Ответственность

Пара недель прошла в относительном спокойствии: СК продолжал рыть землю носом без особых успехов, начальство давило, количество работы едва уменьшалось, благо хоть новых трупов пока что не появлялось, но все знали, что это не на долго, и если уж маньяк разогнался и начал терять контроль над собой, то интервалы между убийствами уменьшатся, а с имеющимися уликами остаётся только ждать пока преступник совершит ошибку. Мирон подозревал, что предыдущие, совершённые почти подряд нападения, выбели субъекта из остатков душевного равновесия и вместе с тем напугали его на столько, что к нему вернулся страх быть пойманным и вынудил его залечь на дно, по крайней мере временно. Фёдоров честно думал, что сойдёт с ума с этим делом, но происходило ровно обратное — он открыл для себя, что, оказывается, в умении трезво и логически мыслить может соревноваться с Александром Викторовичем, хотя по началу завидовал этому качеству коллеги, а ещё постепенно перенимал проницательность Романа Сергеевича, тот видимо абсолютно справедливо отзывался о качестве образования на психфаке, раз уж считывать эмоции людей и манипулировать ими оказалось настолько не сложно. И тем не менее, Мирон уставал, спиваться было некогда, но посиделки в пивнушке после работы с Сашей и Ромой стали почти ежедневной традицией. Говорили не столько про тупое начальство в лице Станислава Васильевича и тупое стажёрство в лице Олега Долбоёбовича — отчество его никто так и не потрудился выяснить — в основном, говорил Мирон и, в основном, про Славу. Про его дурацкую привычку принимать душ перед сном, когда Фёдоров уже дома и может лицезреть эту хитрую морду в одном полотенце, про то, что Машнов выглядит как лето и пахнет как море (Саня на это заявление презрительно фыркнул и посоветовал подарить Славе какой-нибудь менее волнующий парфюм, а Рома как обычно просто одарил Мирона фирменным взглядом вселенской печали). Ещё оказалось, что у Машнова действительно проблемы со сном, тот сам признался, и что с ним весело перед сном поболтать про культуру, политику и выяснить лучший вкус чебупелей — с ветчиной и сыром, с этим выводом Саня и Рома не согласились, но тактично промолчали, хотя Фёдоров всё равно вычислил по выражению лиц гнусных фанатов чебупиццы, наверное, ещё и Есенина с Маяковским любят, пара извращенцев. Так Мирона и кидало от холодной язвы на работе до меланхоличного романтика в баре с коллегами, а со Славой он вообще умудрялся побыть и тем, и другим, и просто подростком — любителем бичпакетов — одновременно. Только вот как угодить Машнову, Фёдоров не знал, может это вообще временное помутнение на фоне стресса, как иначе объяснить внезапное внимание к порядку в квартире и настроению друга. Так было принято решение плыть по течению согласно любимой поговорке Евгении Петровны — «делай что должно, и будь что будет». Слава же не был уверен в том, что правильно понимает происходящее: с одной стороны, Мирон явно менялся, медленно, но верно, пока эти изменения могли заметить только близкие, и тем не менее, прогресс заметен, с другой стороны, Машнов не был уверен, что всё это по-настоящему, может быть Фёдоров вбил себе в голову, что это его настоящая любовь и теперь отчаянно старался показаться лучше, чем есть, как-то более искренне он спрашивал про дела Славы и почему-то не разбрасывал грязные носки. Замай подозревал Мирона во всевозможных злых умыслах, иногда переходя к версии, что Фёдоров просто дебил и мудак и на злые умыслы у него мозгов не хватит, максимум — хуёвые питерские наркотики долбит, вот и подобрел. А Паша-уже-не-аферист говорил, что люди меняются, ну или хотя бы, отбросив лишнее, чужое, становятся теми, кем и должны быть по божественному замыслу, от мата и блатного лексикона, правда, Паштет не избавился, но пути Господни неисповедимы. Не долго музыка играла — не долго фраер танцевал: через две с половиной недели СК получил новый труп, и те, кто хотел жить, завертелись в два раза быстрее. Жить видимо хотел и Олег, так что перестал нести пургу, как выражался Рома, и начал больше слушать и задавать уточняющие вопросы, только интеллектом всё так же не блистал. Оно и к лучшему — дотошностью Александра Викторовича, командирским тоном Евгении Петровны и неиссякаемой энергией Мирона Яновича отдел был сыт по горло. Но так было нужно: маньяк больше не боялся наследить и откровенно упивался своей властью. Если раньше он просто «спасал» близких жертвам людей от боли наблюдать их зависимость, то теперь это окончательно походило на синдром Бога и святую уверенность, что он — убийца — слишком великий и ужасный, чтобы кучка дураков из следственного комитета могла его вычислить. Сложностей добавляла невозможность установить нормальное наблюдение в гей-клубах — их ведь не бывает в России, а те, что были, куда-то исчезли — так же сами оперативники не горели желанием изображать «пидорасов» в подпольных заведениях и в принципе мало походили на этих самых «пидорасов». Зато о наркопритонах люди в погонах были хорошо осведомлены, играла роль коррупция — крупные магазины всевозможной дряни снимали с себя претензии со стороны закона в обмен на звонкие деревянные, информацию и сдачу своих же сотрудников — таким образом, установить наблюдение за гнилыми местечками было не сложно. При опросе тамошних обитателей выяснилось, что появлялся кое-где молодой парень пижонской наружности, ошивался неподалёку от одной из заброшек, волком смотрел на тамошних обитателей, общался ли с кем-то — неизвестно, кучерявый такой в прямом и переносном смысле. Начали проверять всех, кто в послужном списке имел насильственные преступления за последние десять лет, чтобы уж точно не упустить маньяка, даже если он в четырнадцать лет стукнул брата камнем по голове, а потом был образцовым ребёнком. В один из дней ударного труда Мирон отчётливо осознал, что не хочет идти пить пиво и мысленно воровать в личный словарь афоризмов язвительные цитаты Сани, а хочет домой — к Славе. По приходе выяснилось, что Машнов за бесплатно не перерабатывает и уже успел нажарить пельменей. Мирон решил поделиться с другом примерным портретом убийцы и стребовал со Славы клятву, что тот не будет употреблять и шататься по гей-клубам, пока Фёдоров не поймает маньяка. — Господи, Миро, ты кем меня считаешь? Я тут пять через два химичу с перерывом на обед-перекур с Андреем, а по пятницам пью пиво с ним и, теперь, с Пашей. Если ты в своей Москве так развлекался — дело твоё, но на меня это не проецируй, если бы не Замай и всякая наша творческая деятельность, меня можно было бы запросто записать в мещане, чья мечта — накопить на отпуск в Турции. — Возмутился Слава, предварительно просмеявшись над словами Фёдорова. Мирона задело предположение Славы о его образе жизни в столице, нет, конечно, всякое бывало, но в основном он всё-таки был занят оправдыванием чужих ожиданий и всякий его протест превращался в распитие алкоголя в одиночестве. Слова Машнова как будто отбрасывали в прошлое, когда каждая его язвительная шутка воспринималась Фёдоровым как доказательство чистой ненависти к нему, Мирон обычно скупился на ответы и в тайне каждый раз себя спрашивал действительно ли Слава его любит или уже ненавидит, мог ведь ненавидеть, столько лет, не получая взаимности? Мирон бы, наверное, возненавидел. — Я просто волнуюсь за тебя, Слав, ты не видел, что он делает с этими парнями, а ещё я думал ты тоже мечтаешь о море. — Мирон сохранял относительное спокойствие и моментально записал это в свои победы, мог бы отдать честь Сане, но у него побед в послужном списке достаточно и без тонких взаимоотношений Фёдорова с соседом. — Прости, ты же знаешь я несу хуйню, все мои слова я обычно слышу впервые одновременно с собеседником. А Турция — нахуй, я слишком мало трачу на себя и могу себе позволить откладывать на поездки в Тай, когда погода тут становится слишком паршивой, обычно в феврале. И Мирон простил, удивился только: раньше он бы злился и припоминал это Славе ещё пару дней, пусть мысленно, но рефлексия — последнее на что у Фёдорова были силы и время. Следующая жертва оказалась хорошо знакома Мирону, Славу пришлось вызвать на разговор, как хорошо знавшего убитого — близких родственников у Паши-афериста не было. Беседовали один на один, несмотря на мольбы Саши и Ромы пустить их посмотреть на «этого твоего Славу». Технически, Мирон не имел права беседовать со свидетелем, с которым был знаком лично, только вот об этом личном знакомстве никто лишний не знал, он с первых дней пошаманил с документами и оказался временно зарегистрирован по совершенно другому адресу — ни к чему начальству знать, что их сотрудник сожительствует с другим мужиком. Соблюдя все формальности, Фёдоров начал с того, что уточнил биографию Павла, не всё Машнов знал, однако за последнее время успел ближе познакомиться с покойным, тот не переставал благодарить Славу за то, что отвёл его к Андрею и помог найти нормальную работу. Через почти час беседы наконец пришло время выяснить: каким образом Паша оказался обдолбанным у ночного клуба, где его настиг маньяк. — Мирон Янович, история, наверное, считайте трагическая, и, боюсь, я косвенно поспособствовал тому, чтобы Паша превратился в подходящую жертву. Видите ли, я ему помог с трудоустройством, потом стал обедать вместе с ним в компании Андрея, так же втроём мы пиво пили в квартире Замая, с ним вам тоже надо будет поговорить, он может скажет то, что я запамятовал. Накануне смерти он пришёл ко мне и признался, что я ему нравлюсь и что свою ориентацию он долго отрицал и чувствовал за неё вину перед покойным отцом. Я старался максимально мягко объяснить, что люблю другого очень давно и не могу с ним быть ну никак, наверное, он надеялся, что я ищу замену, и он сможет ей стать, он ведь знал о моих чувствах к другому. — На этом моменте Мирон поморщился. — Он, видимо решил с горя уйти в загул. Если Вам интересно, я подозреваю, что кто-то из барыг в клубе увидел в нём несчастного, а заодно и профана в теме наркоты, ну и продали ему какую-то непонятную смесь. — Слава чувствовал непомерную вину перед Пашей за то, что отверг его, пусть так и было правильно, а ещё было стыдно перед Мироном и страшно, что тот про него подумает, может опять будет ненавидеть Машнова, его же стараниями получилась новая жертва. Замая действительно вызвали на беседу. Он не мог упустить возможности подгадить Мирону за наплевательское отношение к Славе, так что начал описывать всё, что знал в таких подробностях, что после получаса беседы у Фёдорова начал дёргаться глаз, а это Андрей успел описать только первое знакомство с погибшим, Мирон Янович однако быстро смекнул что к чему и произвёл рокировку, заменив себя Саней Удушающим, он со свидетелем спелся и через несколько часов предоставил подробнейший отчёт, не сильно проливающий свет на само убийство, зато избавляющий Фёдорова и Евгению Петровну от излишков бюрократии. Организацию похорон взяли на себя Слава и Замай, чему дальние родственники были только рады, казалось, по Паше скорбели только эти двое, да дядя по линии отца, он, судя по всему, не часто видел племянника и понимал, что друзья покойному были ближе. Машнов на зло всем безразличным родственникам начал речь. — С Пашей я познакомился случайно, просто оказал посильную помощь нуждающемуся и я благодарен судьбе за эту встречу. Мы общались не долго, но за это время он успел мне стать близким человеком — вторым, кому я смог открыться после одинокого побега в Петербург. Все здесь знают какой образ жизни он вёл долгое время, а ещё всем известно, что у него никогда не получалось по-нормальному обманывать людей, можно сказать, что грех обходил его стороной, когда я слушал его откровения о жизни, Паша представлялся мне чуть ли не святым, не удивительно что он поправил своё положение после похода в церковь. И поэтому я никогда не прощу себе, что оказался недостаточно мягким с ним, мне пришлось сказать ему правду — я не смогу быть с ним счастлив, и эта правда его погубила. Покойся с миром, Паша, теперь тебе не нужно никого обманывать.