Валко

1

      В отличие от своего отца граф Нилгренн в юности всегда был тщедушным, с тонкими пальцами и несколько по-девичьи милым лицом. Улыбка рисовала на щеках трогательные ямочки, густые ресницы порхали над невинно распахнутыми глазами, взирающими на мир, которым однажды придётся властвовать по наследству. Роскошные иссиня-чёрные волосы тоже были не в пример отцу: густые и идеально прямые, они доходили подростку до поясницы, закрывая вышитый фамильный герб — галку.       Утончённый юноша много болел и был совершенно неприспособлен к охоте и выездам. Отец решил чаще брать его с собой, рассчитывая, что холодный воздух, галоп и первый убитый зубр сделают из сына мужчину в кратчайший срок.       В лес они поехали в середине осени, когда дождь грозил вот-вот смениться противным мокрым снегом. В этот сезон юный граф Нилгренн всегда болел, и нянечки отсаживали его от незатворённых окон. Ему не позволялось даже гулять во внутреннем дворе, ведь он мог наступить в лужу и сию минуту начать чихать, и так до самого лета — ненамного более тёплого, стоит сказать.       Мальчишка как никогда радовался возможности сменить протопленный едва не до копоти замок на конную прогулку под моросью.       — А это что, папа? — тыкал он в каждый куст. — А это? — И в каждую птицу. — Папа, а это что?..       Отец, едущий впереди, развернулся в седле и рявкнул:       — Хватит глазеть по сторонам! Сосредоточься на зубре!       Зубра Нилгренн видел лишь на картинках: на них скособоченное существо с огромными рогами, бычьим мурлом и когтистыми лапами так и призывало убить его и закончить его страдания. Нилгренн-младший боялся этих картинок.       — Папа, зубр! — воскликнул он.       Отец вскинул арбалет. Эскорт вторил графу; псари натянули поводки нервных гончих.       — Где ты видишь его, сын? — плохо скрывая гордость и возбуждение, спросил Нилгренн-старший.       Тот указал своим тонким, как веточка, пальцем куда-то в чащу. На кривое бревно с дуплами, которые впечатлительное детское сознание приняло за косые, как на дрянной картинке, глаза.       Похожий на массивный валун, отец сжал кулаки-камни.       — Тупица! — рявкнул он, и сын вжал голову в плечи. Отец взмахнул кулаком у его уха, взметнув ухоженные волосы сына. — Лучше помалкивай дальше — ты хуже, чем несмышлёная девка!       Огромные глаза Нилгренна-младшего наполнились слезами. К его счастью, отец уже развернулся и раздражённо тронул коня.       Спустя время охотники расположились на поляне, чьим естественным ограждением служили поваленные деревья. От некоторых остались лишь трухлявые брёвна, укутанные в мох, как мать-графиня в меха.       Отец запретил кому-либо помогать его сыну спуститься с лошади. Нилгренн-младший неуверенно сползал, вцепившись в конскую шею, и, когда каплей шлёпнулся оземь, подвернул ногу.       Слёзы вновь брызнули из глаз, но неведомое чувство, вскинувшееся в самой глубине непуганной души, заставило Нилгренна-младшего стиснуть зубы и ничем не выдать боли под пристальным взглядом отца.       Это даже не оказалось нужным: удостоверившись, что сын хоть как-то барахтается, граф Нилгренн-старший направился за организуемой посреди поляны трапезой. На случай неуспешной охоты эскорт позаботился о том, чтоб ни графам, ни сопровождающим не остаться голодными.       Боковое зрение юного графа уловило движение у наваленных брёвен. Будто какой-то зверь — небольшой, размером с крысу — проскользнул по валежнику. Даже ядовитая злоба исчезла — заползла обратно в самое нутро души. Мальчишка, влекомый любопытством, направился к брёвнам, но забыл о повреждённой ноге. Припал на неё, высоко простонал — истинно как девица. Воровато оглянувшись на отца и его свиту, мальчик, хромая, продолжил путь.       На ходу он подобрал палку, чтобы потыкать замшелую древесину. Но не пришлось: существо, которое он углядел, тотчас само выскользнуло из расщелины в дереве и пытливо приподнялось, вытягиваясь в его сторону.       Нилгренн-младший ахнул и отступил, но тут же взял себя в руки и пригляделся к существу, которого он доселе не видел. К тому же оно не проявляло враждебности.       Существо, выгнутое ромарской шипящей буквой-дугой, водило усиками перед самым лицом мальчишки. Длинное членистое тело с бесчисленным множеством тонких ножек лоснилось от влаги, сокрытой внутри замшелых пней, где пряталось существо.       «Ты змея с лапками?» — подумал мальчик и осторожно протянул правую руку, чтобы коснуться.       Усики защекотали бледную ладонь, когда Нилгренн-младший опустил руку так, чтобы существу было удобно взобраться. Волной животное скользнуло вверх по плотному рукаву. Будто ласкаясь, оно потыкалось усатой мордочкой Нилгренну-младшему в воротник.       — Залезай! — прошептал тот, отодвигая ворот.       Животное тут же скользнуло туда и уютно свернулось у юного графа за пазухой.       — Хочешь поехать ко мне домой? Хорошо, но только тише: не хочу, чтобы отец узнал. Ты ведь... не издаёшь никаких звуков, да?       Животное молчало. Нилгренн-младший вдруг понял, что не знает, где у того глаза. И чем его кормить. И есть ли вообще у него рот.

***

      Зубр, или «вэнский исполин», названный в честь холодной и не очень дружелюбной земли к востоку от Туксонии, откуда, верно, и был родом, наконец был замечен в чаще.       Граф Нилгренн-старший весь превратился в зрение. Он держал сына за плечи, дрожащие от тяжести арбалета: Нилгренну-младшему предстояла честь подстрелить властелина леса.       Мальчик почувствовал, как правую ладонь начинает щипать. Сперва фантомно, но с каждым мгновением ладонь горела всё сильнее. Он попытался почесать ладонь, сжав её в кулак, но арбалет дрогнул, и отец дёрнул за плечи. Лежать спокойно рука не могла: зуд превращался в боль.       «Это та рука, которой я трогал змею с лапками», — подумал юный граф и вспомнил, что она всё ещё с ним, за пазухой. Только бы не вылезла прямо перед отцом!       Арбалетный болт смотрел дикому быку точно в глаз. Не ощущая угрозы, «вэнский исполин» медленно пережёвывал жвачку.       — Давай, — не размыкая губ проговорил отец.       Нилгренн-младший теперь пытался украдкой почесать ладонь о корпус арбалета.       — Лучшего шанса не будет, — бубнил отец ему в ухо, — стреляй.       Вдруг ладонь кольнуло, словно пробило шилом насквозь. Мальчик вскрикнул, взметнул арбалет и выстрелил куда-то вверх. Бык рванул восвояси, с треском скрываясь в чаще. Вслед сорвались псы и графская свита.       Подзатыльник отца сбил сына с ног. Арбалет выскользнул из рук и оказался в уверенных руках Нилгренна-старшего.       — Ты жалок, — прорычал отец.       Всё, о чём думал юный граф, — как почесать руку. Он незаметно потёр её о землю, принося временное облегчение.       — Мне стыдно брать на охоту такого недоучку, как ты, — процедил Нилгренн-старший. — Был бы ты девкой — я бы сразу определил твоё место. Но мне надо якшаться с тобой, потому что ты, по какому-то недоразумению, мой сын. Или... ты не мой сын?       Нилгренн-младший в шоке уставился на отца и даже забыл про зуд. За пазухой шевелилось подобранное существо.

***

      К тому моменту, как процессия добралась до резиденции Нилгреннов в Гренгроссе, зуд у Нилгренна-младшего уже прекратился, и о пробежке сотни колючих ножек напоминала лишь красная припухлость.       А может, от боли его отвлекала новая обескураживающая мысль: он не сын своего отца.       По возвращении он бы прильнул к матери, но графиня Нилгренн, холодная словно ледяное изваяние, чёрно-белая статуя, вышла поприветствовать мужа с сыном лишь на балкон, а затем скрылась в своих покоях. И даже ужинала там же, велев подать еду не с общего стола.       Сославшись на усталость и лёгкий жар — а это не было такой уж ложью, — Нилгренн-младший тоже не присоединился к трапезе. Уединившись, он упал на постель спиной, раскинув руки в стороны и уставившись в полог над кроватью.       Осознав, что человек не шевелится, многолапое существо осторожно высунулось у него из-за пазухи. Поводило длинными усиками, словно оглядывалось, куда его привезли, и выползло Нилгренну-младшему на грудь.       — О, привет, — буркнул он в расстроенных чувствах. — Ты сделал мне больно, гляди.       Он продемонстрировал новому питомцу краснеющую ладонь. Тот будто виновато склонил то, что казалось головой, набок.       — Но я на тебя не сержусь, — заверил юный граф. — Ты ведь не бросишь меня, правда?       Он всё же нашёл силы раздеться и небрежно швырнул мантию с фамильной галкой с возвышения, на котором стояла кровать. Снял исподнее и остался бледной тенью, закутанной в длинные чёрные волосы.       Существо всё это время сидело на кровати и рыскало по покрывалу внимательными усиками.       Нилгренн-младший запрыгнул в постель, откинулся на подушки и похлопал по голой груди.       — Иди сюда!       Питомец не сразу, но подобрался к указанному месту по ногам и животу юного графа. Тот сдавленно хихикал от щекотки.       — Молодец, ты заставил меня смеяться.       Нилгренн взглянул на пустующую птичью клетку. Когда-то в ней побывала не одна галка: отец очень старался привить сыну любовь к фамильной птице и пытался научить его за ней ухаживать. Ни одна не выжила, невзирая на то, что юный граф действительно пытался делать всё, что указывали отец и слуги. Птицы неизменно обнаруживались в клетке мёртвыми спустя несколько дней.       — Интересно, сколько проживёшь ты? — Нилгренн заложил руки за голову, глядя на «собеседника». — Надеюсь, я соображу, чем тебя кормить. Ты ешь мясо или плоды? Ладно, завтра проверим.       Впервые его кто-то касался не ради того, чтобы соблюсти формальности (как мать), и не для того, чтобы воспитать (как отец). Нилгренн чувствовал, что берёт жизнь в свои руки хотя бы в такой мелочи, как обретение живого существа, которому предстоит быть с ним по его, Нилгренна, воле. Ему нравилось, что он, неуклюжий, ничего не умеющий, пугливый недотёпа, может кому-то покровительствовать. Ни к лошади, ни к собакам с местной псарни, ни даже к фамильным птицам он не испытывал ничего подобного. С этим таинственным существом, которому он даже не знал названия, его сводила и общая тайна — секрет его существования от отца.       Отец...       — А если я не его сын?.. — Нилгренн-младший смотрел на полог: на его поверхности копошились клопы, от которых он и был натянут. — В моих чертах нет ничего общего с его. Матери он тоже противен... Должно быть, и я, раз она и меня не рада видеть.       Нилгренн-младший никогда не говорил так много о своих беспокойствах. Он с удивлением осознал, как ему легко говорить, зная, что его слушают. Или...       Он посмотрел туда, где должна сидеть его «змея с лапками», и с ужасом обнаружил, что её там нет.

***

      Юный граф перерывал покои вверх дном, пока не услышал рёв своего отца, переходящий в захлёбывающийся хрип.       В чём был, мальчик вылетел из комнаты и помчался на крик. С каждой преодолеваемой ступенькой наверх, в отцовский кабинет, он чуял, что пропажа питомца и этот вопль — связаны.       Нилгренн-младший ворвался к отцу и узрел того в судорогах на роскошном ковре. Увидев сына, Нилгренн-старший испустил на ковёр всё, что успел съесть за ужином. Запахло ещё почти свежей едой вперемешку с желчью.       На левой щеке отца мальчик увидел укус.       В то же мгновение многолапое существо скользнуло от Нилгренна-старшего к младшему, будто ища защиты у нового хозяина. Растерявшись, мальчишка схватил питомца на руки. Глаза отца чуть не вывалились из орбит.       — Ты... Ты!.. — прохрипел он, и глаза его закатились.       — Граф Нилгренн! — послышались голоса с лестницы, топот ног, и за спиной его сына возникла почти вся свита. — Что с вами?!       Мальчишку оттеснили в сторону. Он врезался голой спиной в стену, сжимая в руках вёрткое существо.       — Это всё графиня Нилгренн! — выкрикнул кто-то. — Она отказалась ужинать и пряталась у себя днями напролёт! Это она отравила графа!       Граф хрипел и уже ничего не мог вымолвить. Он поднял дрожащий палец и ткнул в сына; глаза его расширились в смертельном ужасе.       — Ваш сын? Что с ним? Он...       Свита повернулась к нему. Нилгренн-младший стоял под десятками, сотнями, тысячами взглядов, обнажённый, беззащитный, слишком трусливый, слишком глупый, слишком неправильный...       — Что за тварь у него в руках?..       — А-а! Ой! — заголосил он и поднёс многоножку к лицу, делая вид, что пытается с ней бороться. — О нет! Оно... Оно сейчас... О Триединый!       Едва задумываясь о последствиях, Нилгренн-младший сунул многоножку в рот.

***

      Если многоножка якобы заползла ему в рот, его не обвинят в убийстве отца, верно же?       Если он спрячет многоножку во рту, всё когда-нибудь закончится, и он просто отпустит её, ведь так?       Если он проглотит её, её никогда не раздавят прихвостни отца, правда?..       Раньше, чем Нилгренн-младший понял, что ни одна его мысль больше не имеет смысла, он пал на колени и стал выхаркивать существо. Только оно, перебирая лапками, лишь заползало всё глубже ему в глотку.       Юноша чувствовал, как оно оказывается в его желудке: бегает там, забираясь по стенкам, щупая усиками пищевод.       С него водопадом лился пот, тело пылало словно плоть Великого Пророка, принявшего мученическую смерть в огне. Вот и Нилгренн-младший сейчас умрёт. Вслед за старшим...       «О нет, я не умру! — подумал он. Точнее, услышал из самого своего нутра. Скользящую, шипящую, шелестящую речь. — Не только не умру, но буду жить, когда подыхают другие!»       В агонии ему чудилось, что многоножка впивается ему в желудок изнутри всем множеством лапок. Врастает в ткани, становясь с ним единым целым. Растворяет желудок, растворяется сама, и сливается с ним во что-то совершенно новое.       Кожа юного графа натянулась, словно в мгновение ссохлась. Он обхватил руками голову, тщетно пытаясь унять жарь и боль, и в его ладонях остался добрый шматок некогда роскошных волос. Морщины испещрили тело; пальцы сами стали похожи на членистые лапки многоножки.       Вокруг кричали; юный граф чувствовал, как его хватают, пытаются перевернуть, но тут же бросают, пугаясь его лица.       Нилгренн-младший видел перед собой остекленевшие глаза отца. И почему-то внезапно ему стало так хорошо и радостно видеть этого человека мёртвым. Будто бы многоножка сделала так, как хотело его нутро. Нарочно пробралась сюда и нанесла смертельный укус.       «Я не умру, — подумал он уже без отчаяния, а в умиротворении, какого не чувствовал никогда. Возможно, оно было сравнимо лишь с благодатью младенца в объятиях матери. — Теперь я никогда не умру!»

2

      — Я хочу, чтобы ты знал, Молдрес, — завершил Нилгренн свой рассказ, — это я велел казнить свою мать, обвинив в убийстве отца.       Молдрес с чмоканьем облизал пальцы, все в соли от вяленого мяса, и после затяжного молчания спросил:       — Почему ты решил вдруг растрепать мне это сейчас?       Они сидели в роскошном походном шатре, отделённые от всего мира.       — Чтобы ты не очаровывался, — улыбнулся Нилгренн. — Ты помнишь меня пугливым женственным мальчишкой, которого весело втягивать в ребяческие развлечения. Наши с тобой отцы слишком рано оставили нам бразды правления, и наши пути разделились. Теперь — снова сошлись. Но ты не знаешь и половины того, что происходило в те годы, пока ты пытался распробовать власть и решить, в чью сторону воевать. Заключая со мной союз, ты рискнул. Откуда ты такой доверчивый?       Рыжая прядь вывалилась из причёски и повисла перед лицом Молдреса.       — Думаешь, я в людях не разбираюсь? — хмыкнул он. Голос его был непривычно тих для самого себя.       — Тогда скажи, наконец: как управлять Бертадом?       — Хе-хе, — Молдрес дёрнул головой, и прядь закачалась туда-сюда, — а не скажу. У нас с ним особая связь, с ним могу сладить лишь я.       — Мы идём воевать, друг мой, и случиться может всякое. — Нилгренн вздохнул, скорбно прикрыв выпуклые глаза. — Поведай, как совладать с силой Бертада, если я останусь с ним один-на-один.       — Печальненько звучит, дружище. Я не ввязываюсь в битвы, которые могу проиграть. Аж уж когда есть Бертад, вероятность стремится к нулю. — Он сделал «дырку» большим и указательным пальцами, просунув в неё глаз. — В конце концов, я ж не прошу тебя научить меня переговариваться с твоими «паучками» шипением!       Нилгренн открыл насекомьи глаза и уставился на Молдреса с неопределённым выражением.       — Даже друзья имеют право на тайны, — примирительно улыбнулся Молдрес и встряхнул прядью. — Ты ведь так и не рассказал мне, выяснил ли правду про своего отца.       Нилгренн напряжённо вытянулся.       — Но я и не буду спрашивать. — Молдрес поднялся из-за столика. — Унеси эту тайну с собой.       Он вышел из шатра в вечную морось и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Но даже так он различил светлую фигуру на сплошь тёмном фоне: Бертад, абсолютно голый, сидел на пригорке скрестив ноги и устроив руки на коленях.       Молдреса тянуло к нему непреодолимой силой. «Любопытство» — слишком простое слово для того трепета, что испытывал граф перед отпрыском полулегендарного народа. На алтарь его благосклонности Молдрес готов был положить всё, и уже клал: собственную армию, кусок земли на дальнем рубеже Дотлендора; готов был раздавать богатства, только их Бертад не брал. Молдрес вспомнил священника, который голосил на площади о том, что грядёт «серый зверь», и мрачно злорадствовал, что тот сгнил в тюрьме вместо Бертада.       Тот дал Молдресу три года. За них нужно успеть в Тавелор и разворошить это змеиное гнездо. Швырнуть туда Бертада как просмолённый факел и глядеть, как весело пляшет «очищающий пламень». Наверное, так радовались ромарцы, сжигая великого Пророка?       Молдрес чуял, что Нилгренн до конца не пойдёт. Старый друг давно перестал понимать, что творится в этой голове под длинными чёрными волосами, заметно прореженными с того момента, как они мальчишками шныряли по подворотням в поисках не всегда безобидных развлечений. Но если чёрная фигура Нилгренна таила мрачную непредсказуемость, то светлый силуэт Бертада вместо ужаса внушал восторг. У Молдреса даже слегка подкашивались ноги от ощущения, что, если Бертад куда-то укажет, то граф последует туда беспрекословно. Только ему это, по-видимому, совсем не нужно.       В чём сила Бертада? — слышал он в голове голос Нилгренна, трансформирующийся в его собственный. — Ты же действительно не умеешь его сдерживать!       — Хм? — Бертад обернулся, и Молдрес обнаружил себя скрывающимся за деревом шагах в пяти от него.       — Хотел... хе-хе... поблагодарить тебя за спасение из трясины... — Он медленно пошёл к Бертаду, убедившись, что тот благосклонен. — ...Одной из моих лошадей. Такая порода! Жалко было бы загубить.       Бертад отвернулся обратно, к горизонту, где тонкая полоса света напоминала о том, что солнце вот-вот зашло.       — Я не помешаю? — формально осведомился Молдрес и, кряхтя, присел рядом. Неуклюже расставил ноги, сцепил руки в замок, обхватив колени. Скрестить ноги, как Бертад, он умел лишь в далёком детстве, пока резко не вырос вширь невзирая на далеко не ленный образ жизни. — Хочу вновь проговорить с тобой условия сделки.       — Три года. Земля и женщина, — отчеканил Бертад с явной неохотой.       — Да-да, несомненно. Я помню твоё пожелание, хотел лишь уточнить: каких женщин предпочитаешь? Знаешь, в Дотлендоре...       — У меня уже есть.       Молдрес поперхнулся и вежливо откашлялся в кулак.       — А... Что ж, это меняет дело. Не придётся работать свахой! — Граф громогласно хохотнул. — Тогда остаётся вопрос земли. Запад или восток Дотлендора?       — Не южнее Манара, — пресёк Бертад.       Природа взяла своё, и Молдрес начал закипать несмотря на весь свой трепет перед сероголовым чужаком.       — Может, ещё скажешь, что не три года, а один? — произнёс он, еле сдерживая бурю.       — Нет. Три, как условились.       — Какое счастье, — прорычал Молдрес. — Может, и насчёт Манара передумаешь?       Бертад мотнул головой, взметнув серую гриву.       — Странный ты. Ты ж шёл на юг — не ко мне же в объятья, верно? На юге тебе что-то нужно.       Скулы Бертада напряглись.       — Ты хочешь мстить.       По реакциям Бертада Молдрес убеждался, что прав. Злость мигом уступила задору.       — Мстить Истинно Святому Ордену, в чём я тебя яро поддерживаю. Ещё там, в дотлендорской тюрьме, я понял, чего ты по-настоящему жаждешь. Ты же не сможешь жить, если не сотрёшь с лица Туксонии эту опухоль.       Бертад вскинул голову к небу, совершил глубокий вдох, прикрыл глаза. Если он призовёт силу и решит стереть с лица земли уже Молдреса, тот в глубине души был к этому готов.       — Смогу, — возразил он по-человечески, шумно выдохнув.       — Надо же, — насколько мог тихо произнёс Молдрес, — ты вправду настолько мудр, что отказался от мести? Отчасти я завидую тебе, приятель. Если ты отпустил одну из главных страстей — ты на шаг ближе к Пророку.       Бертад взглянул вопросительно, и Молдрес принял этот взгляд за приглашение к монологу.       — Знаешь, сколько мне лет? Угадай? — Бертад всё равно не собирался, и Молдрес ответил сам: — Мне двадцать один год. Будучи чуть старше тебя, я оказался наедине с Дотлендором, оставленным мне отцом. Мальчишка, которому хочется рассекать поля на мускулистом коне, стрелять кабанов и загонять в ловушки волков громким улюлюканьем. Хочется лихо махать мечом перед деревенщинами, которые с восхищением понесут оброк. Красоваться перед гнилозубыми барышнями, которых ещё можно не брать в жёны, и любиться с горожанками до рассвета. Я был молод... и непревзойдённо глуп.       Бертад не отвечал, не кивал, но слушал, не сводя с Молдреса глаз.       — Мой отец баловал меня, позволял мне всё и даже больше, пока не вспомнит о воспитании. Но там чего — пара подзатыльников, и погнали дальше. Когда умерла моя мать, он будто пытался додать мне её любви, и я купался в обожании своего родителя. Мы гоняли на охоту, ходили в походы на реку, где плескались днями напролёт, рубились на учебных мечах до синяков на полрожи. Да-а...       Взгляд Молдреса обратился вовнутрь, хотя глаза были направлены в небо.       — Потом они что-то перетёрли с графом Тиралом — ну, его ты уже знаешь, — и мне приволокли его дочку сватать. Матерь божья... Нет-нет, может, она и красавица по чьим-то меркам, но я из кожи вон лез, чтобы угодить ей, а получал лишь такую рожу, словно она сожрала неспелой клюквы. Как же она раздражала!.. И даже взглянуть там было не на что: кожа да кости, губы все в трещинах, из которых, такое чувство, вот-вот что-то вытечет... Бр-р! Едва дождавшись конца этой встречи, я выложил отцу всё как на духу. Он заверил меня, что порешает с Тиралами так, чтобы я не был связан узами брака с такой непутёвой бабой. Он всегда желал мне самого лучшего.       Голос Молдреса изменился, стал тише и плавнее: слова больше не громыхали, как катящиеся со скалы камни.       — Мне нельзя было спрашивать ни о чём, лишь ждать решения, которое, по словам отца, будет только в мою пользу. Короче говоря, Тиралы от нас отстанут с женитьбой. И Тиралы действительно отстали. Кисломордую девку я правда больше не видал.       Молдрес вытянул ноги и откинулся назад, упершись локтями в землю.       За всё это время Бертад позы не поменял.       — Мой отец передал её отцу, что счёл её недопустимой кандидатурой для своего сына: никакущие манеры и ребёнка не выносит. Не знаю, что там было ещё, но... несчастная графиня Тирал утопилась, проклиная моё имя.       Глаза Бертада сверкнули, но Молдрес ничего не смог в них прочесть.       — Мой отец не был ужасным человеком. Он просто слишком сильно любил единственного сына. После случая с Тиралами он уступил мне графский титул и посвятил себя Триединому. Резко, ничего не объясняя, но я и не дурак, сам всё понял. Я даже не знаю, в каком монастыре он теперь обитает. И знает ли, что я творю. В какой-то мере я привык думать, что мой отец умер. Отчасти, наверное, так и есть.       Неистово кряхтя, Молдрес поднялся и широким жестом отряхнул мягкое место.       — Только вот мой отец подумал лишь о своей душе. Граф Тирал проклинал меня до той самой поры, пока я не показал ему свою мощь как графа и полководца. Теперь он просто не может меня проклясть — без языка-то. Кисти ему было мало.       Молдрес осклабился, но за оскалом он прятал что-то совсем иное.       — За это я ненавижу ордена и их секты: за внушённые страхи, грехи, ответственность перед всем и за всё — за помыслы, за каждый чих. Великий Пророк уже умер за наши грехи — что ещё надо-то?! Церковь уволокла из мирской жизни моего отца, Истинно Святой Орден ждёт Дотлендор на поклон — ну уж нет!       Молдрес повернулся к Бертаду, который продолжал взирать на горизонт. Полоска света между землёй и небом исчезла.       — Мной тоже движут личные мотивы. Любая политика — это личный мотив того, кому свезло прибрать власть к рукам. Больше возможностей, понимаешь? А каждому нужно всё равно одно и то же — насытить свою жадность или боль.       Граф Дотлендора зашагал прочь. Такого облегчения он не испытывал даже на исповеди.

3

      Теогард был заточён в пещере, как в келье, в которую заходишь однажды, чтобы провести там всю оставшуюся жизнь. Он и не знал, покинет ли он пещеру или сгинет с молитвой на устах.       Зельбахар — этот эксцентричный лекарь в высоком тюрбане — не стал зазря тешить его надеждой и честно сказал: «Ты пробудешь там до тех пор, пока я не отопру тебя, но останешься ли ты жив — на это, как ты говоришь, воля Триединого». И усмехнулся.       «Ты утверждал, что сияющие камни вылечат меня!»       «Я не утверждал, я предположил. Отказываешься?»       «Мне терять нечего, всё равно умру!»       «Все умрут, но всем своё время. Ты можешь рискнуть продлить своё».       «Согласен я, согласен!»       «Мы поднимемся с тобой на гору Раад завтра с рассветом, и я закрою тебя в пещере сияющих камней. Я буду поблизости, но мне ни в коем случае нельзя находиться там вместе с тобой. Сияющие камни лечат больного, но убивают здорового».       Теогард исполнил условие, что выдвинул Зельбахар. Не спавши ночь, наутро облачился в почти монашье одеяние — чёрную рясу из грубого волокна, сандалии, слишком лёгкие для тех краёв, грозящие сбить ноги в кровь. Но Теогард принял их за вериги и не роптал. Распустил длинные тёмные волосы, которые обычно прихватывал, связав две передних пряди на затылке.       Таким он предстал перед господом. И Зельбахаром.       Карабкаясь на скалу, он видел перед собой свободный халат Зельбахара, чьи полы бросали ему в лицо камешки, которые сколупывали, скользя по скале.       «Испытание... — твердил себе Теогард, чувствуя, как в сандалиях хлюпает кровь: упавший на ногу камень чуть не расплющил пальцы. — Это моё испытание...»       Будь его организм здоров, быть может, Теогард выдержал бы куда лучше — не такой уж молодой Зельбахар бодро преодолевал подъём, прыгая с уступа на уступ в своих чудных ботинках с завёрнутыми в спираль носами. Но магистр Истинно Святого Ордена был болен — смертельно болен — и чувствовал, как дух его исходит с каждым выдохом.       Оказавшись на вершине, Зельбахар обвёл рукой простор.       — Погляди: примерно так, наверное, нас видит внизу Господь.       — Не богохульствуй, — процедил Теогард, из последних сил подтягиваясь на руках.       Зельбахар наклонился ему помочь, но Теогард по-звериному рыкнул: «Сам!» Хотелось хоть напоследок сохранить остатки гордости человека и покорность слуги господня.       Теогард огляделся, как и приглашал Зельбахар. Пик горы Раад торчал над облаками словно коряга на мелководье. И двое людей были на горном пике будто жуки на этой коряге. Вот-вот жуков смоет водой и умчит в пустоту. А на горизонте занималась заря, и над домиками в низине потихоньку клубился печной дым. Где-то внизу пробуждалась жизнь.       Теогард покачнулся, и Зельбахар всё же поддержал его.       — Если ты упадёшь, шанса излечиться уже точно не будет, — прошелестел он ласково, но настойчиво.       «Зачем он борется за мою жизнь? — подумал Теогард, следуя за лекарем к огромному валуну, прячущему пещеру. — Сколько людей желает мне смерти, но он так бесстрастен, словно...»       Он хотел сравнить Зельбахара с Великим Пророком, особенно когда тот обернулся и тёплой, ничего не требующей улыбкой подбодрил Теогарда, но это было бы богохульством. Как простой смертный, сам богохульник и еретик, мог быть подобен Пророку?!       — Прежде чем я зайду, — тяжело дыша прохрипел Теогард, — повтори мне свои условия.       — Нет условий, — развёл Зельбахар руками в широченных рукавах. — Коль ты умрёшь, ты всё равно их не выполнишь. А не умрёшь — это уже будет наградой для меня, как для лекаря.       — Тут есть подвох.       — Никакого. — Зельбахар сделал пригласительный жест в сторону пещеры. — Подсоби лишь мне сдвинуть тот камень.       Двигая камень, Теогард чувствовал, словно поселившаяся в нём инородная сущность впилась ему в грудь сотней щупов. Сдвинув камень настолько, что в щель мог протиснуться человек его комплекции, Теогард согнулся, упёрся руками в колени и отхаркнул сгусток крови.       Зельбахар стоял у самого края уступа и смотрел вниз, через облако, на землю Раадаганд.       — Раздевайся, — сказал он Теогарду, не обернувшись. — Как и на тот свет, в пещеру сияющих камней с собой ничего не возьмёшь.       Магистр одним движением сбросил рясу, другим — сандалии.       — Жди, когда отопру тебя, — пообещал Зельбахар.       Он косвенно говорил о том, что Теогард останется в живых, так уверенно, из-за чего и сам Теогард исполнился этой верой.       — Тебе осталось только молиться, — сказал Зельбахар ему в спину.       Магистр ступил в пещеру, как в келью. В неё заходят однажды, чтобы провести там остаток дней.       Паника охватила его мятежную душу, которую он так и не смог усмирить. Он обернулся на неровную полосу света, чтобы попрощаться с миром земным, и увидел, как она исчезает, когда Зельбахар задвинул за ним валун.       Теогард бросился на валун и заскрёб по нему ногтями в приступе животного отчаяния. Он считал, что всегда был один, рано лишившись семьи, отринув счастье бытия мужем и отцом и посвятив себя Триединому. Но теперь он был один.       — З... Зельбахар! — крикнул он. — Я... передумал! — Голос сорвался. — Лучше я умру под взором Господа, чем...       Вдруг его ушей коснулось нежное пение. Будто хор ангелов пел где-то далеко-далеко.       Теогард обернулся, сидя перед валуном, сбив колени и руки в кровь. Он увидел лишь темноту; но чем дольше смотрел, тем громче слышалось пение, и наконец что-то замерцало на сводах пещеры. Словно роса или... вкрапления драгоценных камней в грубой чёрной скале?..       А-а-о, а-а-о, — пели ангелы, и камни мерцали в такт голосам.       Мерцание было цветным, но больше всего — зелёным. Напоминало «мошек», которые возникали перед глазами, стоило резко встать. Теогард не мог утверждать, что сейчас видел их не в собственных глазах.       Он схватился за грудь и зашёлся диким приступом кровавого кашля. Кровь по венам словно пошла быстрее. «Чудовище», распластавшееся в грудной клетке, будто бы начало разлагаться. Но напоследок, страдая, мстительно вонзало щупы ещё глубже в грудь Теогарда, стремясь добраться до сердца.       Теогард отчаянно затворил молитву, осеняя себя трезубым знамением. Он едва ли успевал сотворить хоть одно из них до конца — жестокий кашель мешал ему.       «Когда я выживу... Если я выживу, я отмолю этот грех, — повторял он себе. — Отмолю то, что доверился лекарю-еретику... Клянусь Тебе, Триединый! Я делаю это лишь ради того, чтоб продолжать служение во имя Твоё... Прости меня, Господи! Ибо я согрешил...»