Ответственность

Слава ненавидел жалость к себе. Жалость в глазах матери, когда от пьяного отца доставалось Машнову, когда над ним смеялись в начальной школе за ботанские увлечения, жалость Вани Светло, Рудбоя и Андрея, когда они слушали про чувства к Мирону и видели, как Фёдоров эти чувства не ценит. Только иногда Слава позволял себе за закрытыми дверями себя немного пожалеть, а потом вспоминал, что он не жертва, по крайней мере не теперь, а лучше никогда. Оттого приходилось врать, не мог он выносить эти жалостливые взгляды, вот и сейчас немного скорби в рамках нормы и снова делать вид, что всё хорошо, что он живёт дальше и совершенно точно не прокручивает в голове последний разговор с Пашей и уж точно не восстанавливает в хронологической последовательности всю историю отношений с Мироном каждую ночь, пытаясь понять, где они свернули не туда, когда начались изменения в характере друга и с каких пор он сам вызывается помыть сковородку. В то, что это всё по-настоящему, не верилось, не спустя столькие годы откровенно затянувшегося подросткового бунта Фёдорова. Одна теория была охерительнее другой, среди самых страшных лидировало предположение, что Мирон это затеял, чтобы, втеревшись в доверие, окончательно растоптать чувства Славы и отделаться от него раз и навсегда. Нужно было как-то проверить, какую именно цель преследует Фёдоров и преследует ли вообще. Машнов чертовски устал жить в неведении и ждать непонятно чего, пора уже предпринять что-нибудь, даже если это будет не совсем правильно. И Слава решил. Всё просто: он скажет Мирону, что согласен попробовать встречаться, посмотрит на его реакцию и, если повезёт, насладится несколько искусственным счастьем, а заодно выяснит всё про Фёдорова окончательно. Машнов устал ждать непойми чего, плыть по течению и согласовывать свои действия с высокой моралью, он не Паша, он никогда не был святым, может потеря друга так сказывалась, не важно, важно что-то уже изменить, пусть и пойдя на странный, мало оправданный риск. План надёжный как, блять, швейцарские часы. Мирон сидел в кабинете откинувшись на спину кресла и напряжённо думал, когда на пороге объявился Олег с очередными бессмысленными бумажками, говорил что-то про письмо на имя следователя. Фёдоров лишь отмахнулся и сказал, чтобы тот шёл к мамочке домой прибраться, потому что уборка это единственное полезное дело, которое стажёру можно доверить. Молодой человек так и застыл в дверях, кинул конверт и отчёты на стол, развернулся на сто восемьдесят градусов и в очередной раз сбежал. Мирону было не до того, он думал о Славе и как ему доказать, что Фёдоров готов меняться даже не ради него, а просто потому что осознал, что слишком давно бегает от ответственности и пора уже сказать матери, что он никогда не хотел на юрфак, отцу — что надеялся на поддержку в идее поступить на филолога и ещё куче людей высказать, что он о них думает, а потом засесть дома у Славы, мыть посуду, потому что друг привык, что посудой занимаются лаборанты, от того раковина вечно заполнена, и писать стихи, может даже в сборник собрать однажды. А ещё думал про маньяка, это ведь они слишком медленно продвигаются в расследовании, на столько, что убийца уже смеялся над ними и в конец растерял страх. Через некоторое время покой Мирона снова потревожили, на этот раз Евгения Петровна. — О чем задумались, Мирон Янович? — Вежливо поинтересовалась она, коллега выглядел слишком уставшим, следовательница обращалась не как обычно — по-командирски, а искренне заинтересованно. — Обо всём, Александр Викторович и Роман Сергеевич уже ушли, может вы мне посоветуете что-нибудь дельное, только это личное. — Евгения Петровна молча придвинула соседний стул и присела, выражая полную готовность выслушать. — В общем, у меня есть друг, мы давно знакомы и практически столько же времени он твердит, что я застрял где-то в четырнадцатилетнем возрасте, недавно я понял, что он абсолютно прав, но я не знаю как мне показать, что я действительно хочу меняться, не ради него, а просто чтобы уже что-то изменить в жизни, я кажется уже это дело начал, но я не знаю, как мне его в этом убедить. — Ох, боюсь, что за таким советом вы обратились не к тому человеку, сейчас любое моё предложение вы либо проигнорируете, либо, что хуже, поступите ровно наоборот, вы же собрались взрослеть, поступать по-своему, но во мне видите свою мать, и не делайте вид, что это не так, на меня так же смотрели убийцы на допросах, как вы периодически поглядываете, так что советовать я вам тут ничего не буду, только своими наблюдениями поделюсь. Вам посчастливилось познакомиться с Александром и Романом, эти двое начали раскрывать в Вас лучшие качества, которые Вам всё это время помогают, поверьте, многие следователи того же возраста и опыта, что и Вы, не сталкивавшиеся с такими делами, давно бы сломались, но не Вы. Роман Сергеевич воплощает хаос, живущий в каждом из нас, это эмоции, которые он так умело подмечает и с которыми так умело обращается — своими и чужими. Обратная сторона медали в том, что всякий другой на его месте, да и он сам, пусть реже, под влиянием этих эмоций, даже не своих, делают всякие глупости, бросаются в омут с головой или поддаются меланхолии от того, что слишком хорошо видят серость этого мира. Александр Викторович — не противоположность этому, скорее просто другая грань человеческих характеров — холодный рассудок, предельная последовательность и способность мыслить на несколько ходов вперёд. Прекрасно если бы не сопутствующий принцип «всё или ничего», везде первый, а значит уязвимый к болезненным падениям. Эти двое до сих пор живы лишь потому, что возвели это в абсолют, всем прочим же надлежит быть осторожными с подобными подходами к жизни. Я не скажу, что Вы повзрослели за этот месяц, но точно впитали в себя качества Александра и Романа в какой-то степени, это и помогает сейчас Вам не поехать головой и оставаться работоспособным, вы делаете более чем достаточно, совет я Вам дать не могу, но, надеюсь, предостерегу от возможных негативных побочных эффектов от изменений, которые с Вами произошли. Мне кажется, Вы и сами заметили что-то из того, что я описала, а значит не истолкуете мои слова превратно. — Евгения Петровна сухо излагала свои наблюдения, новой информации для размышления было слишком много, и Мирон откровенно завис. Вынырнув из себя Фёдоров не обнаружил ни следовательницы, ни признаков жизни СК, подумать было над чем, но у него никак не сходился пазл, будто отсутствовала какая-то важная часть. Мирон поругал себя за то, что всё же не выспросил совета у Евгении Петровны и отправился домой. Слава мог замечательно делать вид, что всё хорошо, любой бы купился, даже самый близкий, но они с Машновым были слишком похожи, на его месте Фёдоров бы себя винил, особенно теперь, и это помогало заметить в поведении Славы тень скорби, которая никуда не исчезала. Никуда не исчезла и превратилась в какое-то помешательство, потому что как только Мирон переступил порог, к нему выбежал Машнов, порывисто обнял и огорошил. — Давай встречаться. — Вот она — славкина непосредственность во всей красе, и ведь похуй, что Мирон уже не подросток, мешающий водку с энергосом и таблетками от своей биполярочки и что сердце может не оценить такие шокирующие заявления. И на романтику похуй, а это, кстати, в случае с Машновым, подозрительно. Вообще похуй: там, где застряли фашистские танки пройдут свободно Слава Машнов и Иван Светло, ну просто потому что поздно и вот-вот они останутся без егеря на ночь. Фёдоров знал, что друг на самом деле предпочитает сидр и не может устоять перед красивыми цветными коктейлями, но если Светло сказал: «вино и егерь», то будут вино и егерь, может Мирону ещё повезло, что он имеет странные взаимоотношения со Славой, а не Ванечкой, второго он бы точно не пережил. Фёдоров так завис в этих пространных размышлениях, что не сразу заметил звонок телефона, а когда всё же заметил, то механически взял трубку, не думая, что тут вообще-то сложный личный момент и пять минут личного времени он имеет право отжать у работы. Лучше бы он ответил Славе, а не взволнованному голосу Ромы, тот требовал срочно выходить и оценить навыки вождения Саши по направлению к новому трупу. Ну что ж, Мирон ещё не успел разуться. Они были на месте через 7 минут. Второй раз за десять минут Мирона чуть не хватил инфаркт. Куча крови и лицо, лицо с хитрым прищуром, чёлкой, лезущей в глаза, вздёрнутым носом — абсолютно безжизненное лицо. Фёдоров только что видел Славу живого и в меру ебанутого, но на пару долгих секунд всё равно поверил, что это он лежит с перерезанным горлом и венами на руках, кажется, из них всё ещё медленно струилась кровь. Не он. В этот момент Мирон понял, что будь это Слава, он бы этого не вынес, содрал бы погоны, закрылся бы в квартире друга и больше ни с кем не контактировал, зачем бы это было без Машнова: у Вани есть Ванечка у Саши Рома, а у него никого не будет, кроме психиатра и антидепрессантов. Что-то он слишком часто стал проваливаться в мысли, Евгения Петровна предупреждала не поддаваться меланхолии, кажется, была права. О трупе, по словам Саши, сообщил анонимный звонок. С появлением старшего следователя всё, кроме самого следователя, пришло в движение. — Он убит не больше получаса назад, исходя из температуры окружающей среды… — Судмедэксперту договорить не дали. Мирон Янович отдал распоряжения по рации: центральный район перекрыть, никого не выпускать, всех, кто подходил под описание маньяка задерживать и молиться, чтобы тот не успел сбежать на метро. В переулке появился Олег. Мирон хищно глянул на него и спросил. — Как ты здесь оказался? — Гулял, заметил наши машины. — Олег любопытно поглядывал на труп. — Ты трезвый, в твоём возрасте никто не бывает трезвым на Рубинштейна. — Ещё один взгляд на стажёра и пазл в голове Фёдорова сошёлся, а в месте с этим появилось и понимание, что вся предыдущая его работа в Москве с финансовыми преступлениями, бытовухой и разборками скинов с мигрантами ничего не стоила. Вот оно, его призвание — особо тяжкие насильственные преступления, со сложными мотивами, дефицитом улик, как в любимых детективных книжках из детства. — Ты арестован. — Олег дёрнулся, но за его спиной тут же материализовались Саша и Рома, щёлкнули наручники. — КАК? — Как я понял? Вообще, только что, надо было раньше. Во-первых наше наблюдение за местами охоты едва давало результаты, я подозревал, что преступник имеет доступ к нашим материалам, но не был до конца уверен, нам могло просто не везти, затем твоё поведение странным образом коррелирующее с убийствами. То излишняя самоуверенность, то подозрительная заинтересованность и вот что интересно, трупы находили через день-два после того, как тебе кто-нибудь сделал особо едкое замечание. Ну и наконец, моя догадка, письмо. Ты был очень взволнован, мол письмо на моё имя, но откуда ты знал содержание запечатанного конверта? А если не знал, то чего волновался и обиделся, когда я его проигнорировал? Скажи, если я сейчас поеду и вскрою конверт, то найду там послание, где маньяк злорадствует над тупорылым следствием? Зря вы всегда возвращаетесь на место преступления. — Видимо не такое уж тупорылое. — понуро ответил Олег. — Я могу считать это признанием? — Деловито поинтересовалась Евгения Петровна, до этого молча наблюдавшая за разворачивающейся сценой. — Да.