Произвол

Просто в камин Бросьте немного дров. Вы, как и я, один. В общем, сюжет не нов. Вы столь близки, и это так опасно, Но разум, верно, утонул в дурной крови: Вы ненавидите меня так страстно, В полшаге стоя от любви.

       Неспокойно. Снова ничего не меняется.        Душе Сергея неймётся даже после той вчерашней клятвы. Как же всё это абсурдно, точно фарс судьбы, что никак не идёт из головы. Хорошо бы освободиться от мешающих дум, да только сделанного не воротишь. И вот, полюбуйтесь — теперь он под крылом у самого императора.        И почему им нужно было сходиться так?        Он, кажется, и рад бы однажды просто обмякнуть в его объятиях — единственных, какие ему ныне доступны и какие действительно могут согреть, — не беспокоиться ни о чем, не думать, не жалеть, но пока отречься от всего получается скверно. Снова тонет в тоске и недовольстве. Обида на царского братца всё ещё упрямо нудит внутри, не позволяя ему расслабиться и принять всё, как есть. Владыка, как Сатана, обещает счастье — обернётся ли чем дурным? Недоверчивая подозрительность говорит, что да.        Обижен на князя, обижен на себя. За подлость, за слабость. Он выдаёт это внешне — всё ещё несколько замкнут, скован, взгляд его хмурый и задумчивый. Ходит, сжав зубы, пытается разобраться в себе сам. Немудрено, что это замечает и Николай Павлович. В какой-то момент они пересекаются в коридоре, и покровитель смеряет его изучающим взглядом.        — На Вас лица нет, Сергей Иванович, — озвучивает он своё сочувствие, — В чём же дело?        Гвардеец поднимает на него глаза. Сжав губы, смотрит, чуть склонив голову, вздыхает. Молчит. Отводит взгляд.        Высказать всё в лицо сейчас? Не заслужил.        Тот встревоженным взглядом изучает Муравьёва. Затем вдруг понимающе, медленно кивает, словно делает какое-то умозаключение. Продолжает негромко и, с чего-то вдруг, на французском:        — Прошу, перестаньте. Не мучайтесь, не глушите всё внутри, Вы ведь сами себя и погубите, — проговаривает он с волнительным наставлением, чуть наклонив голову набок. Они находятся ближе, чем на расстоянии руки, и оттого диалог их ощущается сокровенней, — Вам стоит сказать, что Вас гнетёт.        Сергей раздумывает над смелым предложением. Доверительные, думает, отношения... И куда деваться? Что ж, ладно. Всё же он прав, как ни хочется оспорить. Если так будет продолжаться и дальше — один Бог знает, что может сотвориться. Инициативу приходится принять, и они переходят в светлые комнаты князя.        Получается, заслужил. "Но то лишь уступка!" — упрямо заверяет он сам себя.        Широкая дверь отворяется, и взору предстаёт всё щедрое убранство. Насколько, конечно, позволяет ситуация. Планировка тут, бесспорно, удобная: первее всего находится нечто вроде кабинета, и лишь далее — прочие комнаты. Здесь стоит два столика: письменный, посреди помещения, за которым ведётся бóльшая часть работы, и второй у стены, исполняющий гордую миссию подставки для чего бы то ни было. Пространство светлых стен занимает несколько шкафов, на треть полных книг, бумаг или других ценных для Романова вещей. Кажется, меж них виднеется и картина в крупной раме, но сейчас не до любований. Впереди белеет зимой чуть занавешенное окно, освещая приятный взгляду кабинет.        Пока гость оглядывает интерьер, хозяин проходит вперёд, вручную освобождая рабочий столик от беспорядка. Он не спешит занимать за ним место — обоим кажется, что это вызовет излишне много ассоциаций с судьбоносной аудиенцией, — но всё же пытается приложить в этот спонтанный приём больше уважения. Это сложно не заметить.        — Я могу быть откровенным с Вами? — с серьёзным видом вопрошает подполковник, заложив обе руки за спину.        — Вы можете доверить мне всё, что Вас тяготит, — Николай спокоен, внимателен к чужому зову, — Так Вам будет легче.        Офицер осмысливает следующую фразу. Тогда, во дворце, они так и не смогли достойно поговорить. Сам не знает, есть ли смысл снова ворошить тему сейчас, но что-то внутри его толкает к этому: долг ли, честь, или какая иная нужда — понять не может. Но отчего-то нужно, нужно исповедаться.        — Хочу, чтобы Вы знали, — разделяет каждое предложение твёрдой паузой, подбирая слова. Николай каждую терпеливо выжидает, внимает ему, — Никто из нас не хотел чрезмерного вреда.        Разговор даётся ему с трудом. Хоть дни его пассивны, он вечно ходит уставший — неспокойное тело не принимает ни спокойного сна, ни достойной трапезы. А тут ещё и такие темы... Как бы голова не вскружилась. Сергей продолжает, говорит всё, что в голову идёт, на грани шёпота:        — Я не хотел крови. Мало кто хотел, — прерывается. Нет, всё же правда, кого-то и вовсе пугала мысль о вооружённых выступлениях. Да и после страшно тревожились... — Всё же шли мы ради правой цели. Способы наши преступны, не сами люди.        В глазах напротив — проблеск сомнения. Романов бы возразил, но не прерывает чужих откровений. Напротив, замечает изможденность офицера, и коротким кивком указывает на стул перед тем. Гвардеец нерешительно, но усаживается — так проще собраться с мыслями. Придерживает подбородок согнутой ладонью.        — ...До чего же подло всё сложилось. Им — гнить в крепости... в земле? — неуверенно прибавляет, — А мне — в дали неясной мучаться. Ведь больно за них... Никак не могу отвлечься.        Нить размышлений спуталась. Он потирает лоб, снова делает затяжную паузу, глядя куда-то в сторону... где он ловит знакомый стеклянный блеск. Это что, бутылка вина? Гостинцы от вестника?        Николай замечает эту мимолетную заинтересованность. Впрочем, от этого предложения офицер пока отказывается, быстро брякнув что-то себе под нос.        — Никак не смирюсь.        Вот они, друг напротив друга — жертва долга и жертва упрямства.        — Могу Вас понять, — без твёрдости в голосе тянет князь, сопровождая это горестным выдохом, — И более всего сожалею лишь об одном офицере.        Муравьёв-Апостол поднимает на него взгляд. Тот продолжает:        — Мне жаль, что пришлось так поступить.        — Вы чудовищны, — отчего-то солдат усмехается, может, нервно или иронически, — Но, всё же, это спасение. Не знаю, лучше ли оно смерти, но...        — Простите меня.        Аж вышибает дух. До чего приторно-искренне. Робко, трепетно — словно они молодые супруги. С такого впрок и усмехнуться, позабавиться, не будь ты вовлечен в поток событий. Сергей поздно понимает, что около минуты просто смотрит в глаза собеседнику, привлечённый лишь парой слов.        — Я прощаю Вас, — опускает взгляд, закрывает и будто потирает лицо ладонью, — Но... позвольте другое. Мне тяжело говорить о них.        Романов понимает. Берёт в руки бутыль вина со стола — теперь Сергей сдаётся и соглашается — и разливает его по трети бокалов. Садится напротив.        — Хотите знать, почему именно Вы? — задаёт он наводящий вопрос, сменяя тему. В яблочко, это тоже интересует. Вот только сразу рождается другой: почему их разговоры вечно или о преступных делах, или о преступных взаимоотношениях?        — Потому что помните? — с ухмылкой напоминает офицер, потягивая красный напиток. Славный, приятно греет, отдаёт чем-то фруктовым.        «...В Семёновском полку.»        — Помню, — он вежливо отвечает улыбкой на улыбку и медленно кивает. Тоже пробует алкоголь на вкус, хотя кажется, что он просто смочил губы, — Порой, вспоминал между делом... Стоит в кивере, нелепо улыбается, спаивает нас с братцем шампанским...        Оба не сдерживают смеха. Сергей прячет глаза за своей же ладонью, улыбается и чувствует, что невольно краснеет. Хоть бы не так заметно, да всё одно: щёки полыхают. О, и наплел же он всем про тот случай... лишь бы никому не раскрыть всей неловкости и драгоценности момента. Ведь там тогда был и великий князь.        — Иногда заглядывал на построения, всё высматривал, не сотворишь ли чего снова, — с серьёзной миной добавляет Николай. При удивлённом взгляде Муравьёва оно оживляется, в глазах блестит озорство, — Правда! Ждал, пока доиграешься...        Милая, но не слишком уместная реплика. Веселье Романова чем-то омрачается: не поймёшь, огорчён ли он памятью о произошедшем, или даже чему-то... завидует? Сожалеет о чём?        Слукавил?        Николай снова делает глоток из бокала. То же, но более смело, совершает и офицер. Бокал опустошен, жар накатывает и к голове, взгляд потихоньку теряет трезвость. Не хочется оставлять это так — стекло наполняется новой порцией алкоголя.        — А всё же знал, что чистое у тебя сердце. Хотел сохранить, уберечь...        — Правда?        Снова пересекаются взглядом. Сейчас, внимательно в них глядя, Сергей отчётливо видит, какие они пронзительно-голубые. В комнате светло, и блеск этот переходит на льдинки, настоящие льдинки в его глазах. Чудится, будто в них ещё есть светлые стальные переливы. Наверное, так блестит северное море под серым пластом облаков, суровое и хмурое. Когда-то этот взгляд, холоднее ножа, действительно мог резать, пробирать до мурашек. Ныне он совершенно утратил эту способность. Всё же в нём кроется покровительственная строгость, но теперь она сочетается с безграничной мягкостью, юношеской признательностью и искренностью. Он смотрел на него, и глаза его улыбались, лучились благодарностью за то, что вот он — сидит напротив, всё ещё с ним, никуда не бросается и, наверное, даже ценит. Возможно, Сергей смотрел на него точно так же, но его это сейчас заботило меньше всего.        Конечно, это правда. Он ведь уже говорил это, хоть и на эмоциях. Теперь, в этой тихой и близкой обстановке, его негромкая речь отзывается жаром в сердце — или вино шалит? — и заставляет замереть, завороженно слушать дальше.        — Правда.        Голова кружится. Нет, это уже не шутки.        Сергей машинально отпивает ещё вина. Чувствует, что пожалеет, но сейчас ничем занимать голову не хотелось. Ничем, кроме него. Дьявол...        Николай осторожно поднимается со своего места и плавно, неспешно подходит к нему. Подполковник глаз отвести не может — следит за всем снизу вверх, подняв голову, и безнадёжно улыбается. В глазах от непрошенного приступа темнеет, голова начинает гудеть.        На душе легко. Впервые за долгое время ему, былому узнику, легко. Всё вытеснило какое-то странное благоговение, довольство от того, что с ним сейчас происходит. Он смакует каждую секунду, равняя её с золотом, и всё тянется так медленно, так хорошо, как не пожелаешь и во сне. Быть может, он действительно спит? Разве Николай может так ласково на него смотреть, так нежно касаться щеки своей большой, тёплой ладонью? Жар ощущается хорошо: значит, явь. Сергей жмурится, как кот, нежась в этом чудесном мгновении, желая остаться в нём подольше. Хмельная пелена его окутывает, и он предаётся этой сладкой неге. Совершенно не понимает, что и измождённое тело его сейчас сдаётся, не понимает, сколько беспокойства хозяину учинит этот ход, и, поддавшись манящему порыву, Сергей Иванович теряет сознание в его руках.

***

       Николай любит зиму.        Спору нет, ничто так не связано с ним так, как эта морозная пора. Свежесть улиц, колючий холод, белоснежный простор... Жестокая красота. И, словно искусно вытесанный из прочнейшего льда, его лик внушал величественное превосходство всем, кому посчастливится с ним пересечься.        Кому-то он сулил смерть, кому-то — спасение. Кто-то его боялся, кто-то — восхищался более всего.        Он как сама Зима. Может, он и был ею.        Солнце встаёт поздно, лишь немного приподнимаясь над горизонтом. Сейчас небосвод будто заполоняет сине-лазурная рать, нападает на серую тьму, чтобы разделаться с ней раз и навсегда. То там, то здесь, перемежаясь с облаками, виднеется чистое небо, и оттуда победоносно выскакивают тёплые лучики. Давно тут не было так ярко, так светло и весело — и Романов, вдохновленный, вдыхает полной грудью, шествуя к себе в комнату.        Недюжинных усилий ему тогда стоило перенести непутёвого солдата на кровать. Словно и впрямь сонного коня под руку тащил — но, как ни странно, справился, ничего так просто не оставил. Он продремал там весь вечер и всё утро, и даже сейчас, когда владыка заглядывает в свои же покои (уж какие были ближе! свою многострадальную спину он потом самоотверженно устроил на походной кушетке рядом с кроватью, чтобы того лишний раз не смущать), Серёжа лениво валяется там же, довольно растянувшись, как зверь на солнце. Лежит, тепло улыбается сквозь дрёму, и так не хочется его будить...        — Вставай, — коротко бросает он полуприказным тоном, подходит к Сергею. А тот жмурится, шельмец, всё-таки не спит. Хозяину приходится слегка его потормошить, чтобы обратил внимание. — Вставай, пойдём.        — Куда? — вяло тянет соня, потирая ладонями глаза, — В такую рань?        — Рань? Время к полудню, а ты бы и целые сутки проспал, — посмеивается Николай, глядит сверху вниз, — Пойдём, а то такую красоту пропустишь.        Всё же заинтересовал! Муравьёв недовольно ёрзает, приподнимается на кровати, и замечает, как горят глаза у Романова. Сонно, но тянется за ним. Легко и быстро: в одежде уснул, в ней же и идёт следом. Он выглядит так, словно его из важного дела выдернули, но не сопротивляется — пытается поспевать за голубоглазым авантюристом, который уже пролетел через лестницу и ждал его у выхода.        Князь улыбается, глядя на то, как Сергей спросонья норовит на каждом шагу споткнуться. Особо тяжело дались ступеньки. Затем он уже несётся за ним, с таким видом, будто готов щедро всыпать за прерванный сон. Любя и по-дружески, без злого умысла. И вот, когда он оказывается совсем близко, Николай с хохотом выскакивает из дома в одном мундире, прыгает на искрящийся снег и оборачивается.        — Погляди!        Он раскидывает руки по сторонам, от всей души улыбаясь. Белый пар облачками слетает с губ, а кругом — зимняя красота. Наверное, последняя: на горизонте маячит долгожданная весенняя оттепель. Серёжа, запыхавшись, останавливается на крыльце, держась за ограду. Его взгляд скользит по яркому, живописному простору, затем по Романову, такому счастливому. Удивление сменяется задорным смехом, он поддаётся трюку и устремляется вслед за ним. И оба так беззаботны, так веселы — словно ничего не разделяло их до того.        Николай с хохотом валится в сугробы и смотрит на мятежника. Тот стоит над ним в одной блузе, многие пуговицы расстегнуты, а ему совсем не холодно. В детстве ведь тоже было всё равно — главное, что светило солнце, что рядом был дорогой друг и что вам обоим безумно весело. И хоть щеки раскраснелись, хоть всё тело промёрзло — ерунда! Они были вместе, в таком уютном краю...        — Сдаётесь, Николай Павлович? — победоносно восклицает Серёжа, глядя на него сверху.        — Рано радуешься!        Отдышавшись, они снова пускаются в неудержимый пляс по белым сугробам, стремясь друг друга нагнать и отомстить снежком по цели. Круговерть из снега и радостного смеха — ребячество, да и только. И не было никаких чинов, забот, стоило лишь наслаждаться, стоило жить, ценить всё, что только попадается вокруг, пока позволяет время.        Ведь в тот же день Николай уехал.