Двое, и ещё много тех, кто ничего о них не знает

На улице жара, а Коннор в шапке и в худи с длинным рукавом. Правда в шортах, как ни парадоксально. Матвей бы предпочёл его ноги лишний раз всуе не видеть — в горле пересыхало, и зависть немного поддушивала. Коннор набирал мышечную массу гораздо проще: к сезону раздуться, как шарик, для него было делом дисциплины и последовательности, а для Матвея каждое новое кило мышц достигалось всё больше не тренировками и качалкой, а молитвами и заговорами. Интересно, что было бы, если бы он старался чуть меньше? Истончился бы до невидимости? Они немного повздорили с утра, и Коннор пошёл проветриться. Это было не со зла, оба были немного не правы, но случилось всё как-то на неуправляемом заносе. Слово за слово, и вот, Матвей дома один, а Коннор расстворился где-то в Филадельфии. Первый второго не искал — знал, что придёт, вещи-то оставил, а самолёт уже вечером. Самолёт уже вечером. Матвей закрывал глаза на несколько секунд и прощупывал свою боль всякий раз, как эта мысль проскальзывала в голове. Смотрел яркое кино их незабываемого лета, нескольких месяцев, которые они провели вместе, каждого дня, оставившего в душе согревающий след. Ссоры уже не помнил. Если бы была возможность прожить заново все четыре месяца даже со всеми его неровностями, полурасставанием в Вашингтоне, дурацкой очень болезненной шуткой Мелани Бедард, разобравшей Матвею душу, жестокостью Коннора в Эдмонтоне, дурном самочуствии, страхом быть раскрытыми, вечером в полиции и ещё многими неприятностями, встретившимися этим летом, Матвей включил бы заново, не задумываясь, остался бы в нём навечно. Он впервые в жизни чувствовал, что прощает кого-то до конца. А раньше он этого, оказалось, не умел: любая обида на любого человека оставалась, и, даже если он считал, что не злится, он их накапливал и в итоге начинал презирать. А Коннора нет. И только его — нет. Всё, что связано с ним внутри Матвея, — бескрайняя и защищающая от всего любовь. Кто как её представляет: у Матвея в голове они одни во всём мире, валяются в обнимку в океане подушек и просто вечность болтают о том о сём. Им никуда не надо, за ними никто не придёт, а души и сердца чистые и лёгкие. Оба бесконечно прощены. Матвей затянул его в квартиру, когда увидел за порогом виноватый взгляд. И "прости меня" сказал первым, обнимая. В этих объятиях не было места раздражению. Матвей никого бы больше не мог так обнять. Коннор положил подбородок ему на плечо, прислоняясь виском к чужому виску. — Прости ты. Я немного перенервничал. — И я, — признался Матвей. — Коннор, мы же не навсегда расстаёмся. Мы увидимся даже в сентябре. — Да. Это так, — он согласился, отстраняясь от Матвея и заглядывая ему в глаза. — Мне просто сложно представить, как будет тяжело так долго быть порознь после нашего лета. Матвею тоже. Но он так Коннору не скажет. — Мы не будем одни, с нами будет хоккей. Ты же помнишь, что мы любим хоккей? Коннор тихо усмехнулся. — А каждую встречу мы можем делать особенной. — Она ведь и так. — Вот именно. — Я люблю тебя, Мэттью. Каждый раз, когда ты будешь чувствовать себя одиноким, обиженным, лишним, бессильным, вспоминай о том, что я люблю тебя. Что в моих глазах ты восхитительный парень, а мой взгляд важен, я ведь лучше всех тебя знаю. — Ты моя суперсила, я знаю, — Матвей улыбнулся, глядя ему в глаза. — Не читай о себе новости и комментарии, Коннор. Если захочешь — пиши мне, я расскажу, что пишут, честно, ничего не буду скрывать. Но узнавай от меня. Не из реддита и твиттера, ладно? — Спасибо, — шепнул Коннор. — Мне бы хоть каплю твоей стойкости к чужому мнению. — Я заменю тебе эту стойкость. И так легче самому быть стойким. Матвей, признаться, таким уж толстокожим на самом деле и не был, но, когда Коннор этим восхищался, Матвей действительно таким становился. Вера и признание Коннора делали его лучше, давали сил, заставляли самому верить в то, что Матвей, чёрт возьми, способен на невероятное. Они оба раньше не знали, что любовь такое может. И, возможно, оба немного подумывали о том, что она далеко не для всех такая, какая она для них. — Мне жарко на тебя смотреть, — пожаловался Матвей. — Футболку принести? — Не надо, всё в порядке, — улыбнулся Коннор. Он присел на широкий подлокотник дивана, глядя на Матвея с ласковой улыбкой снизу вверх. — Не уходи. — Шапку хотя бы можно снять? — Матвей провёл пальцами по тёпой ткани на чужих ушах. — Ты же знаешь, что можешь снять с меня всё что угодно. — А можно снять с тебя шапку так, чтобы потом не оказаться упёртым мордой в диван и выебанным? — А ты не зарекайся. Матвей подцепил край, снимая его шапку и обнаруживая белоснежные пряди под ней, вольно рассыпавшиеся в беспорядке на чужой голове. От неожиданности Матвей даже не сразу смог что-либо произнести, глядя на блондина Коннора, за два часа прогулки по Филадельфии дошедшего до ближайшего салона и только. — Вау... — выдохнул он. — Нравится? — зашёл Коннор сразу со сложного. Но, если честно, как оно могло бы не нравиться? Это ещё один незнакомый образ давно уже вдоль и поперёк изученного Коннора, Матвей такие смаковал. — Как же ты красив, — он закусил губу, вязко глядя Коннору в глаза. — Тебе нереально идёт. Коннор почти замурлыкал, когда Матвей вплёл свои пальцы в белые волосы, заластился к чужим рукам, довольно посматривая на лицо своего парня снизу. А Матвей любовался. — Это надолго? — спросил он, подушечками пальцев поглаживая висок Коннора. — Пока ты так смотришь, — улыбнулся Коннор. — Мне бы не подошло. А ты кошмарно красив. Ты и с русыми самый красивый парень в моей жизни. — В моей жизни есть кое-кто покрасивее, — мурлыкнул Коннор, расстворяясь под чужой лаской. Матвей перебирал прядки, рассматривая, нежно поглаживал кожу головы кончиками пальцев, заправлял волосы за ухо, мягко трепал их, а затем скользнул на затылок, взял в кулак и натянул так, чтобы поднять лицо к себе для грубоватого поцелуя. У Коннора заплясали мурашки по спине, когда Матвей прикусил ему губу. Смотрел он так туманно, из-под едва приоткрытых век. Влажные губы растянулись в улыбке: — Я знал, что ты захочешь меня за них потягать. Наслаждайся. А я пока могу... — он провёл пальцами по ширинке Матвея. Тот остановил руку. Волосы Коннора пришлось выпустить из ладони. Матвей достал свой телефон, протягивая парню: — Сними себя. Я тоже хочу папку, которая будет выветривать все мысли из головы. Коннор схватил телефон левой рукой, снимая с блокировки и включая камеру. Сдалал пару снимков себя, потом включил видео, на котором манерно поправил волосы, глядя за отражением в экране. На это же видео попало то, как Матвей рядом взял его за подправленные волосы, сжал пряди в кулаке и наклонил голову на бок. Потом фото, на котором Коннор с мольбой смотрит наверх. Потом вторая мужская рука на его лице. Большой палец на губах. Затем видео, где Коннор посасывает чужие пальцы. Возбуждающе. Он опустил телефон вниз, выдыхая: — Рука устала. Когда он неожиданно спускается со своего пьедестала на человеческий грунт, в мире нет никого, сильнее заслуживающего нежности. Матвей освободил его волосы, мягко наводя порядок на голове, пока Коннор по-ребячьи просился в его обьятия, припал лбом к его груди и тёрся щекой о ткань футболки. Пришлось обнимать, прятать его в своих руках, шею мять. — Если хочешь, я поделюсь своим альбомом, Мэттью. Он такой тёплый, иногда даже горячеватый. — Я хочу, но было бы лучше, если бы ты просто время от времени мне что-то присылал из своей коллекции. Не всё сразу. И только то, что ты бы сам хотел. Оставь что-то себе. Я уверен, там есть то, что ты захочешь видеть только своим. А у меня есть несколько фото с этого лета, и я доволен. — И сколько воспоминаний. — Как маленькая жизнь. — Очень счастливая. Матвей поцеловал его в лоб, отпуская руки и забирая у Коннора свой телефон. — У нас ещё почти пять часов, — Коннор вновь попытался словить потерянный контакт. — Не спрашивай ничего, бери, если хочется. И стены хмурой квартиры Матвея вдруг эхом передали спокойный бархатный смех Коннора. Им бы подзарядиться сейчас, чтобы его свет в этом помещении подольше сохранился, потому что, когда Матвей останется тут один, ему тоже от чего-то придётся заряжаться. — Я не это хотел сказать. — Ну, не хочешь, и ладно, — улыбчиво пожал плечами Матвей. — Ой, блять, если я когда-то скажу, что я тебя не хочу, можешь взять пушку и стрелять, не думая, потому что вряд ли перед тобой я. Руки обожгли кожу под футболкой. Коннор сжал талию, привлекая Матвея к себе и усаживая рядом на подлокотник. Целовал, обещал быть нежным, а Матвей и не просил. Принял Коннора любым, всегда принимал. А Коннор принял его. Он ни разу не вспомнил Матвею той порки в Эдмонтоне. Жёсткой, болезненной, длительной, несмотря на раскаяние и покорный взгляд. Оба знали, что лучше так, чем прощение не до конца — Матвей помнил, как такие обиды разъедают светлые чувства, но теперь обиды не было. Были лишь воспоминания и благодарность за абсолютное приниженное раскаяние, за доверие и смирение. И Коннор с тех пор поменялся. У него что-то перемкнуло в голове, он словно решил для себя кое-что, чем с Матвеем не делился. Пока. Матвей не лез, но изменения видел: Коннор успокоился. Перестал драться, перестал принуждать, навязываться, жестить, приручать — словом больше не перемежал любовь со взрывом гормонов. Теперь просто любил. Поэтому раздевал, не торопясь, целовал так, словно поцелуи — девяносто процентов всего, смотрел в глаза, улыбался. Молча. Любовался. И больше действительно не доминировал. Матвей игрался с его волосами, убирая их назад, пропуская между пальцев, сжимая и разжимая кулаки. Коннор очень эффектен сверху с этой причёской: когда Матвей убирал прядки к затылку, они мягко скатывались обратно, обрамляя красивое лицо и оттеняя развооружающий блестящий взгляд. Болезненно приятное проникновение заставило притормозить, Коннор припал к чужой шее, и в нос Матвею ударил кедровый запах его волос. Только бы никогда не отстранялся. Пусть так лежит. Матвей подвинулся, заводя колени выше, и Коннор тут же схватил его лодыжки, укладывая их на свои плечи и приподнимаясь над чужим телом. — Дай мне почувствовать тебя сильнее, — с мольбой взглянул на него Матвей. — Ты ещё рядом, но мне ужасно тебя не хватает. Коннор слился с ним, давая глотнуть немного приносящей счастье боли, а Матвей впился в неё жадно, как будто принимал Коннора впервые в жизни. Тому на все его аппетиты хватит сил и желания. Указательный и средний палец прокатились подушечками по губам, и Матвей приоткрыл рот, впуская Коннора и мягко обводя языком верхние фаланги. Коннор вошёл чуть глубже и остановился, наблюдая, как Матвей послушно смыкает губы и ласкает пальцы во рту. — Сделаем поярче? — уточнил он. Хотя мог бы не спрашивать. Ладонь прислонилась к ягодице, и смоченные пальцы скользнули внутрь рядом с членом Коннора сначала лишь на две фланги. Матвей закусил губу, поднимая взгляд на парня, а тот ждал знака, что можно дальше. Ухватившись за зрительный контакт, Коннор протолкнул пальцы и двинулся бёдрами резко, до шлепка по ягодицам. Матвей задрожал. Голова запрокинулась, и он высоко застонал, а затем снова болезненно-прерывисто, когда Коннор вновь вошёл в него до шлепка. В глазах темнело, и в мыслях — тоже. Если Коннор хоть одним пальцем шевельнёт одновременно с этими толчками, наверное, Матвей сойдёт с ума от эмоций. А он лишь момента выжидал. Изогнул пальцы внутри, давя на стенки так, что Матвей захныкал от боли и удовольствия. — Всё хорошо, Мэттью? — обжигающе прошептал Коннор ему на ухо. Нет! Он же вот-вот сгорит! — Великолепно, — выдохнул Матвей в ответ. — Скажи, что ты любишь меня. — Я люблю тебя, — резко ускорившись, ответил Коннор. — Я люблю тебя, Матвей Мичков. Я люблю тебя. Я люблю тебя больше, чем кто-либо когда-либо кого-либо любил. Больше, чем хоккей. Больше, чем себя. Больше, чем свою семью. Больше, чем родину. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Матвей хныкал от резких движений, разводя ноги шире и прижимая всё плотнее к себе. А чувстовалось всё так, как полтора года назад — в их встречу в США, когда они ещё не успели друг друга так изучить и, главное, не успели изучить самих себя. Трепет из-за встречи с очень близким, но пока ещё недостаточно знакомым человеком, вся любовь в глазах после долгой разлуки, вся невысказаннаая ранее нежность, такая, которая обдумывалась множеством одиноких ночей в мыслях о ком-то столь далёком, но точно принадлежащем. Всё сердце отбивало теперь вместе с кровью. Четыре месяца познания себя и чужой души привели их к долгим молчаливым, но означающим всё взглядам, волнению от осязания чувств между ними и к абсолютной стопроцентной любви, к ласке перед долгим расставанием. А может, такая и любовь у них — обдумывать слова и жесты неделями, прежде чем выдастся шанс повторить их лично. Это жестоко, конечно. Не видеть его так подолгу, довольствоваться перепиской и редкими встречами между делом — такое выдержит далеко не каждый. Они выдержат. Именно они смогут. Поэтому и награда велика, сейчас оба они это понимали. Ничего страшного, если так будет ещё год, два, пять, десять лет. Всё-таки это неправда, что ничего вечного нет — вот она, вечность перед ними, и сами они тоже вечны. Через десять лет Матвею будет всё столько же, его лицо будет молодым, и их мысли будут так же наивны и так же светлы, и сил всегда будет много, желание никогда не иссякнет. И так же больно будет всегда, но эта боль их общая, и с ней не так страшно, как без неё. Они идут с ней за руку, ныряют в неё и дают друг другу почувстовать её, потому что с ней они оба живы и оба уже не представляют без неё жизни. Матвей будет сильно скучать по его рукам. В них слишком тепло, а когда ладонь Коннора соединяется с ладонью Матвея, кажется, что одиночество изчезает из их жизни как явление подчистую, как будто его не было никогда, они так вместе и родились, сцепившись ладонями. Сидели молча, держась за руки и прислонившись висками друг к другу. Смешно, наверное, со стороны смотрелось, но им было не до смеха. Оба понимали, что грядущий год будет сложнейшим в их жизни. Морально они были готовы, но вот телу этого не объяснишь, тянет же так, что не отлипнуть. — Знаешь, если мы продолжим в том же духе, вечер закончится двумя пулями в висок, — разрезал Коннор тишину. Матвей словно пробудился, ловя себя на мысли, что, кажется, последний раз звук человеческого голоса в этих стенах звучал несколько часов назад, когда он бился в экстазе под своим парнем. Они так и сидели просто рядом все эти несколько часов? — Прикольный получился бы заголовок. — Мэттью, — Коннор опустил взгляд на их сцепленные руки. — Я буду ужасно по тебе скучать. Такие простые слова, а сердце разорвали так, что чудом Матвей не расплакался. — И я по тебе, — ответил он. — Конни, я хотел тебе сказать, что это лето сделало меня самым счастливым человеком в мире, и теперь ничто этого не изменит. — Кроме того, что пару раз было очень больно. — Это была важная для меня боль. Я понесу её с собой. И я знаю, что придётся испытать её ещё мно раз, но я приму её как подарок. Каждый раз, когда становится больно, я перехожу на следующий этап, и я знаю, что ждёт нас в конце, поэтому мне не страшно. — И мне, — признался Коннор. — Мы почти не знали друг друга до минувшего апреля, выходит, но то, что я узнал, лишь сильнее меня во всём уверило. — Это не ошибка, не гормоны, не проклятье первой любви, не поспешно принятое решение. Это любовь. Я люблю тебя. И, раз ты мой приз, я буду рад всем испытаниям. Ты лучшее, что случалось со мной в жизни. — Чувствую себя самым богатым человеком на планете. Матвей усмехнулся, ложась ему на плечо. Коннору уже надо бы ехать в аэропорт, а он медлил — пытался разорвать магниты в их грудных клетках. Избитое, конечно, сравнение, но оторваться друг от друга они не могли физически. Последнее объятие перед расставанием самое долгое. Оперевшись плечом о стену в прихожей, Матвей наблюдал за последними секундами присутствия Коннора в его доме. Тот натянул обувь и поднялся, мягко улыбаясь Матвею. — Напиши, как сядешь в самолёт. И как приземлишься в Чикаго. Ладно? — Конечно, Матвей. — Ну, давай. Короткие объятия за плечи, и затем Коннор, не оглядываясь, покинул квартиру, увозя с чемоданом из квартиры последнюю жизнь. Матвей потёр щёки, стирая слёзы и выдыхая в пустоту. Выбежать бы, упасть в ноги, попросить ещё одну ночь, ведь не рухнет тренировочный процесс, если Коннор полетит с утра.. Матвей вслушался в своё дыхание, закрывая глаза. Тяжёлое. А вот и любовь, выбирается из сердца, обнимает за плечи, немного колется, конечно, но согревает. Разве можно с ней такой плакать на пороге? Ладно. Надо бы диван заправить и включить сериал. Хватит слушать тишину, она только ересь всякую нашёптывает. Матвей развернулся, покидая прихожую и оставляя пустоту позади себя.