Я почитаю тебе вслух

Самое неприятное, что происходило в моей жизни с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать — моменты обостренных взаимоотношений с противоположным полом. С этим всегда были проблемы. Вечно делая слишком похожие на романтику наброски, я понимала, что на самом деле отображаю все самое затаенное, чего хочется поистине больше всего. Постепенно рисунки, выполненные простым карандашом в сочетании с единственным цветным — красным, — приобрели оттенки легкой эротики с размытыми контурами, нечеткими мотивами и совершенно неоригинальной идеей. Но взаимодействие мужчины и женщины я всегда выносила на первый план. Со временем мои работы становились все откровеннее, цвета постепенно блекли, а градус восприятия плавно становился приятным возбуждением. Этот сорт рисунков я не показывала никому, не рискуя их даже подписывать, хотя все остальные творения, вышедшие из-под моей руки, в конце обязательно получали такую деталь, как роспись. Возможно, страх того, что эта категория рисунков будет найдена, переростал в нечто реальное, поэтому их я хранила в папке вместе со школьными распечатками, чтобы в случае чего они приняли первый удар на себя. Я рисовала по-разному. Зачастую образ девушки, которую я рисовала, был всегда одним и тем же: волосы ее были блондинистыми, длинными и слегка завивались на концах; сама по себе она была выше и худее меня, у нее были стройные ноги и тонкие кисти рук. Черты лица — острые, отчего кажется, что даже злые, а губы темно-красные. Она почти всегда изображена с закрытыми глазами: это — итог удовольствия, неописуемого блаженства, которое она получает самым пошлым образом. Мужчине я уделяла меньше внимания. Чаще всего я рисовала его спиной, боком, — рисунков, где видно его лицо, мало. Он был выше девушки, но не слишком значительно, волосы его были темными, руки крепкими, а глаза темно-синими. Он был незначительно старше девушки, в порядке допустимого — два, три года, — но такую деталь я не добавить не могла. Практически всегда я рисовала ту ситуацию, в ходе которой девушка сидит на столе, раздвинув ноги и обхватив его за шею, в то время как он трахает ее, крепко держа за бедра. Если всмотреться в ее лицо, можно понять, что из ее губ сладкой музыкой льются стоны. Вариаций поз, в которых я изображала вымышленных героев, довольно много, и это был не всегда только секс. Есть рисунки, где девушка сидит сверху, оперевшись руками о его плечи, и просто смотрит ему в глаза. В такого рода работах нет чувств, я замечала это всегда. Во взглядах нет страсти, губ не касается улыбка, а действия не похожи на те, квинтэссенцией которых является любовь. Только одна пустота в промежутке между очередной эротикой. Я не раз представляла себя на месте этой девушки и поняла, что рисую свои скрытые желания. Мне нравилось рисовать детали со связанными руками или моментами, показывающими какую-то долю подчинения, но не тотального. Скорее это было послушанием. Она стоит на коленях, он держит ее за подбородок одной рукой, а второй гладит по голове. Здесь в глазах девушки пошлая, деланная наивность и желание. Она хотела слушаться. Но мои фантазии слегка травмировались. Из-за того, что молодой человек не отличался четко выдуманным в голове образом и возможным характером, я могла примерить на него любую внешность. Нередко бывало так, что я ненароком представляла любого человека на его месте: актера из понравившегося сериала, посетителя кофейни, простого прохожего, на которого я невольно обратила внимание на улице. Контуры мужчины были плюс-минус универсальными, так что в них вписывались почти все. И сейчас образ, запомнившийся мне, был очевиден. Оставшиеся дни до выходных пролетели незаметно, и даже уроки литературы не показались мне какими-то необычными. Второй литературной встречи после уроков, к сожалению, не было из-за того, что учитель не смог ее провести. В любом случае, я не слишком расстроилась. Однако в субботу вечером вдохновение окатило меня сладкой волной, поэтому я достала из скрытой папки все рисунки чтобы просто в очередной раз пересмотреть их, и в тот момент неистощимая фантазия сыграла со мной очень злую шутку. Я случайно вспомнила мистера Нильсена. Случилось это не потому, что его образ очень плотно въелся в мою голову — отнюдь. Просто-напросто он был новым человеком, чье присутствие так или иначе слегка изменило какие-то области моего восприятия литературы, но не более. Вдобавок ко всему и так не особо приличному, я осознала, что его личность идеально вписывается в мои откровенно пошлые рисунки, и после того, как я вспомнила звучание его голоса, что-то внутри холодно схватило. Мне не нравилось, что я думаю об этом, но с другой стороны, в этом не было ничего такого. Мысли были из категории навязчивых, в голову они прыгали сами, и контролировать их я не могла. Во мгновение рисунки, ранее приписываемые мной к какой-то эстетике, стали чужими и неприятными. Я не хотела думать об этом дальше, но позже поняла, что отныне безликий образ нашел свое лицо. К моему сожалению. Ведь я не отделаюсь от этого восприятия. Спрятав рисунки обратно в папку, я твердо отметила, что больше не буду их трогать и смотреть на них, а уж тем более — продолжать вырисовывать подобные мотивы с участием секса. Выбрасывать их мне было действительно жалко, они были по-настоящему красивыми даже несмотря на то, что в моей голове отныне приобрели такую колкую деталь. Ночь оказалась бессонной и крайне противной. Я не могла перестать думать. Воскресенье я провела, валяясь на диване в гостиной и щелкая каналы по телевизору один за одним. Дождливая неделя подходила к концу, поэтому изредка можно было увидеть солнышко, однако оно тут же скрывалось за тяжелыми тучами. От таких перепадов голова раскалывалась адски, я проваливалась в тревожный сон от бессилия и неспособности вытерпеть эту боль, но к трем часам дня все поутихло. Я начала собираться на работу. Лениво натянув на себя прозрачную блузку и черную юбку, я поняла, что сил краситься у меня нет и вовсе, даже для того, чтобы скрыть мешки под глазами и в целом уставший вид. Все действия совершались через самое настоящее «не хочу», и я чувствовала себя поистине отвратно. Я была расстроена своими мыслями касательно рисунков и плачевным итогом, ведь прикасаться к ним как раньше — с былым восторгом и трепетом — я больше не смогу. Вдобавок ко всему нужному, я закинула в сумочку блокнот для зарисовок и вышла из дома. Под вечер погода стала спокойнее: ветер утих, появилась неприятная духота и влажность, что в сумме намекало на дождь. У меня не было сил садиться на велосипед и я поняла, что пройтись сейчас мне хочется больше всего на свете. Лужи на улицах не спешили высыхать, а я не спешила их обходить. Кофейня знакомых моих родителей, где я работала, открывалась в основном к пяти. Она находилась в более-менее оживленном месте, усеянном парой магазинчиков и одной старенькой заправкой. Несмотря на это все, через эту улицу проезжал единственный автобус, который ходил через весь город. Именно поэтому к вечеру уставшие люди решали выйти на одну-две остановки раньше, чтобы зайти и выпить кофе с каким-нибудь десертом. Я пришла, чуть опоздав, но это было не страшно, ведь посетители обычно приходили позже. Заколов волосы крабиком, я вяло потопала в сторону подсобки, вооружилась всем нужным и, проделав не самую приятную процедуру протирания столиков и прочих элементов интерьера, уселась за свое место за стойкой и наконец выдохнула. Настроение было то ли сном, то ли явью. Странными мыслями, касательно своих рисунков, на два дня я невольно отвлекла внимание от убийцы, все так же шастающего по городу. В этом, наверное, был единственный плюс этой неприятной ситуации, что ситуация с преступлениями на фоне моих заморочек, разумеется, казалась больше, страшнее и ужаснее. Я взглянула за пределы кофейни, через не могу отметила, что начало слегка темнеть, и поежилась. В Розенферде всегда темнело рано. Еще минут десять моих ленивых просиживаний, и кофейня начала наполняться посетителями. Сначала зашел постоянный клиент — мистер Джонас, почтальон, которому я как обычно сделала кофе и подала чизкейк, приготовленный хозяйкой где-то три часа назад. Особенностью этого заведения было то, что готовить мне здесь не приходилось — это делала владелица. Ей нравилось печь тортики, кексы, но в одиночестве, а вот на обслуживание ее сил не хватало, поэтому моей задачей было только продать эту всю вкуснятину. Десерты разлетались один за одним, зерна в кофемашине пришлось досыпать, и я наконец втянулась в какой-либо процесс помимо неприятного мышления. Отвлекаться на работу мне очень нравилось, я любила эту приятную усталость с запахом кофе и единственными моментами, когда можно не думать ни о чем, кроме того, что ты делаешь сейчас. Заведение потихоньку заполнилось знакомыми лицами, отчего мое состояние немножко улучшилось, страх неизвестного маньяка куда-то исчез из-за того, что я была не одна, и настроение из вялого и сонного аккуратно трансформировалось в спокойное и радостное. Несколько часов пролетели незаметно. Я сделала кофе и себе, открыла блокнотик и начала рисовать различные тортики и кексы, изредка поглядывая на витрину. Больше всего мне нравились тирамису и малиновый маффин. Их я рисовала наиболее внимательно и сосредоточенно, даже иногда используя стирательную резинку, чего обычно не делала, размазывая не получившийся контур пальцем. Здесь же это показалось мне кощунственным, поэтому я пыталась создать очень аккуратные линии без каких-либо погрешностей. В целом, получалось. Увлекшись процессом, я не заметила звука звоночка над дверью, облизывая губы и творчески добавляя различные ягодки на верхушки маффинов; в следующую секунду я мгновенно отвлеклась от своего творения, оглушенная знакомым голосом и ощущением неприятного сквозняка. — Добрый вечер, — это был тот голос, тон которого не желал отвлекать и беспокоить, — Морелла, какой сюрприз. Передо мной, возвышаясь, стоял мистер Нильсен, переминаясь с ноги на ногу и легонько улыбаясь. В момент встречи наших взглядов я разгоряченно отминусовала все возможные совпадения, но в итоге вернулась к ним и приняла тот факт, что наша встреча тут является ничем иным, как простой случайностью. Я аккуратно встала, так и не поняв, являлся ли этот жест проявлением уважения к учителю, или же я просто таким образом показала, что готова принять его заказ. Так или иначе, все действия выполняла будто не я, мною двигало смущение и неловкость, которую я хотела отогнать. — И для меня… — призналась я, улыбаясь в ответ более чем невольно, скорее нервно, — Вы хотели что-то заказать? Ох, ну да, очевидно, Вы же пришли в кофейню, наверное, хотите выпить кофе и что-то съесть, а не просто так. Мне хотелось заткнуться, но некто разговорчивый и живущий в моей заднице всеми способами пытался продемонстрировать свое присутствие. Наговорив отборной бредятины, я опустила глаза в пол и шумно (специально) выдохнула, видимо принимая поражение и решаясь пробовать еще раз, только аккуратнее и собраннее. — Извините, тяжелый день. Я слушаю Вас. — Тебе не за что извиняться, — учитель улыбнулся тем сортом улыбок, которые были наиболее приятными, — Наверное, лучше всего сейчас впишется простой кофе. Латте и все, спасибо. Озвучив заказ и бросив на стойку пятидолларовую купюру, мистер Нильсен будто бы потерял ко мне интерес, но тут же уселся за стойку прямо напротив меня, уткнувшись в телефон. Свободных столиков в зале было поистине предостаточно, и я, делая ему кофе, мнимо надеялась на то, что, получив его, он пройдет куда-то вглубь кофейни и исчезнет с видимого мною пространства. Это все казалось мне дичайшей нелепостью, хотя в факте нашей случайной встречи не было ничего необычного: город у нас по-настоящему маленький, поэтому такие ситуации являются привычными. Поставив перед ним кофе и два стика сахара, я жалобно посмотрела на столики в углу возле окошка, после — на руки учителя, и вновь на столики. Уходить он не спешил. Я молча села на свой стульчик и сделала вид, будто занята изучением состава сливок на банке. — Давно тут работаешь? — Где-то полгода. — Похвально. И мы замолчали так же резко, как и заговорили. Внутри меня по-настоящему бушевала паника лишь потому, что я не понимала, как правильно следует себя вести в такой ситуации. Вроде бы, ничего особенного, момент, не требующий каких-либо активных действий или заморочек, но я отчаянно цеплялась за то, что должна что-то сделать или сказать. Мне было страшно и интересно одновременно, а вспомнив то, что я хотела задать ему пару вопросов, я почувствовала, как что-то внутри ужасно горит. Выдох. Это нормально. — Мистер Нильсен, ничего не подумайте, просто интересно, — начала аккуратно я, подбирая нейтральные по вкусу слова, и учитель тут же отвлекся от своего кофе и поднял глаза на меня, — Вы же недавно в городе, верно?.. Никогда раньше Вас не видела здесь, кем Вы работали раньше? Хитровато усмехнувшись, мистер Нильсен аккуратно оттянул момент ответа, явно с целью пронзить меня стыдом и неловкостью, но я не сводила с него глаз, демонстрируя, что не испытываю никакого чувства из тех, что он мне внушал, и вовсе. Наверное, со стороны это было забавно. — Да, я не жил здесь раньше. Определенные обстоятельства заставили переехать, но их озвучивать я не буду, увы, — начал он, а после мрачно дополнил: — Все довольно скучно: так сложилось, что и на прежнем месте проживания я работал учителем. Были мысли замахнуться на преподавание в университете, однако это не так интересно, — после этих слов учитель помедлил и аккуратно кивнул сам себе. Я отметила, что голос его был непривычно спокойным и расслабленным. Словно он не следил за тем, что говорил мне: — В любом случае, у меня не одно образование, поэтому я могу поменять место работы в любой момент. Удивительно, что тебе это интересно, однако, это нормально. Не могу представить, при каких других обстоятельствах ты бы решилась спросить такое. — Решилась бы. — Да ну, — учитель тихо засмеялся и я впервые увидела его открытую улыбку. Свободная тема для обсуждения, суммированная воедино с его тихим голосом, заставила меня расслабиться и отбросить мысли о былом страхе перед ним. Я услышала то, что хотела и, кажется, даже умудрилась поверить в его слова, чего раньше сделать бы не осмелилась. Мне было сложно разграничивать допустимые темы и не совсем, ведь открыто общаться с людьми из его профессии раньше возможности не имела. Я снова отвлеклась на смс-ку от Коралины с вечно назревающим обсуждением амурных дел, и на секунду даже позабыла о том, кто передо мной сидит, однако этот персонаж напомнил о себе буквально через пару секунд после моего мнимого ухода. — Я прочитал твои другие стихи, — абсолютно формально произнес мистер Нильсен, отпивая кофе, — Ты правда влюблялась так трагично, как описывала? Блядь. — Нет, это вымысел. — Не похоже. — Зачем Вы их читали? Я же говорила, что не хотела этого, — мой голос опустился ниже плинтуса, демонстрируя крайнюю степень возникшей злости, — Сейчас еще задаете неудобные вопросы. — Ты тоже задала мне вопрос. — Он не был неудобным. — И как ты это поняла? Я запнулась. Градус моей разъяренности моментально подскочил из-за того, что я поняла: он был прав. Не уточнив, будет ли ему комфортно мне ответить, я сама поставила себе подножку и в итоге споткнулась на своей же невнимательности. Это был тот самый момент, которого я не хотела больше всего: я знала, что мистер Нильсен может и определенно точно проявит свою колкость, хотя он не говорил ничего такого. Возненавидев момент своего поражения, я вновь испытала к учителю неприязнь, однако уже со вкусом легкой несправедливости по отношению к нему. Стыдливое молчание с моей стороны продолжалось недолго: мистер Нильсен продолжил сам, на удивление, мнимо смягчаясь от вкусного осознания того, что в этой мелкой битве победу одержал он. — Если не хочешь, чтобы кто-то другой прикасался к твоей поэзии, не рискуй оставлять ее в кабинете. Он был прав. Пряча откровенно пошлые рисунки в куче ненужных бумажек, я не посмела подумать, что то же самое стоит проделать и со стихами. Разумеется, контекст этого творчества был слишком разным, однако не менее щемящим мое сердце. Невольным образом анализируя слова учителя, в голове я начала вырисовывать его всевозможные реакции на мои стихи, а вернее, именно на те, которые были написаны под влиянием летнего удущающего зноя, ночных прогулок с пьяным послевкусием и полной прострацией во всех действиях. Просто потому что так. Я знала, что не критиковать мои творения он не мог. Надеяться на то, что мистер Нильсен, будучи человеком, напрямую связанным с литературой и всем от нее исходящим, никоим образом даже поверхностно не изучит мною написанное, было глупо. Неприятности начались тогда, когда принятие этого переросло в легкий страх. — Спасибо за совет. — Всегда пожалуйста, — практически пропел он, допивая свой кофе одним глотком, — Во сколько у тебя смена заканчивается? В эту секунду ко мне подошел один из последних посетителей с привычной просьбой завернуть ему с собой пару круассанов, поэтому я, не ответив учителю, начала рыскать по ящичкам в поисках фирменных пакетиков с логотипом яркого пончика. Легонько подглядывая краем глаз, случайно заметила следящий за мной взгляд мистера Нильсена, словно внезапно возникшего клиента он в упор не замечал, и беспокоило его лишь отсутствие моего ответа. Упаковывая круассаны, я старалась растянуть этот процесс как только могла, пытаясь одновременно сложить их ровненько и еще раз подумать над вопросом учителя. Я ответила только тогда, когда посетитель ушел. — В девять. — Очень интересно совпало, что до девяти у меня нет никаких планов. Я проглотила его саркастичную фразу с каменным лицом, про себя отчетливо осознавая, что наш мнимый диалог переходит в фазу деланных подъебок, ведь на часах, как положено, в виде пончика, минутная стрелка указывала на заветное без пятнадцати. — Вам так интересно здесь сидится? — Почему бы и нет. Отвесив такую, казалось бы, незначительную фразу, мистер Нильсен дал мне информацию о том, что либо дома его никто не ждет, либо он херовый семьянин с привычкой задерживаться. — На самом деле, раз все посетители разошлись, в это время я обычно начинаю собираться. — Собирайся. Я скрыла свое недоумение и принялась убирать свое рабочее место. Благо, учитель в этот момент что-то делал в телефоне, явно не заинтересованный моими действиями, но вот тогда, отвлекаясь, я рефлекторно перехватила себя где-то на уровне сознания, которое наблюдало за ним так же, как и на уроке. Мое отношение к нему было колебательным: какие-то моменты нашего взаимодействия наталкивали на мысли о том, что он может быть неплохим человеком, однако все это довольно разительно омрачалось его присущей манере вплетать паясничество в каждую вторую фразу. При всем при этом, мыслей о том, что он может быть опасен, было больше. Мы вышли из кофейни где-то через пятнадцать минут, и все эти пятнадцать минут я пыталась вникнуть в то, что нахожусь с ним рядом в месте, где этого быть не должно. Неприятным было и то, что я неосознанно подмечала в нем детали воспитанности, которые проявлялись в банальных «придержать дверь» и во всем подобном. Это казалось мне и странным, и адекватным. К позднему вечеру на улице посвежело: слепой дождик оставил в асфальте влагу, приятно бодрящую уставшее сознание, но я то и дело морщилась от тонкости своей кремовой блузки, так неправильно подобранной мной под стать погоде. — Итак, Морелла, — в тишине пустого квартала голос мистера Нильсена показался мне еще ниже, чем обычно, — В какую сторону идти? — Простите, что? — С моей стороны будет очень эгоистично не проводить тебя поближе к дому, особенно, учитывая не самую благополучную обстановку в городе. Проговорив явно намекающую на ситуацию с убийствами фразу, учитель как-то съехал, словно хотел сказать что-то еще, но внезапно передумал. В целом, его аргумент был более чем весомым, а я понимала, что отказ не решусь даже сформулировать. — Я твой учитель, в конце концов, — добавил мистер Нильсен с простодушной улыбкой, самовольно двигаясь куда-то в сторону автобусной остановки, и я рефлекторно поплелась за ним, — Если с тобой что-то произойдет, то распадется литературный клуб, помни об этом. Озвученная с приятной легкостью, эта его полушутка мне неожиданно понравилась, и я, на памяти, впервые застенчиво усмехнулась. — Найдете кого-то еще, в школе поистине много читающих учеников, — немного отступая к тротуару, ответила я, — А вообще, Вы провожаете меня действительно зря: я живу недалеко, мы придем через минуты три-четыре. Я всегда хожу так после смены, еще ничего не случилось. — Глупо ссылаться на это. Ты же не знаешь, что может случиться. Мы растянулись по району довольно быстро: я, топая спешно оттого, что замерзла, он — пытающийся меня догнать, ведь было действительно видно, что в таком темпе ходить мистер Нильсен не привык. Если честно, позволив ему себя проводить, я понимала, что таким образом неумышленно покажу ему, где живу. С одной стороны, в этом не было ничего такого, учитывая размеры нашего города и привычное для всех соседство с кем только можно, а с другой, все-таки объем информации, которой мистер Нильсен мог бы обладать обо мне, я хотела сократить до минимального. — Просто, если нас с Вами увидит кто-то знакомый, будет не очень… — Не вижу здесь ничего такого, вполне обычная ситуация, а вот ты, кажется, надумываешь лишнего. Его ответ, которым он грубо перебил меня, остудил что-то в области моей грудной клетки, вызвав волну неприятных мурашек по телу. Я не хотела, чтобы он считал, что в моей голове могли выстроиться какие-то картины нашего иного взаимодействия, ведь их на самом деле не было. — Я ничего не надумываю. Надумать может какой-то сплетник, встретивший учителя с ученицей, прогуливающихся поздним вечером в тихом районе города, — спокойно рассуждала я, — Впрочем, это уже не так страшно. Вон там, — я показала на тот дом, что находился через три от нас, — я и живу. Спасибо, что провели, без Вас бы меня точно украл какой-то маньяк. — Хах, определенно, — мистер Нильсен снова искренне усмехнулся, — Тебе спасибо за вкусный кофе и приятный разговор. До встречи в школе. Затуманенная потоком его разносортных предложений, я и не заметила, как учитель двинулся в сторону обратного пути, наконец-то оставив меня одну. Я скрестила руки на груди, растирая ими плечи, надеясь согреться, и двинулась в сторону своего дома, который находился через шесть от меня.