По соображениям совести

по́лно с тебя, боец —

все с памяти сотрется.

и ты, и мир, —

все,

на худой конец,

войною захлебнется.

Подземный город. Время: за полночь.

До выпуска 104 кадетского корпуса — три года.

***

      Голову будто прижигают паяльником, вынуждая вырываться из плена склеенных намертво век и дробящего тело озноба. В спину бьет пробирающим холодом, выталкивая на поверхность желейного водоема со зловонным смрадом, а затем в нем же и пытаются утопить приходящие откуда-то со стороны увесистые волны.       Они касаются погруженных по локоть рук, окутывают своею черной пеной пропитанный кровью бордовый плащ и, исчезая где-то под обездвиженным телом, возвращаются снова.       Попытка двинуться с места ни к чему не приводит. Остающихся сил не хватает для следующего вдоха. Перехватившее дыхание нависает неподъемной ношей на легких; грудную клетку словно ломают изнутри, а после — живительная вода уже просачивается внутрь.       Глухой хрип мечется где-то под прилипшей к телу накидкой, изгибая корпус в нарастающей агонии: она стягивает мышцы невидимыми стальными тросами, прибивающими к земле, и все глубже опускает на неощутимое вязкое дно.       — Эй! — слышится призрачный отголосок.       Под плотной водой его словно расплющивает надвое, давит и глушит.       — Эй, там! — повторяет обезумивший разум этот крик, обращенный к самому себе.       Сточное пойло уже обжигает легкие, когда из его крепких пут тело почти что вырывают силой. Обданное кипятком, оно корчится как старуха на смертном одре, и почти вспыхивает невидимым испепеляющим до праха пламенем.       — Ааааааргх-х-хгх! — слетают брызги крови с губ живого мертвеца, он мечется как на убой.       — Стой! — оглушает чей-то сиплый голос. — Стой же, мать твою!       Опухшие веки лопаются, прыская на лицо свежей кровью. Еще дышащее тело выгибается в схватке за последние вздохи, но сжатая грудь с поломанными ребрами отчаянно сдерживает натиск. Крепкие путы смерти ведут неравный бой, не оставляя и шанса задышать.       Голос среди этого безумия унять невозможно — он не принадлежит ни сознанию, ни уму. Он — чужой.       — Если жить хочешь, суету не наводи! Завались и не скули! Иначе вдвоем поляжем в этом дерьме! — обрушивается кто-то.       Его голос звучит четче, сухо, а еще... хрипло. Некогда стоящая плотным дымом пелена начинает понемногу спадать.       — До дома несколько кварталов грести, — цыкает незнакомец, его захват становится грубее. — Дотерпи. Как — мне плевать. Главное, чтобы ноги двигались.       Тело не поддается на уговоры.       — Ну же! — не унимается голос.       Еще одна попытка сдвинуться не приносит результата.       — Давай же, вперед!       Кожу словно пронизывает тысяча раскаленных игл, проходящих насквозь. Они ловко вспарывают плоть, крадя истошные вопли, а затем теряются в треморе. За одной агонией приходит следующая, стирая последние остатки сознания.       — Почти! Давай же, черт дери, один лишь шаг! Самой не вытащить мне! — уже отчетливо кричит старуха, ее дрожащие руки сплетаются с кожей.       И только как неощутимый шаг сотрясает безмолвную сточную гладь, сознание отключается. Пелена обрушивается неподъемным валуном, обесточивая связь с внешним миром. Голос замолкает.       — ...! — раздается чей-то далекий крик.       Он зовет по имени, отчаянно вопя и упиваясь слезами.       — ...!! — повторяет он безмолвно свой зов, рвется навстречу, сквозь эту черную пелену, колющую глазные яблоки.       Чей он, этот голос — все никак не вспомнить. Но почему-то, где-то глубоко внутри он кажется знакомым. Кому же он принадлежит?...       — Аргх-кх! — с губ слетает сдавленный крик, голову в ту же секунду пронзает острая боль.       — С ума сошла так дергаться!       Перед глазами неспешно появляется маленькая комнатка, больше напоминающая собой узкий сарай или кладовую. В нее не попадают солнечные лучи, сквозь мутные окна не врывается ветер. В воздухе витает запах старой древесины, гниющей сырости и спирта.       Следом, ощущение появляется и у тела, точнее, лица. Перевязанное плотной, жесткой тканью, оно почти не в состоянии двинуться. Глаза, сокрытые тонкой пленкой слизи и крови, слабо обрисовывают черты окружения.       — Долго же мне пришлось тебя выжидать, — устало бросает пожилая женщина, все это время сидящая напротив.       Ее лицо изуродовано глубокими, безобразными морщинами и шрамами, а маленькие глазки почти теряются среди расплывчатых, сморщенных век. Она хмурится, пододвигаясь чуть ближе.       — Сдается мне — залетная?       До ума слова все еще не доходят, и звучат скорее неким фоном, белым шумом. В череде бросаемых предложений и фраз, кажется и незнакомка начинает об этом догадываться, и стихает. Ее речь прерывается почти сразу.       — Тебе нужен отдых, — с тяжестью вздыхает та, и поднимается с места. — Обо всем остальном поговорим позже.       Она говорит, скорее, с собой. Взгляд ее обращен куда-то в пустоту.       — Такие раны... Не удивлюсь, что это после встречи с "ними". Как жесток и несправедлив этот мир...       Тяжелая дверь издает протяжный скрип.       — Уж лучше не было бы его.       Дни тянутся медленно. Плывут друг за другом, сменяя хозяйское платье, похлебку в треснутой таре и запачканные кровью повязки. Старуха по-прежнему теплит надежду заговорить: тормошит старые истории прошлого, задает бессвязные вопросы, гадает о причине появления в этой дыре такого молчаливого скитальца. Но ответить ей нечего. В голову ничего не приходит, помимо острой боли, прорезающей насквозь все тело, и заставляющей истошно вопить. Приступы не стихают.       Зашитые небрежно раны кровоточат как прежде. Перевязки с течением времени становятся бесполезны. Плоть словно отказывается залечиваться.       — И снова, — с огорчением шепчет безымянная старуха, прикладывая к мокрой ране очередную повязку. — Совсем ты жить не хочешь, да?       Она клонится к постели, почти впивается своими маленькими глазками в безмолвные напротив.       — Что же дано было тебе пережить? — голос переходит в бережный шепот, тихий-тихий. — Наверное, ты была кем-то из военных на передовой? Или кем-то похожим.       Пригладив краешек одеяла, женщина едва касается устеленной алыми отметинами щеки. Ее грубые, шероховатые пальцы проводят осторожную линию, чуть поглаживая сероватую кожу.       — Таких много здесь. Если я и права, не бойся. Я не сдам тебя бродящим конвоям. Дезертиры тоже люди, у них была на то причина. У каждого живущего здесь она есть.       Черствое лицо поражает горечь и злость, оно наливается кровью.       — Это они яро убеждены в том, что имеют власть даже над нашими желаниями, — негодует та. — Но все же, в нас у них еще есть нужда. И что бы было, не быть нас про запас в этом свинарнике...?       Где-то со стороны улицы раздаются тяжелые шаги, а следом и гулкий стук в дверь. Хозяйка сторожки тут же вскакивает с места, настороженно глядя в темноту.       — Эй! Там! — слышатся обрушивающиеся удары. — Ну же, живее, старуха! Обход! Мне еще с десяток помоек таких же смотреть!       — Тихо! — наказывает жестом хозяйка и близится к двери.       В небольшую комнату вваливается толстый мужчина с залысиной и ослиной мордой. Его запах источает мускат, дешевый тошнотворный табак и крепкое спиртное.       — Чего медлишь, мать? — грубым басом отзывается он, поспешно оглядывая каждый угол, и параллельно скидывая по пути все непонравившееся глазу на пол.       — Стара уже для спешки, — спокойно отвечает она, утаивая беспокойство за кряхтящим кашлем.       — Совсем ты стала никакая. Гляди и дом освободится. А это кто?       Увесистые ботинки прибиваются к подножию кровати, и патрульный замирает. Любопытство его почти сразу сменяется подозрением.       — Солдата таишь?!       — Может и помирать мне скоро нужно, но сама к смерти не побегу! — тут же вспыхивает она.       — За дурня держишь?!       — Ты огляди!       — Чего глядеть, по роже вижу ее все, покромсанной!       Старушка как не своя стала. От слов этих все внутри похолодело и сжалось. И не столь страшно на растерзание бежавших солдат отдавать, как свою шкуру на пытки. А у патрульных на то хороший был толк — изощренные ублюдки свое дело знали искусно.       — У нас тут перепалки через день возникают! Чего несешь ты!       — Это ты чего!? — за шиворот поволок солдат женщину к стене, и прибил как следует. — Выкладывай как есть, иначе к Закклаю на коленях поползешь!       — Чего... несешь! — хрипела та, отбиваясь.       — А то! Хватает нам на голову ублюдков сверху, службу кидающих на командиров, и с жизнью кончающих! Теперь и здесь в грязи остается ковыряться, всякую плесень доставать! — удар выбивает из немощного тела хриплый вздох. — На месте стрелять добро дают, по бежавшим! Не пудри мозги, старуха! Не тебе покрывать преступников!       — Гх-хаарх-... — раздается сдавленный хрип, бледное лицо женщины обращается напуганным взглядом в сторону кровати.       Сказать ей нечего, как и возразить словам присланного надзорщика. Не имея и малейшего понятия о возникновении раненной, она и сама, кажется, начинает сомневаться в разумности своего поступка.       — Я... не солдат, — наконец нарушается долгое молчание.       Оба оборачиваются в сторону кровати. Захват мужчины ослабевает.       — Кем будешь?!       — Никем. Нищенка с окраин.       — Нищенка, говоришь...? — отбросив женщину в сторону, надсмотрщик снова близится к кровати. — Отчего, нищенка, по роже твоей этого не скажешь?       Ответа на то не поступает. Потому, в мгновение ока, к стене прижимают уже не старуху.       — Отвечай, кому говорю!       — Я не солдат, — повторяет раненная, шаблонно спокойно.       — А одежды, чего...! — срывая в сторону одеяло, мужчина с негодованием для себя не обнаруживает ни одного герба на накидке поверх перевязанной груди, он чуть остывает. — Нету...       Ткань скатывается на пол, под ноги присланному на досмотр. Еще раз ее оглядев, он, не теряя настороженности, опускает дрожащее тело на кровать.       — Да и кому... — почти выдавливает та из себя, на последнем издыхании. — В голову придет дезертиров прятать на виду у всех? Какой смысл в таком риске?       Сказанное заставляет задуматься офицера на какое-то время. Но нарастающий внутри страх тяжело прятать так долго. Старушка мечется по комнате, зажигая кривую свечку.       — Взгляните же, на лицо, — яркий свет врезается в голову вспышкой, по вине которой головная боль простреливает виски. Не в силах сдерживать натиск возвращающейся агонии, женщина срывается на крик.       — Полоснули ножом, и ни раз! — освещает та бьющуюся в конвульсиях. — Ну же, смотрите!       Испарина покрывает дрожащий лоб, со рта сочится кровь. Под звериный вой сердце в груди тяжело сжимается. Не в силах продолжать эту пытку, пришедший отмахивается и подрывается с места как умалишенный.       — Хватит мне свою безумную пихать! Вижу я колотые раны, вижу! Угомони ее уже наконец!       Вопли не утихают. Разведенный пожар в голове разъедает сознание, отбирая контроль над телом. Отчего, на каждую болевую вспышку каждая клеточка плоти начинает дергаться.       — Ну же! Тьфу, блять! — испуганно кричит патрульный, пятясь к стене. — Черт с вами, безумными на пару. Меньше шума, старуха! Причину заключения найти не трудно, порядок держи!       Патрульный, выругавшись, с громким хлопком закрывает дверь. И комната, как и прежде, погружается в пробирающую тишину. Затушив единственную свечу пальцами, хозяйка мчится за ведром.       — Сейчас, потерпи! Ух же... Этих проклятых... — морщинистые руки бережно сжимают ходящие в агонии. — Скоро стихнет, скоро! Потерпи... я быстро, за повязками!