Я почитаю тебе вслух

Я вернулась домой с ощущением растущей тревоги. Все уже спали: ранняя смена отца сама по себе грубо заставляла его забывать о всевозможных делах ближе к половине десятого, а мама просто-напросто не решалась каким-либо образом стать препятствием между вынужденным отходом ко сну, поэтому ложилась вместе с ним. Так бывало часто. Это было бы существенным плюсом, если бы я увлекалась ночными приключениями в духе молодежного пьянства, ведь в таком случае домой я могла не особо спешить. Аккуратно прокрадываясь на свой второй этаж, я про себя обдумывала фактор нашей с мистером Нильсеном встречи и того, как я вообще могу ее охарактеризовать. Слова «странно» и «угнетающе» вписывались наиболее удачно, одновременно заставляя меня истерично усмехнуться, вспоминая тонкости нашей беседы. На самом деле, из-за того, что мы немого сблизились в общении, мой страх никуда не исчез. Учитель по-прежнему оставался для меня неизвестным человеком, однако теперь опасения перешли в более нейтральную фазу из-за отсутствия новостей по недавним делам. И в мистере Нильсене было что-то гипнотизирующее. Мне часто казалось, что он создавал слишком натужно-серьезный образ вокруг себя, которому возможно не соответствовал. С ним было вполне реально разговаривать на различного рода темы, не бояться втягиваться в споры (хотя, в этом до конца я не убедилась) и иногда отстаивать свою точку зрения. Имея в себе отточенную привычку уделять внимание жестам собеседника, я не упустила этот момент и сегодня, узнав пару деталей: когда учителю что-то не нравилось, он легонько опускал голову и про себя усмехался, и действие это было прямым синонимом к пассивной агрессии. Остальные моменты я или не увидела, или забыла, в любом случае, в моем мире их не было. Я стянула с плеча сумочку на цепочке и повесила ее на спинку стула, после чего села сама. Голова кипела от количества невольно приобретенной информации. У меня было много вопросов. Мистер Нильсен, аккуратно съехав с «неудобного вопроса», не объяснил причины своего переезда в Розенферд. Тогда эту часть пазла я упустила, не заметив, но сейчас, обдумав все аспекты повторно, поняла, что она является важной. Неугомонность разума, ты как всегда. Интерес начал играть во мне огнем, когда руки самовольно заблуждали по клавиатуре, вбивая в главный поисковик его полное имя. Я шерстила по сайтам, откидывая один за одним и на удивление осознавая, что людей с подобными инициалами по-настоящему немало. Спустя какое-то время увлеченных поисков, я сидела, где-то внутри довольная результатом: на экране ноутбука была открыта страница Инстаграма. Отсутствие историй и актуальных, полная пустота в био и только лишь две фотографии: одна — в деловом костюме на фоне какой-то машины, выложенная не так давно, вторая — серия из нескольких фото, как я поняла, еще с института. Отмеченных — ноль, а люди из его компании резко приобрели статус незнакомых мне. Две девушки, четыре парня, включая мистера Нильсена, пару комментариев, не удостоенных никакой реакции учителя, овер двести лайков, которые проверять я, боясь показаться одержимой в своих глазах, не рискнула, и на этом все. В целом, это поистине был лучший исход из предполагаемых мной, однако, увидев, что пару моих одноклассников уже подписаны на него, я задумалась, стоит ли и мне сделать это. Боже, очнись. Я закрыла ноутбук. Мысли сливались в густую и неприятную кашу с комочками, после чего я поняла, что пора идти в душ, дабы смыть остаток странного дня. Утро следующего дня началось неспокойно. Опаздывая и дожевывая сэндвич с курицей, я фоново щелкнула телевизор, попав точно на нужный новостной канал. К половине восьмого по понедельникам можно было послушать уже надоевшие слова шерифа, не рассеивающие всеобщую панику в городе, но, несмотря на то, что ясности картине они не приносили, пропустить я их не могла. Я попутно красилась, глядя в экран телефона и делая не очень аккуратные мазки темной помадой по губам, иногда нарочно выходя за контур, и понимала, что так даже красивее. Продумывала макияж я редко: это не было для меня чем-то важным и необходимым, но внимание от синяков под глазами нужно было отвлечь накрашенными губами, после которых ресницы без туши смотрелись бледно, поэтому приходилось уделять внимание и им. В этот момент из всех уже знакомых фраз, с которых начинались новости, я уловила несколько страшных. Тюбик с матовой помадой плавно проскользнул в мою ладонь, после чего я невольно сжала его, сосредотачиваясь теперь исключительно на телевизоре и на голосе, который тревожно оповещал о случившемся событии. Было сложно осознать сказанное только что, однако мурашки, образовавшиеся наиболее ощутимо в области шеи, отрезвили мой разум. Они нашли Синди Джонсон. У меня в груди что-то защемило. Из всей кучи жестокого контекста подробностей я успела уловить лишь то, что в этом деле у полиции нет сомнений в причастности того самого, уже знаменитого маньяка, ведь характер убийств был невообразимо схож с предыдущими, указывая на конкретный почерк одного человека. Такие заявления, несмотря на их откровение, не были на руку шерифу, однако он все равно их озвучил. Блядство. Нашли девушку совсем не в том районе, в котором ранее предполагалось: на северо-западе города, ближе к старому заброшенному кинотеатру и одинокой заправке на выезде из города. Заключение судмедэксперта гласило, что умерла она точно в день собственной пропажи от удушья, после которого, убийца, уже по своей классике, перерезал мертвой девушке горло, но, на этот раз, только легонько задев ее лицо. После серьезных заявлений шерифа в телевизоре начали каруселью мелькать кадры с места обнаружения трупа; куча полиции, филигранно выискивающей хоть какую-то деталь, не разбавляла смесь моих переживаний, потому что я знала, что зацепки вряд ли будут обнаружены. Возможно, это походило на бред, но я твердо верила в подделку полицией этих фотографий, ведь их «запечатленная» работа не выглядела натурально. Я понимала, что могу надумывать лишнего из-за чрезмерной тревоги. Я выдохнула. Синди Джонсон не училась в моей школе: ее родители выискали ей местечко в престижном частном лицее, что находился в самом центре нашего городка, и, на самом деле, я не могла быть уверена в том, что вообще когда-либо видела эту девушку. Возможно, мы где-то пересекались, однако ее лицо в моей памяти не засело. В этом был плюс. Гораздо тяжелее воспринимать потерю человека, прежде зная его лично, и поэтому я поблагодарила Бога за это. Узнай кто-то о моем избыточном интересе к этому делу в сумме с заветным блокнотом, меня бы точно записали в списочек поехавших. Обдумывая, я снова нечаянно зацепила вчерашний день и поняла, что боюсь в квадрате. Я же, блядь, не знаю, когда мистер Нильсен переехал в Розенферд, и хоть какая-то подсказка, которая помогла бы мне составить приблизительную картину, была грубо им откинута ровно тогда, когда он не назвал причины переезда сюда. Я грубо вешала пока что только мысленное подозрение на мистера Нильсена и не могла ответить себе на вопрос, почему не упускаю мысли приплести его сюда. Того неоспоримого факта, что он мне просто не нравится, было чертовски мало для обвинений в преступлениях. Учитель не делал ровным счетом ничего, что могло бы натолкнуть меня на мысли о том, что он имеет прямое отношение к происходящему на улицах Розенферда. Скорее всего, я просто не могла найти каких-либо подозреваемых хотя бы в своей голове, ведь мужская часть города, с которой я знакома, никоим образом не смущала меня. Честно говоря, я была крайне недовольна своими мыслями по поводу этого всего. Все линии рассуждений сводились к одному якобы связующему звену — мистеру Нильсену и, пусть на то не было причин, это не мешало мне не додумывать. Я всячески пыталась отрицать фактор какой-либо заинтересованности в учителе помимо той, которую приписывала к своим расследованиям, и даже та ситуация с рисунками не пошатнула меня. Придя в школу сегодня, я поняла, что в классе все говорили только об этом. Кое-как пережив нудный урок физики, я побрела в столовую, воткнув в уши наушники и включив что-то джазовое. Мне было необходимо перестроиться, расслабиться, переключиться с этой темы на какую-либо другую, не цепляющую мои чувства так резко, как эта. Каждый раз я хотела громко расплакаться, когда осознавала весь кошмар ситуации. Мне было жаль своих ровесниц, мне было страшно, мне было больно. Я хотела поговорить с кем-то о своих эмоциях. Была идея вновь записаться к психологу, но я поняла, что эта встреча пока что мне не по карману. Зарплату стоило ожидать только через две недели, поэтому этот вариант я прискорбно откинула. На самом деле, было трудно выбрать собеседника для обсуждения этой темы, понимая, что ровно каждый переживает по поводу преступлений в городе. Единственным человеком, кто оставался спокойным и более-менее рассудительным, была мама. Ее, разумеется, точно так же волновали эти события, но она всегда могла подобрать правильные слова во время наших бесед, поэтому я приняла решение поговорить с ней. В кафетерии я взяла себе зеленый чай и греческий салат. Еда категорически не лезла в горло, а неприятное беспокойство на уровне живота намекало на то, что есть сейчас — идея очень плохая. — Доброе утро, как ты? Так быстро убежала после физики, даже не успели поговорить. Коралина появилась рядом со мной очень внезапно, отчего резко проглотила чай, который прошел не туда, после чего я закашлялась перед тем, как ответить. Когда я пришла в себя, то заметила, что подруга была не одна, а вместе с двумя нашими одноклассницами. Честно говоря, я имела с ними не самые лучшие отношения, ограничиваясь игнорированием либо односложными диалогами. Коралина же была более общительной. Девочки со мной не поздоровались, одарив безразличным взглядом, поэтому и я решила, что моего приветствия они не заслуживают. — Доброе, не очень, — откашливаясь, призналась я, отодвинув стакан в сторону. — Очень беспокойно из-за новостей. Прям не могу на уроках спокойно сидеть, постоянно думаю об этом, она была нашей ровесницей. — Да, это ужасно. Я сразу поняла, что ты переживаешь из-за этого, — на этих словах подруга накрыла мою руку своей ладонью, и я почувствовала ее тепло, от которого стало на процент легче. — К сожалению, мы бессильны здесь. Нужно быть аккуратнее и, желательно, не ходить одной. Все будет хорошо, Мора, я верю в это. Я подняла на Коралину взгляд и поняла, что это именно те слова, в которых я сейчас нуждалась. На самом деле, она не сказала ничего сверхъестественного, но эта легкость вместе с нежным касанием опустила меня на твердую землю, заставив поверить в то, что все действительно образуется. Подруга смотрела на меня со смесью тепла и спокойствия. Я легонько улыбнулась. — Как вы думаете, кто это мог быть? — внезапно спросила Анна — одна из одноклассниц, которая сидела ближе ко мне. — Не знаю, даже догадок нет, — я соврала, зачем-то отпив чая, а после, для конспирации, добавила: — В нашем окружении, кажется, нет никого подозрительного. Все знакомые и на вид нормальные. — Да, согласна. Вообще, страшно представить, что кто-то, кто творит такие зверства, находится рядом, — ответила Анна. — Это же каким уебком надо быть, кошмар. В моей голове все эти слова относились к мистеру Нильсену, и это вновь заставило меня почувствовать себя крайне некомфортно. Параллельно с обвинениями, я жалела его из-за того, что так набрасывалась со всем этим. — Ладно, давайте не будем об этом, хотя бы сейчас, — видимо, Коралина прочитала по моему выражению лица то, что даже легкое упоминание об этом всем сильно травмирует меня. — Уебок — это наш новый литературщик! С миссис Патсон я так сочинения не писала, это же надо было такое задать! У меня похолодело в груди. — Какое сочинение? — Ну, которое он задавал на прошлом уроке, — на этих словах проснулась вторая прихвостень, которую звали Эммой. — Наша отличница Мора разве не сделала? — Эмма! — воскликнула Коралина и, повернувшись ко мне, зашептала: — Ты правда не сделала? В ответ я судорожно помотала головой, словно не слыша ее и одновременно пытаясь сообразить, как мне спасти свою задницу. Откровенно проебав выходные на безделье, я выпустила из головы факт выполнения домашки по литературе. Я отложила ее на время после того, как приду с работы, но встреча с мистером Нильсеном слишком обескуражила меня, поэтому такое ответственное задание само по себе испарилось. — Так, вот что, я дам тебе списать, а ты аккуратно переделай под себя, хорошо? — предложила подруга. Нет, нет, нет. — Когда литература? — Сейчас. До звонка две минуты. Я невольно осознавала, что сейчас совсем не могу думать, и хорошее сочинение, критерии написания которого я знала наизусть, из-под моей руки ну никак не получится. Было тяжело связывать даже пару слов, а не то что вдумываться в вопрос, поставленный мистером Нильсеном для домашней работы. В любом другом случае я бы накалякала какую-то сносную работу за минут десять, даже на самом уроке, но конкретно сегодня на душе мне было слишком плохо для того, чтобы напрягать голову. Именно поэтому я приняла бездействие. Мы спешно шли в кабинет, и я со всей тревогой вспоминала прошлые уроки и всю внимательность учителя к домашним заданиям. Мистер Нильсен безоговорочно валил тех, кто посмел не выполнить его, поэтому я боялась намного сильнее обычного. Сегодня я заняла самую последнюю парту во втором ряду — там, где учителю увидеть меня будет сложнее, но в глубине души я знала, что это меня никак не спасет, хотя бы потому, что он определенно запомнил меня после нашей вчерашней беседы. Поначалу я даже думала подойти к нему перед уроком, объяснить ситуацию, немного приврать и пообещать, что работа будет обязательно выполнена, однако, побоявшись показаться жалкой, я отсеяла эту идею. Стараясь не думать о плохом, я чуть-чуть оттянула вниз кожаную юбку и после судорожно потерла руки. — Доброе утро, — кратко поздоровался мистер Нильсен, не посмотрев даже в сторону класса. Сегодня в его образе присутствовали очки, но, вспомнив, что прежде он их не надевал, я поняла, что они были лишь аксессуаром. — Думаю, все вы слышали утренние новости, и мне проговаривать это довольно тяжело. Ситуация, существующая в нашем городе, по-настоящему чудовищна, отчего я настоятельно рекомендую вам всем не задерживаться в позднее время на улице и быть аккуратными. Я внимательно следила за учителем во время этих слов, ведь прежде он никогда не говорил об этой теме так, как говорил сегодня. Все ограничивалось «не самой благополучной обстановкой в городе» и вчерашними предлогами, под которыми он провел меня домой, но сейчас я, к счастью, действительно уловила в его манере речи, как мне показалось, искреннее переживание, и мне хотелось верить в то, что он предостерегает из хороших побуждений, а не просто потому, что так надо. Его короткая речь ненадолго отвлекла меня от волнения за домашнее задание, но, как только он вновь замолчал, ища что-то в столе, я снова вернулась к этому чувству. — Насколько я помню, вам было задано сочинение. Сейчас я пройду и проверю его наличие, после чего желающие смогут прочитать его вслух, и мы вместе обсудим содержание. Пиздец. Сидящие в классе двадцать человек не создавали массовости, поэтому я понимала, что он дойдет до меня очень скоро. Следив за фигурой мистера Нильсена, я про себя к тому же невольно отмечала, что не выполнивших домашку учеников пока что нет, а когда он дошел до Коралины и одобрительно кивнул, она посмотрела в мою сторону со смесью сочувствия и страха. Не в силах лицезреть эту картину, я сложила обе руки в кулак и поднесла их к губам, словно закрывшись от всех, и опустила голову в парту, на всякий пожарный еще и крепко зажмурившись. Мне хотелось пропустить этот момент, перемотать, отменить. Параллельно самовольные мысли про обвинение самой себя не давали мне покоя, после чего я подбирала самые-самые матерные слова для этой ситуации. — Кхм-кхм, Морелла? Приехали. — Да, здравствуйте, — только проговорив, я поняла, что это выглядело так, словно я не знала цели, с которой учитель подошел ко мне. Насколько тупо только что это звучало. Какого черта я вообще поздоровалась? — Я бы хотел взглянуть на твою работу, — его низкий голос как всегда пробирал до костей, а я пыталась оттянуть время, чтобы придумать, как ему мягче ответить. — Ты же сделала то, что я задал? Я молчала. Молчала потому, что не знала, что сказать. Какие-то фразы очень настойчиво рвались из моих губ, но я понимала, что вряд ли смогу соединить их в одно разумное предложение, поэтому держалась изо всех сил, не пропуская ни единого слова. — Я понял. Не ожидал, — без единой эмоции отрезал мистер Нильсен, повышая градус моей тревоги, после чего, не издав больше не звука, пошел дальше. Перед глазами образовалась пелена непонимания. Его краткое «не ожидал» ударило больнее, чем возможная сдержанная ругань или же плохая отметка, а так он заставил меня поверить в то, что возлагал на меня какие-то надежды, которые мне оправдать не удалось. Ко всему этому добавлялся снова возникший в моей голове фактор нашей вчерашней встречи, и это подливало масло в огонь. Он вел себя так, будто ничего не было. Разумеется, мистер Нильсен не обязан был громогласно сообщить всей школе, что вчерашний вечер невольно провел со своей ученицей, однако я ожидала чего-то… снисходительного? Зачем-то поверив в то, что после того, как я продала ему кофе и немного пообщалась, он начнет относиться ко мне лучше, я расстроилась еще сильнее. Это было слишком абсурдно и нелепо даже для меня. Я признала, что это бред. Одноклассники зачитывали свои сочинения один за другим, пока я ревниво завидовала тому, что не нахожусь на месте кого-то из них. Имея при себе наверняка отточенную работу, я бы с удовольствием прочитала ее, рискнув и предоставив учителю возможность указать мне на ошибки, которые он вряд ли бы нашел. Я не вслушивалась в их рассказы от слова совсем. Голоса учеников были для меня чем-то вроде фонового шума от телевизора во время сосредоточенного чтения книги, поэтому я была лишь глубоко в своих розовых фантазиях, где у меня все хорошо и спокойно. Мой телефон, казалось, переживал изнасилование из-за того, как часто я жала на кнопку включения, дабы проверить время. Судорожно считая минуты до конца урока, с каждой, приближающей меня к звонку, я хотела исчезнуть сильнее. В горле осталась недосказанность, и если бы сейчас я услышала что-то обидное, то непременно бы разрыдалась. Утро становилось все паршивее. — Что ж, был приятно удивлен качеством и количеством выполненных работ. Впрочем, процент разгильдяйства должен быть, но я рад, что он равняется минимальному, — явно намекая на меня, словно пропел учитель довольным тоном, отвлекаясь от какого-то блокнота, видимо, с важными записями. — Я не разгильдяйка, — внезапно выпалила я. Это было неожиданностью в первую очередь для меня самой, ведь прежде я всегда придерживалась мнения, что лучше промолчать, особенно в диалогах с учителями, но здесь я была уверена на все сто: мистер Нильсен правда знал, что я не соответствую тому обозначению, которым он меня назвал, и этот жест — лишь попытка меня уколоть, тем самым заставив подумать о своем поведении. С одной стороны, это была хорошая практика, ведь я бы начала стремиться к лучшему, пытаясь убедить его в обратном, но сегодня был не лучший день для таких экспериментов, поэтому его слова пребольно задели меня и я решила что-то ответить. Как выяснилось, зря. Мистер Нильсен посмотрел на меня, склонив голову набок, и словно неприязненно поджал губы. Такое выражение лица было абсолютной противоположностью к тому, что было вчера, и сейчас он смотрел будто не на меня, а на что-то мерзкое. — Я специально не выдал никакой конкретики, чтобы, грубо говоря, «не тыкать», однако ты, наверное, решила показать всему классу, кто именно не выполнил домашнюю работу, — лицо учителя украсила неприятная усмешка, после которой он специально обвел глазами моих одноклассников, как бы показывая, сколько людей отныне могут меня осудить. Он пытается меня надломать. — Да бросьте, Вы это специально сделали, — в этот момент моя обида горячо обжигала щеки, поэтому я даже не сомневалась в том, что продолжу говорить, — Вы же прекрасно знаете, что я люблю литературу и при любой возможности делаю задания, и очень даже хорошо! Мне просто интересно, чем я Вам так не угодила, что сейчас Вы пытаетесь публично меня унизить. Мистер Нильсен всикнул бровями и издал глухой смешок. — Видимо ты, Морелла, слишком много на себя берешь, предполагая, что я думаю о тебе больше допустимого. Для меня все ученики одинаковы, поэтому не пытайся перешагнуть дальше дозволенного. После этого класс разразился волной смеха. Мне захотелось испариться. Руки затряслись, тошнота подступила к горлу и будто пыталась проскочить на язык, неприятно щекоча мне нёбо. Я не хотела вникать в то, на что именно он намекал, говоря про «больше допустимого» и «дальше дозволенного», но про себя отметила то, что он уже второй раз допускает мысль об этом. Но класс об этом не знал. Я была в минусе. — Вы несете откровенный бред, мистер Нильсен. Злость во мне кипела неистово, и, проговорив это, я на самом деле скрыла самый яд, который хотела выплеснуть прямо на учителя. Вместо «бред» я бы сказала что-то матерное, но прежде опыт в перепалках с учителями я не имела, поэтому не знала, что может быть за такую форму высказывания. Учитель даже не пошатнулся, брови его нахмурились, а губы напряглись. Он поднял подбородок высоко к потолку, неотрывно глядя на меня. — В таком случае, я прошу тебя сейчас же выйти из кабинета. Научись хорошим манерам и не смей разговаривать со мной в таком тоне. Голос мистера Нильсена приобрел оттенки агрессии, хотя, может, мне показалось. Я испугалась его тона, он залез мне в голову и, ударяясь о ее стенки, создавал неприятное эхо, делая его слова более звучными. Шок парализовал меня на пару мгновений до тех пор, пока из сказанного учителем я, наконец, выловила суть: он выгнал меня из кабинета. Прокручивая в голове эту фразу, я мигом подорвалась, закинула рюкзак на плечо и, подхватив тетрадь еще с кучей своих вещей, направилась к двери. Что-то такое уже было, и в обоих случаях я выбегала из кабинета с чувством разрывающих рыданий, которые спешно пыталась подавить. Я не могла до конца поверить, что он так резко на мне оторвался. Учитывая вечное спокойствие, присущее ему, можно было с уверенностью сказать: это было резко. Резко, страшно, неприятно, неправильно. Эта ситуация создала в моем разуме когнитивный диссонанс: еще вчера мы более чем адекватно беседовали, возможно, в каком-то контексте наслаждаясь разговором, а сегодня… Такие резкие повороты событий имели способность глубоко травмировать меня. Я не понимала, как относиться к этому человеку теперь. Дверь за мной захлопнулась, я побрела к подоконнику напротив, закинула на него рюкзак, а после уселась сама. Слезы теплом пробежались по щекам, а думать не хотелось ни о чем.