Элой

      Они всегда называли меня изгоем.       Сколько я себя помню, от меня всегда отворачивались. Уходили. Не слышали, как я кричу им вслед. Даже раненое животное сможет получить помощь, если будет достаточно громко стонать; мимо раненого изгоя добропорядочные Нора пройдут, словно не заметив, как будто его вовсе не существует.       Помнится, когда мне было лет семь, Раст однажды вернулся с охоты, подволакивая распоротую кабаньими клыками ногу: едва перебравшись через порог хижины, он рухнул без сил, а я… едва увидев, как под его телом начинает расплываться маслянистое пятно, багрово-черное в неверном свете очага, я убежала в страхе. Отправилась в ближайшую деревню. Била кулаками в закрытые ворота, прося о помощи, – но воины, стоявшие на страже, продолжали упрямо молчать, до белых костяшек сжимая древки копий. Я плакала навзрыд. Потратила много драгоценных минут, умоляя их не дать Расту умереть, прежде чем поняла, что это бесполезно.       Именно тогда я осознала, что не могу рассчитывать ни на кого, кроме самой себя. Не самое приятное открытие в жизни семилетней девочки, но, по крайней мере, мне хватило храбрости это признать. Вытереть слезы. Вспомнить про лекарственные травы, о которых мне рассказывал Раст, после чего отправиться обратно в холмы Объятий и найти там свежий бальзамник, желтоцвет и несколько коробочек златоцвета – его семена должны были хоть немного приглушить боль.       …Конечно, мне было страшно. К тому времени солнце уже собиралось вот-вот исчезнуть за горной грядой, и ночные сумерки обступали меня со всех сторон, так что я то и дело активировала визор, надеясь вовремя заметить другого кабана или, еще хуже, отбившегося от стаи рыскаря! Шорох лап пробирающейся через кусты лисицы, случайно качнувшиеся ветки деревьев, тень от облака, набежавшего на круглый диск луны, – я шарахалась от любой мелочи, и не раз пыталась найти себе оправдание, чтобы убежать: я маленькая, мне страшно, пожалуйста, я хочу домой!..       Но потом я вспоминала Раста – его бледное до синевы лицо, стиснутые зубы, сиплое дыхание. Его руки, из последних сил зажимающие рану на ноге. Его мутный взгляд, словно уже видящий нечто, находящееся за пределами этого мира. Образ его будто вставал рядом, глядя на трусливую девчонку с нескрываемой укоризной – и я тоже сжимала челюсти, давя в себе постыдные всхлипы. Я собрала все, что было нужно, и принесла это домой, стараясь не смотреть на медленно подсыхающие на полу пятна крови.       Я раз за разом повторяла себе, что справлюсь. Что смогу. Раст лежал на полу, совсем неподвижный; кажется, он попытался перевязать ногу сам, но потерял сознание, едва успев остановить кровь, и мне пришлось осторожно разрезать задубевшую штанину, чтобы очистить и обработать рану. Я не была целителем, да и разбираться в том, какие травы стоит класть в подсумок для лекарств, начала недавно, – но у меня не было возможности обратиться к знахарке, чтобы позволить ей сделать все как положено. В той полутемной хижине, спрятанной от глаз Нора на вершине утеса, вообще не было никого, кто сказал бы: «Элой, не переживай, я все сделаю». Не на кого было рассчитывать в ту холодную, страшную и очень-очень длинную ночь, которую я провела, скуля от ужаса при мысли о том, что завтра Раста может уже не быть…       Поэтому, когда меня называют Нора, спасшей мир, я лишь передергиваю плечами в ответ, давя в себе желание выругаться. Я не была Нора, когда сама просила о помощи. Я не была Нора, когда деревенские дети швыряли в меня камнями, а их матери делали вид, что ничего не заметили. Я не была Нора, пока оставалась просто Элой, изгоем Элой, Элой, до которой никому никогда не было дела! – но, стоило мне спасти племя от «Затмения», как я сразу стала своей.       И плевать, сколько раз до этого от меня отворачивались.       И все равно, что Нора ровным счетом ничего мне не дали, кроме сомнительного звания Искателя и возможности наконец-то узнать, по какой причине я была создана в этом мире.       И никому не интересно, что даже те злосчастные Испытания я хотела пройти не потому, что мечтала вернуться в отвергшее меня племя, но лишь из детского упрямства, призывавшего доказать, чего я на самом деле стою…       А потому очевидная двусмысленность моего нынешнего положения то и дело заставляет меня кривиться от плохо сдерживаемого раздражения. Так что, когда вьющаяся впереди дорога приводит меня обратно на Священные земли, к одинокой хижине и выкопанной рядом с ней могиле, я стараюсь избегать любых поселений. Ночевка под открытым небом, приготовление пищи на наскоро разведенном костре, прятки от рыскарей в высокой траве – все это мне уже давно привычно, а главное, что оно избавляет от необходимости лгать. Притворяться. Улыбаться людям, которые еще год назад плевались и шипели мне вслед ругательства, а теперь называют спасительницей и гордостью племени.       Слишком поздно, думаю я в ответ. Слишком поздно.       Они всегда называли меня изгоем. Изгоем я и осталась.