Произвол

Мы все потеряли что-то На этой безумной войне. Кстати,                         где твои крылья, Которые нравились мне?

       Следующее же утро знаменует приезд романовского доверенного.        Всё происходит формально, по изъезженной схеме. Приём, вежливый отказ от излишних почестей (хотя человек всё же не из простых, Николаю он важен), обмен бумагами и новостями. В Петербурге, вестимо, обстановка всё ещё ощутимо напряжённая, хоть и кровавая зима движется к концу. Из-за краткого отсутствия императора следствие по делу восставших ощутимо тянется, что так не к месту. В остальном городские (и не только) дела вершатся согласно порядку, своим чередом, и вмешательство императора требуется не везде.        По словам "гонца", конечно же.        Долго так продолжаться не может.        Вот уж и время к полудню. Вестник уходит из гостиной в сопровождении лакея. Стоя посреди комнаты, Романов краем глаза ощущает чьё-то присутствие.        Сергей. Стоит на лестнице, сложив руки на груди, наблюдает за всем свысока. Интересно, давно ли.        — Как Ваше самочувствие, Сергей Иванович? — осведомляется хозяин, пока собирает полученные письмена в аккуратную стопку. Перебрал мельком бумаги, да и позже разберётся, в отведённое им время.        Тот хмыкает в ответ. Николаю немного не по себе: зря он тогда разбрасывался смелым словцом. Пожалуй, вылетевшее уже не поймать, и остаётся лишь мириться с результатами маленького лукавства и больших обещаний.        Слово своё он сдержит.        — Сносно, — лаконично говорит Муравьёв, не сходя с места.        — Тогда, пожалуй, Вам не мешало бы прогуляться, — владыка разворачивается к нему, подложив бумаги под руку, и глядит добродушно. — Оденьтесь потеплее и ждите меня у конюшни минут через десять.        Солдат был так потешен в такие моменты. Его очевидно сбивали с толку такие предложения, хотя, в целом, против он не был — едва указание огласили, кивнул головой и даже сделал несколько шагов по направлению к комнате. Нерешительно, будто всё это — ловушка и злая игра. А мириться приходится. Хотя бы из вежливости.        Конечно, здесь было, о чем сожалеть. Хотя бы о том, что сошлись они при таких страшных обстоятельствах, но всё же император не был ни врагом, ни командиром офицеру. Здесь вообще не хотелось ощущать чинов, титулов — так на душе безмятежней.        Романов поднимается наверх и загадочно косится на уходящего гвардейца. Тот даже оборачивается, почувствовав взгляд, и тем самым вызывает мимолетную улыбку.

***

       Что удивило его более всего, так это то, что Муравьёв-Апостол... действительно его дождался. Прошло десять минут, чуть более, он стоял здесь с готовыми к прогулке лошадьми — и никуда не делся. Мог бы сбежать верхом, а не сбежал. Столько шансов у него было, и каждый ушёл выстрелом в небо.        Казалось бы, простое исполнение просьб, но до чего же очаровательная и благородная верность. Делает ли он это подсознательно, или лишь любопытствует насчёт результата стараний, ясно не было.        — Выбирайте любого, Сергей Иванович, не ограничивайтесь.        Офицер оборачивается на такие похожие серые морды. Тут одна, там другая, третья — всего шесть скакунов. Он и сам фыркает, смеясь, и не удерживается от замечания:        — Всё ж одинаковые.        — Позвольте, — с напускной важностью возражает Николай, — У каждого свой характер. Доверьтесь сердцу.        Это звучит так, будто Сергей стоит посреди самого колеса Фортуны. Так забавно, и Романов всё никак не может расстаться с ласковой улыбкой. Как хорошо, когда они ведут себя так легко, беззаботно, не думая о страшном. Муравьёв вот уж сколько дней мучался, а теперь — ходит, вертится, доверившись его словам, как ребёнок. Ведь сама душа хватается за повод ощутить свободу. Эта конная прогулка будет исключительно полезна для них обоих.        Наконец, тот останавливается у одной из лошадей. Той, что покойно фыркала, выглянув из своего убежища, а теперь разглядывала освободившегося Апостола с ног до головы, почти вплотную. Всё так же мирно, бесстрастно, будто он ходит к ней вот уж каждый день и вот-вот надоест.        — Мукой пририсовали? — посмеивается Сергей, касаясь ладонью конского лба. Там виднелось светлое пятно, формой уж больно напоминающее неровную, но звезду, с шестью лучами. Один из них был крупнее и отходил к самой гриве. Нет, тогда уж комета.        — Борей? — хозяин поднимает голову на коня, который терпел всяческие поползновения в его сторону и, довольный, мотал ушами. — Совладаешь с ним?        — Так он, вроде как, не буйный.        — Думаешь, я тебе говорю?        На остринку тот оборачивается, блестит весёлыми глазами и мило, негромко смеётся. После — возвращается к ласканью статного рысака. Наверное, необычно видеть Николая таким, без свойственной ему серьёзности.        Но и не на смотре же они находились.

***

       С услужливой поддержкой Якова, который до того держался поодаль, — напряжение между ним и Серёжей ещё не спало, — кони были снаряжены и выведены всадниками к аллее. Николай намеренно выбрал себе того, что шустрее других — светло-серого с пестринкой Норда. На всякий случай. Он не заменит ему любимицу Флору, оставшуюся за многие вёрсты отсюда, но свою роль в чрезвычайном случае сыграет безупречно.        — Вы ведь слукавили, верно?        Они выезжают верхом на середину парка-сада перед коттеджем. Лошади спокойным шагом ведут их к снежному простору впереди.        — Почему же? — Романов обращает на собеседника внимательный взгляд.        — Давно ль цареубийц пирами жалуют? — иронизирует Муравьёв с крайним сомнением в голосе.        Вот в чем дело. Снова узники Петропавловской.        — Я сдержу слово настолько, насколько позволит закон и иные судьи.        Эх, судьи-судьи. По большей части, их роль — лишь моральное давление. Всё ж окончательное решение будет исключительно за высшей властью. Высочайшая воля... Но зачем же врать, сплетать себе эти терновые путы, будто они и впрямь поправят и наладят обстоятельства?        Кажется, это отмечает и его пленный. Словно видит насквозь: склоняет голову смиренно, да тяжело, раздражённо выдыхает. Не дело.        Или смущает что?        Но вот близится окраина. Впереди — лес и широкий в нём просвет, вдоль дороги, как будто имение действительно находилось в ровном кругу объятий тайги. На деле же массив продолжался неровным пятном по всем сторонам, лишь к северу уступая место небольшому полю. Туда им надо.        Сергей это понимает. И, когда Николай хочет сказать тому что-то о самой прогулке, офицер резко бросает на него хитрый взгляд, чем полностью сбивает с мысли. Сжал поводья в руках, щелчок, удар по бокам — Борей срывается вперёд резвой рысью. Когда то же делает Норд — переходит на неуклюжий, но скорый галоп, подгоняемый вскриками Муравьёва. Лихого скакуна просто не нагнать, мгновение — и разрыв солидный. К счастью, не для скорого Норда. Стремительно сократив расстояние, тот выравнивается с беглецом. Всадники обмениваются азартными взглядами. Белый пар от дыханья лошадей окутывает их чуть не туманом. Рывок, второй — светлая лошадь улетает вперёд.        — Думаете сбежать? — раззадоривает Николай, оборачивается на отстающего. Всё рассчитал! Сейчас он смеялся, но, пожалуй, другому было не до веселья.        Офицер резко стягивает поводья. Рысак озадаченно уйкает, задирает голову и сбавляет ход до полной остановки. Не менее удивляется и Романов: по его воле Норд, проскакав некоторое расстояние вперёд, всё же поворачивает назад, рысцой поспевая к фырчащему братцу. Подполковника как пулей сразило, всю прыть смахнуло. Натянутый азарт, как струна, лопнул.        — Вы дразните меня, — раздосадованно, глядя в никуда.        — Нет.        Николай подводит лошадь ближе, бок к боку, приближаясь и к солдату. Беспокойно. Совершенно не нравится, куда это идёт.        — Машете свободой, как мясом перед собакой, а ведь всё одно: не получу, — чуть сбивчиво продолжает мысль Сергей. Даже конь его оборачивается на недовольного всадника, напрягши уши.        — Не моя воля Вас принуждать, — Норда отводят на пару шагов вбок, ещё яснее открывая путь.        — А если и сбегу — что с того? Мне некуда возвращаться, кроме этой проклятой "войны".        — Тогда, возможно, и не стоит?        — Возможно.        На некоторое время оба затихают, и даже кони, до того всячески всхрапывающие, теперь любопытно слушают разговор или вглядываются в окрестности. Николай обеспокоенно смотрит на мятежника, пока не решаясь вымолвить и слова.        — Думаете, я там, где и следует быть? — формулирует мысль, наконец, Сергей, глядя куда-то на белый горизонт.        — Ваша судьба зависит только от Вас. Спросите себя, и не мне этой воле перечить.        Хотя иронично. Высшая власть, верно?        Всюду он может властвовать, будь он хоть завоеватель мира. Но сердцу, увы, не прикажет и Бог.        Тот призадумался, вняв словам. Склоняет голову, закрывает глаза, и отчего-то так и веет от него беспокойством. Его соратники бы сказали, как он со стороны похож на Пестеля. Уже ль и его теперь контузия одолевает? А нет! Всё это — память о прошлом и опасение боли будущего. И, возможно, что-то ещё.        — ...Вы мучаете меня.        Вы сами себя мучаете, Сергей Иванович. Прекратите это, остановите линчевание души своей. Даже если в вопросе витает не только мотив заточения — прошу, сохраните хотя бы самого себя.        — Будьте сильнее, — негромко, ободряюще, и даже неспокойно, вторя интонацией мыслям. — Теперь Вы — иной человек, Вы стали выше былого.        — Уже ль Вам было так просто?        — Нет. Но и не отступайте.        — Мне стоит пообещать? — глухо уточняет он, ища опору действиям. От воцарившегося напряжения и Борей переминается с копыта на копыто.        — Будьте решительны. Тогда клятвы не потребуются.        Вместо ответа собеседник неспокойно вздыхает.        — ...Только прекратите мучать самого себя... — шепчет Николай. В зимнем безмолвии его речь кажется неожиданно громкой.        — Я ведь везде изгнанник, — Сергей поднимает голову. — Почти везде, но разве я до кого ещё доберусь?..        Они пересекаются взглядами. Оба беспокойные, один — с проблеском покровительственной заботы, другой — на грани отчаяния.        — Я ведь действительно могу здесь остаться? Под... Вашей защитой, не бегая, как мышь от льва?        — Доверьтесь мне.        — Дайте слово, — настаивает Сергей. — Поклянитесь, у меня более нет выхода.        И всё так хрупко, так трепетно. Кажется, сам ледяной воздух от неловкого движения может разбиться и зазвенеть битым стеклом. И все чувства так остры...        Николай клянётся.        Приблизив коня, он касается рукой чужого плеча, стремясь внушить этим хоть каплю покоя. Он говорит негромко, но с такой надеждой, с таким беспокойством, хоть и частично скрытым — самому страшно за плоды своих деяний. Хоть бы этот не пропал, хоть бы его не отняли кровожадные звери...        Другой всадник оборачивается на нежданное касание. Смотрит на руку, на него — с надеждой, с тоской. Как бы ни злился, как бы ни гневался, ни мучался — иного оплота у него, увы, нет. Они оба понимают это.        — Едем домой, Сергей Иванович. Нынче холодно.        — Мы ведь только отъехали?        — Вы можете выезжать, когда захотите, но не слишком далеко — пощадите наши волнения.        Муравьёв-Апостол оборачивается на дорогу, стелющуюся впереди. Некоторое время молчит, всматривается в белеющую даль, будто ищет там что-то... И эпизод повторяется. Лукавый взгляд, команда — и вновь погоня, топот, пар. Они проскачут ещё, быть может, не более трёх вёрст, и с высокого пригорка Сергею станет понятно, что совсем неподалёку, к северу, лежит огромное, закованное в лёд озеро. Или, быть может, море — не видно ни конца, ни края. Это знание ему ещё пригодится.        Налюбовавшись вдоволь живописным простором, всадники направятся домой. Мороз пробрал насквозь, но оба уверены: всё это даром не прошло.