании схватить руку помощи, на которой, увы, надет кастет. Везли долго. Сначала удивительно огромный город, затем до тошноты монотонная лесополоса. Никто не поранил и слова — то ли по причине неразговорчивости, то ли из-за незнания языка… Однако напряжение можно было ощупать потными руками, разрезать тем десертным ножиком, который он хранил… во внутреннем кармане пиджака у самой груди. Бесполезная, но защита. «Нихрена отбабахали хатину», — яйцевидное лицо очертила вязь морщин, точно скорлупа, треснувшая от слишком высокой температуры нагревания. Воистину, его терпение уже бурлило в крови не выпущенным адреналином… Двухэтажный особняк в, как охарактеризовал бы его Валерий Витальевич «богатом стиле», а знающий человек назвал бы его «английским» — скрывался в густой листве пихт, рдеющих клёнов и багрянников, величественных криптомерий и буков. Кладка из коричневого кирпича, замурованного в идеальную белую штукатурку. Вытянутые окна со шпросами и тёмными ставнями навевают воспоминаниями о деревне, а широкая каменная лестница, колонны, полукруглый балкон и мраморные перила — о роскоши Рублевки. Огромная круглая чаша фонтана — центр, окаймленный тронутой желтизной травой. Вокруг не души. «В жизнь не поверю, что такую хатину ни один хрен не охраняет. Только ни одного хрена и не видать», — Капустин в напряженной задумчивости покрутил золотые часы — безупречная подделка «Rolex». Показная красота поместья казалась картонкой — тронь — упадёт декларация, и откроется закулисье пьесы, разыгранной этим вылизанным, бесчувственным человеком. Так и произошло. Внутри дома, в окружении драпировок, мрамора, тяжёлых картин и хрусталя стояли люди в чёрных костюмах с автоматами на перевес. У окон, вдоль лестниц, с каждого угла взирали на вполне себе добровольных посетителей неподвижные взгляды — беспощадные, как дула их оружий. Капустин ощущал напряжение подчинённых практически физически — они будто били его в спину взглядами, вопрошающими: «Босс, какого хрена ты нас сюда привёл?» И, что он мог им ответить, кроме: «Будто сами не вдупляете». Хотя сам он как раз не понимал, зачем этому явно криминальному субъекту японского вида понадобился он для приватной беседы. «И ведь смекнул, чертила дранный, что пацанов возьму с собой», — Валерий Витальевич вспомнил то, что приметил сразу: транспорта должно было хватить для перевозки всех его людей, пожелай он только из какого-то отчаянья последней степени безумия сдать весь цвет своей группировки в руки этого «мужика». Который сидел во главе длинного стола в роскошно убранной комнате. Сюда Капустина и компанию провёл Клерк со всё тем же немногословным безразличием. На миг Валерию Витальевичу показалось, будто он вновь очутился в Зимнем Дворце. Мрамор стен увит причудливым золотом изысканной лепнины. Это были прямоугольники, квадраты и даже сердцеобразные образования, которые формировали тонко прижатые друг к другу лавровые листочки позолоченной штукатурки. Пышные пейзажи французских садов и портреты красавиц времён Французской Империи вписаны в это обрамление, как полотна в рамы. Хрусталь люстр стекает в многослойной колоннадой свечей. Таковых композиций здесь наблюдалось три, однако, огромное зеркало в окаймлении сусального золота над камином расширяло пределы столовой, сведённой в отношении интерьера до помпезного максимума. Не вычурной пошлости, но безупречного вкуса, умеющего остановиться там, где это нужно. Капустин не знал как это сделать: где встать, как поприветствовать сидящего во главе стола Тобираму Сенджу. Кстати вспомнился «дружеский совет» симпатичной подружки того. Валерий Петрович, ткнув гордость в кровавые перспективы его будущего без помощи этого японца, криво и весьма неловко изобразил поклон, упершись животом в свои колени. Братва последовала за ним уже из соображения самосохранения: оккупировавшие столовую люди с автоматами видом последних подталкивали проявить уважение к возглавляющему их человеку. — Рад, что вы откликнулись на моё предложение, Капустин, — произнёс тот грубым голосом на медленном, безупречном и понятном английском. — Вам сложно отказать… — вкрадчивость Валерия Витальевича сопровождалась блуждающим взором. Попытка выцепить из окружения подсказку для дальнейших действий провалилась — вся заледеневшая сцена не указывала ни на что, кроме критичности положения русского мафиози. — И не нужно, хотя бы потому, что сотрудничество со мной, в первую очередь, в ваших интересах, — кивок головы вправо, и в животе образовалась склизкая, тошнотворная спираль страха. — Садитесь. — Тобирама окинул тем же безразличием вынужденного внимания «братков». — Все. Не противились, когда Валерий Петрович передал им суть приказа, который посеменил выполнить сам. И пусть в стеснённой малиновой рубашкой «Versace» груди всё восставало против такого унижения, но долговые обстоятельства душили его, как Партия свободу слова. А, против Партии, как известно, не попрёшь… разве что в иной мир, куда Капустин торопился медленно. Они устроились за длинным овальным столом, окаймленным стульями с мягкой бархатной обивкой, стянутой капитоне. Пустота царила на нём и в воздухе, который не побеспокоило ни одно слово — лишь скрип отодвигаемой мебели. Капустину указали место по правую руку от Главы — левая сторона оказалась свободна. Бывалые, матёрые вышибали ощущали себя детсадовцами, которых посадили за стол со взрослыми. Такова была сила этого не то, чтобы устрашающего, но неподвижного взгляда страшных красных глаз. И именно это делало его ужасным. — Как вы поняли из моего послания к вам, мне известно о том, что вы задолжали «Солнцевской» группировке неприлично большую сумму для экономически шатающегося государства, — Тобирама достал гладкий платиновый портсигар. Он говорил, действовал, двигался с неспешной расслабленностью. То ли из желания помучить «партнёров», то ли из сомнения, что они умеют быстро соображать. — Пять миллионов долларов? — И сто тысяч… — добавил Капустин, справедливо рассудив: «Для этого хмыря это ваще не деньги». — И сто тысяч, — стоило Тобираме обхватить губами серебристую сигарету, и Клерк тут же, согнутый в раболепном полупоклоне, поднёс к ней огонёк, трепещущий на кончике платиновой зажигалки. — И вы решили вернуть должок за счёт меня? — Ну, это, ну, как бы, я же… Рука поднята резко, и сбивчивое объяснение прервано. — Не знали, с кем связались? Это я понял сразу, Капустин, — глубокий грубый голос переворачивал извивающиеся в ужасе нервы, как ужей на сковородке. Тобирама-сама выпустил никотиновое облако в нескольких миллиметрах от его лица. — Не знали, что в Японии проживают не только дураки? Это я понял после того, как вы не вняли моему предупреждению и продолжили отправлять… — усталая затяжка. — … отправлять… — снисходительный выдох. — … и отправлять мне плохо переведенные, устаревшие и ещё черт знает какие документы. Оправдываться смысла не было, но Капустин улавливал в этом ту спасительную тростинку, держась за которую, можно не утонуть в зловонной клоаке собственных страхов. — Мне бабки позарез нужны были! Я бы реально в другой какой ситуации в жизнь так не облапошивал бы вас! — Приятно знать, что вы заочно питаете ко мне такое уважение, — неподвижное, точно высеченное не из костей и плоти, но мёртвого камня лицо выражало совершенно противоположное отношение, — но сути настоящего дела это не меняет. Зато, вы можете поменять. Если, конечно, соберёте мозги в кулак и поймёте, что я делаю предложение в первый и последний раз. Капустин шумно выдохнул — как тяжело сохранять самообладание, параллельно переводя сучий английский на русский. «Врезал бы по наглой харе, да только…» — оглядев краем глаза охрану, он понял, что не успеет и руку поднять, а его уже превратят в кровавое решето. — Ок… я слушаю, — он положил руки на стол, демонстрируя свою полную безоружность. — Во-первых, свяжитесь со своим знакомым X в известной вам нефтегазовой компании. Её акционировали месяц назад. Но иностранцев к ней не подпускают на пушечный выстрел, с редким исключением, — жалобно заскрипел стул, когда этот высокий мужчина откинулся на него. Тлеющая между пальцев сигарета плакала пеплом в хрусталь, который поддерживал на весу верный Клерк. — Убедите его втолковать Совету Директоров, что я заслуживаю как доверия, так и абсолютной конфиденциальности в этом вопросе. Тобирама затянулся вновь — безжалостно медленно, издевательски неспешно смакуя никотин и страх. — Во-вторых, мне нужна информация о господине Иванове Григории Афанасьевиче. Всё, что знаете. Это касается не только вас, Капустин, но и всей вашей команды в том числе. — Да он ж меня пришьёт… — искреннее замечание Валерия Витальевича было встречено непроходимым безразличием слегка прищуренных, неизъяснимо невыносимых глаз. — Вас пришьют и «Солнцевские» товарищи, не переживайте, — аристократичные пальцы раздавили сигарету о прозрачное дно пепельницы. — И не полагайте, что я погашу ваш долг только за первый пункт нашего соглашения. Поверьте, вы — не единственная опция, у меня имеющаяся. «Да я как-то блять это уже понял», — Капустин ещё барахтался в этой патовой ситуации, пытался изыскать выход, сделать ход… но его окружили и готовы были ему поставить шах и мат одним жестом «свободен». Тогда его действительно переквалифицируют в решето, правда, уже на Родине. — «Может, Иванов не просечёт… Ага, конечно, ебанойд, надейся, блять, дальше». Он надеялся. — Я могу рассчитывать на эту… ну… — необходимое в такой ситуации слово вылетело из головы вместе со всеми «понтами». Кольца издавали металлический скрежет, когда полные пальцы терлись друг о друга. — Конфиденциальность? — Тобирама приподнял бровь и руку — ему поднесли снифтер с медового оттенка коньяком. — Можете, отчего нет. Ваше дело снабдить меня информацией. Капустин решил, уповая на «авось» и бандитскую честь этого «самурая недобитого», решился повести рассказ: — В общем… этот Иванов — он хрен опасный. Раньше он точно где-то в структурах работал… — Конкретнее. — КГБ. А, вот, управление я, прям чётко даже не назову… их же типа много там разных, — Капустин вытер пот со лба широкой ладонью, пахнущей табаком и мощным одеколоном от «Hugo Boss». — Выперли его или не в фавор к кому-то он попал, я не знаю. Там, сами понимаете, гостайна, тип, и всё такое… После того, как Союз того, Иванов куда-то заграницу смылся, то ли в Таиланд, то ли в Южную Америку… И там он всякое толкает: наркоту, пушки, людей, да, блять, всё, что есть… Иногда бывает в Москве по старой памяти чё ли. Хотя, хрен его знает… Тип, я уверен, он приходит с проверкой своих казино, девочек ну и всякого такого. Либо с правительством уже подвязался, но не как агент, а иностранный бизнесмен! У него и легальное какое-то дельце есть, но я уже прям чётко не скажу, чё там… Дальше высказались его «братки». Некоторые называли имена людей, связанных с теми, кто имеет хоть какое-то отношение к Иванову. Кому-то пришли на ум фамилии бизнесменов, которых бывший сотрудник КГБ СССР «крышевал» лично. Так, по капле, Тобираме удалось нацедить блюдце информации, готовой к обработке. Он жестом приказал вынести кейс. — Два миллиона, — буднично возвестил он, смотря на знакомый жадный блеск в пронырливых глазах. — Остальные три… и сто тысяч получите по мере того, как я буду убежден в вашей полезности не только на словах. Раболепность, лизоблюдство и слащавость ему надоели до тошноты, которую приходилось сдерживать недюжинным усилием воли. Тобирама смотрел, как Сенджу Бандо выводит из столовой этих изрядно поднадоевших ему субъектов. Давно ему не приходилось так уставать на переговорах. Впрочем, он находил жалобы беспочвенными и бессмысленными, хотя бы потому, что всё было разыграно по написанным им нотам. Когда Бандо вернулся, его дядя уже спокойно курил вторую сигарету, запивая её рубиново-янтарным коньяком «Prunier XO Très Vieille Grande Champagne». — Представление удалось на славу, Тобирама-сама, — сказал тот, опускаясь по левую руку от члена главной ветви клана. — Такие субъекты понимают лишь видимое богатство и видимую угрозу, — тёмный шоколад на языке переливался в сладость цукатов, напоенную стойкостью грецкого ореха. — Капустин высасывал бы из нас остатки лингвистических способностей своей полуграмотной речью намного дольше, проведи мы переговоры без этой показухи. Бандо оценил комментарий дяди едва приподнятым уголком нервных губ. — Вы вправду планируете связываться с этим Ивановым? — Моим людям необходимы новые рынки сбыта, а мне деловые партнёры, а не конкуренты, — хрусталь со стуком опустился на полированный орех. Светлые брови сомкнулись у переносицы, а пальцы на манжете белой рубашки. «Master Control» показывали 00:30 ровно. Окончание недели. Впереди его ждет долгожданный отдых и неприятная встреча с цветом учиховского клана и братцем в стекляшке Маруноути. — Посмотрим, что из этого выйдет.