you're (no) good for me

Генри жалеет об этом даже сейчас, когда между делом бросает мимолётный взгляд на это некогда истерзанное холодным металлом, исхудавшее за последние месяцы тело, многие части которого до сих пор были замотаны в уже не такие белоснежные стерильные бинты. Жалеет, что из-за случившегося Уильям теперь, как казалось самому технику, ненавидит собственное тело и всячески прячет свою «индивидуальность» от повсеместно устремлённых на него любопытных глаз, при всём прочем не обделяя данным фактом и Эмили. Сказать, что Генри это потрясло — не сказать абсолютно ничего, ведь он искренне не понимал, как такой человек, как Афтон, вообще способен был ненавидеть что-то намного больше, чем окружающих его детей, а уж тем более ненавидеть это «что-то» в себе. Генри никогда не скрывал того, что брюнет для него вечно идеален не только духовно, но и физически; и совсем неважно, будь он хоть со шрамами, дефектами или наклонностями. Причиной тому стал его воспалённый чувствами разум, который уже давно натянул на глаза столь коварные и в то же время очаровательные розовые очки, за которыми человеку становится довольно трудно разглядеть все недостатки партнёра или вовремя спохватиться в случае, если в ваших взаимоотношениях что-то выйдет из-под контроля. В какой-то степени Уилл был для него некой отдушиной того недосягаемого идеала хотя бы человеческой внешности, что кропотливым трудом буквально по крупицам выстраивался в его светлой голове все эти годы. Эмили, очевидно, как и любой другой человек, должным образом не ценил ту редкую возможность с искренней жаждой уповаться тем, что имел. Но даже если и имел, то осознал это слишком поздно. Как бы то ни было, неожиданно появившийся на чужом теле узор из многочисленных шрамов придавал лишь больше пленящего шарма к весьма неординарной и харизматичной персоне Уильяма. И парню хотелось, чтобы брюнет мыслил об этом так же, как и он. Каждый раз сердце рыжеволосого болезненно сжималось, как только он замечал чужие неловкие попытки спрятать случайно оголённый участок кожи, где отчётливо виднелись тёмно-розовые отпечатки. Не лучше было наблюдать за мучениями Афтона в рубашке с длинным рукавом, в то время как за окном ртуть термометра практически вскипала уже на отметке в двадцать пять градусов тепла. Особенно душераздирающе это выглядело на момент, пока парень носил плотные бинты, ведь даже их наличие смущало его перед другими людьми. — Боже, Уильям, мне больно смотреть на твои страдания, — с искренним сочувствием заявил Генри, когда брюнет в который раз за день утирал пот со лба каким-то замусоленным кусочком ткани. — А мне на свои шрамы, — парень едва слышимо фыркнул, отбрасывая тряпку в сторону. С тех пор прошло немало времени, за которое чужие шрамы уже успели затянуться и в связи с этим перестали контрастировать на бледной коже парня своим ярко-алым оттенком, но Уильям продолжал относиться к собственному телу с неприкрытым отвращением, впредь считая его навсегда изуродованным и некрасивым. Техника это одновременно волновало и разочаровывало, потому как на деле всё было вовсе не так ужасно, как об этом обычно рассуждал его напарник. Но куда больше пугали чужие слова о том, что теперь рыжеволосый наверняка испытывает к нему то же, что и сам Уильям — это ощущалось даже больнее тех страданий и агонии, которые испытал брюнет в обмен на свои яркие отметины. Именно поэтому Эмили безумно хотелось доказать Афтону, что он полнейший кретин, раз смеет полагать такое и сомневаться в истинности всех чувств парня; хотелось не сколько внушить свою мысль о некой эстетичности и привлекательности чужих рубцов и шрамов, сколько позволить самому брюнету ощутить правдивость этих слов, дабы тот никогда вновь и не думал заикаться об этом в отрицательном ключе. Вероятнее всего, в глубине своей проницательной и трепетной души Генри всё-таки искренне любит Афтона, чтобы позволить ему так относится к себе и своему телу, что сейчас нравится и самому технику если не в сотню, то в тысячу раз. Он желал, чтобы парень без зазрений совести — пускай даже это выглядело слишком эгоистично или надменно — снова любил себя, как он делал это прежде, намеревался доказать парню, насколько он прекрасен даже с этим вечным напоминанием о собственном легкомыслии прямо на тонкой коже. И теперь Уильям стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу и нервно оттягивая край рукава рубашки: весь вид его выражал смущение и некую нетерпимость от происходящего. Рыжеволосый стоял напротив со скрещенными руками на груди и первое время молча изучал своего напарника внимательным, почти пристальным взглядом изумрудных глаз. Надо быть последним идиотом, чтобы не понять чужое состояние: Афтон в очередной раз стыдится себя. Обижает лишь факт того, перед кем именно он это делает. Парень всё ещё недоумевал чужому поведению — их вдвоём связывает огромное количество произошедшего, среди которого в равной степени было как хорошее, так и чертовски плохое, но брюнет даже в это мгновение тушуется своего друга, подобно совсем неопытной девушке на первом свидании. Было бы за что, когда кроме вас в пиццерии не осталось практически никого, а сам Генри далеко не в первый раз увидит перед собой раздевающегося Уильяма. Просто на этот раз визуальное восприятие парня чуть поменяется, хотя чувства останутся прежними. — Мне обязательно это делать? — Да, поэтому не стесняйся, — ласково добавил парень и улыбнулся в подтверждение своих слов. Брюнет недовольно нахмурился и стыдливо отвёл взгляд куда-то в противоположную от напарника сторону, не желая встречаться им с нежным взглядом напротив. Из его уст вырвался шумный выдох, и Генри на секунду показалось, что он отчётливо услышал в нём отчаяние. Дальнейшие осторожные действия Афтона лишь подтверждали эту мысль, ведь тот, словно нарочно, не спешил расстёгивать линию пуговиц на своей рубашке, таким образом надеясь оттянуть этим как можно больше времени. Уильям будто знал, что делает: с каждой новой секундой лицо Эмили с некогда расслабленного и ласкового сменялось на более напряжённое, а внутреннее терпение парня стремительно близилось к минимальной отметке, если бы только та существовала перед его глазами. И всё-таки техник понимал, что сейчас к другу нужно найти особый подход, который должен не отпугнуть, а расположить того к себе. Ему необходимо держать себя в руках, чтобы на эмоциях не сказать что-то неправильно. — Ну же, Уилл. Ты ведь наверняка не хочешь, чтобы за тебя это сделал я, не так ли? Брюнет поджал губы от понимания, что его лукавый план уже давно раскусили и расценивают как нечто раздражающее, и потому послушно ускорился. Теперь его тонкие пальцы куда более ловко просовывали пластиковые пуговицы в отверстия на ткани, а взгляд блестяще-серых глаз был направлен исключительно вниз. Эмили подавил в себе шумный вздох, неосознанно подходя немного ближе; он не мог оторвать глаз от чужих действий, в которых прослеживалась своеобразная изящность. Меж тем Афтон вытащил полы светлой ткани из брюк и расстегнул рубашку до самого конца, заставляя ту висеть на его плечах, подобно какому-то балахону, в то время как лицо его не выражало ничего более, кроме неловкости. Как же непривычно рыжеволосому смотреть на такого Уильяма. Куда подевалась чужая прыткость, бодрость и игривость, с которой он прежде сбрасывал с себя некогда мешающую верхнюю одежду прямо на ходу? Генри лишь удивлённо посмотрел на него: он даже вообразить не мог, что кто-то в этом мире взаправду считает некрасивыми шрамы, а уж тем более такие — своеобразные мазки на поверхности тела, складывающиеся в загадочный, но в то же время необычный рисунок. И хотя светлая ткань до сих пор частично закрывала вид на хрупкое тело, усыпанное этими багровыми узорами, парень окончательно убедился в том, что, будучи с ними, Уилл нисколько не изменился. А даже если и изменился, то техник этого либо не заметил, либо намеренно пропустил мимо себя. И без того небольшое расстояние между ними сократилось достаточно быстро благодаря рыжеволосому, который сам и не сразу заметил этого. Он с осторожностью потянулся к чужому запястью, и Афтон нервно вздрогнул от этого прикосновения, будто его ошпарило горячей водой. Хотя стоило признать, что слегка огрубевшие от работы руки Эмили были куда теплее, чем вечно ледяные — этот раз, как и всегда, не был редким исключением — конечности парня. Его пальцы нежно обвили чужое запястье, а свободной рукой Генри немного закатал рукава весьма потрёпанной жизнью и работой рубашки. Взгляду тёмно-зелёных глаз тут же открылись новые узоры, которые он замечал и до этого и которых, как и прежде, стыдился брюнет. Подушечка большого пальца с мягкостью легла на выделяющиеся рубцы, начиная плавно обводить их по контуру, будто бы повторяя отпечаток пружинного замкá самостоятельно. Уильям сделал новый глубокий вздох, но взгляда ни на Генри, ни на его действия не поднял. Но даже несмотря на это Генри понял, что делает всё правильно: о чужом удовольствии свидетельствовала всё та же рука, что расслабленно разогнула тонкие пальцы и заставила запястье парня надёжно устроиться в сильной руке техника. Тот с лёгкой улыбкой на лице продолжал свою затею, начиная продвигаться выше и иногда прикасаясь к внутренней поверхности кожи чуть ниже сгиба локтя кончиками своих пальцев; тогда же Эмили заметил, как быстро, но искренне чужие уголки губ дёрнулись вверх, очевиднее всего, из-за ощущения слабой щекотки от частых прикосновений. В это же мгновение парень решил нагло воспользоваться чужой расслабленностью, которой всё это время и добивался, а потому неожиданно для Афтона переместил одну свою руку тому на грудь, а другой придвинул плотнее к себе за талию. Брюнет от такого издал какой-то сдавленный вздох удивления и одарил друга чуть хмурым взглядом, пока тот лишь негромко посмеялся. — Как же всё-таки легко отвлечь тебя, — парень напротив возмущённо шикнул, нехотя укладывая свои ладони на плечи к Генри. — Зачем всё это? — Чтобы ты убедился в собственной красоте, — спокойно констатировал тот, словно утверждал какой-то научный факт. Парень заметно изменился в лице и уже с глупой надеждой посмотрел на рядом стоящего Генри, словно надеясь услышать от него опровержение этим словам, ведь это — полнейшая чушь. Но техник всем своим видом выражал неподдельную серьёзность и правдивость сказанного, и Уильям едва заметно покраснел. — Даже не пытайся, Генри, я… Закончить буквально на ходу придуманную мысль Уильяму не дало ощущение мягких губ на собственной шее, что уже нежно прилавливали её кожу в тех местах, где виднелись шрамы. Парень явно не скупился, ведь оставлял их везде, где только замечал багровые рубцы, которые так и манили своей яркостью. Его руки также блуждали по чужой талии, на некоторое время останавливаясь в определённых местах и ближе прижимая Уилла к себе. Лишь во время небольших промежутков из череды поцелуев рыжеволосый с искренней лаской и отрадой шептал парню о том, насколько сильно он любит каждую царапину или родинку на его худом теле; насколько долго и без какого-либо отвращения готов целовать каждый участок его «изуродованной» кожи, так как находит это пленительным глазу. Генри плавно переходил от шеи к впалым и острым ключицам, оставляя свою влажную дорожку следов на каждой новой отметине на хрупком теле, что сейчас, казалось, как кленовый лист, вздрагивало от очередных нежных поцелуев. Он делал всё так, будто бы пытался излечить все шрамы и заставить их навсегда исчезнуть. И по мере того, как Эмили продвигался своими ласками всё дальше, он всё ниже и ниже спускал ткань рубашки с чужих плеч для удобства. В редких случаях он вдруг резко возвращался к шее, и, прежде чем в который раз доставить брюнету немыслимое удовольствие, слабо ухмылялся; его губы касались чуть подрагивающего кадыка Уилла, пока тот судорожно хватал ртом воздух и как можно сильнее закидывал голову назад. Складывалось впечатление, словно те шрамы, к которым Эмили успел прикоснуться тёплыми губами, горели так, как если бы к ним поднесли раскалённый до предела металл — эта теплота была настолько приятной и одновременно болезненно-сладостной, что брюнет не сумел подавить в себе томный полустон, предательски успевший вырваться наружу. Она тягучим раствором распространялась по всему телу, заставляя ощущать прилив этой самой теплоты к каждому органу и ткани, а низ живота затягиваться в приятный узел. — Я хочу, чтобы каждый из этих шрамов… — он продолжал беспорядочно целовать теперь уже и грудь Уильяма, — …напоминал о моей любви к тебе, — очередной влажный поцелуй чуть выше линии талии, — о том, что даже с ними ты будешь вечно очарователен и прекрасен для меня. Уильям всё это время непроизвольно кусал собственные губы, которые и без того едва затянулись от последних ранок, оставленных скорее на нервной почве, и порой издавал особенно шумные вздохи, но тут же стыдливо прикрывал рот рукой под жадный взгляд зелёных глаз исподлобья. Генри всё с тем же напором и желанием целовал его шрамы, а парень продолжал плавиться и ластиться не только под чужими прикосновениями, в ответ на которые создавал слабые царапины на надплечьях рыжеволосого, но и от его слов, что проникали под кожу с тем же успехом, что и горячий осадок нежности техника. В целом, он уже и не так пожалел, что согласился на этот недо-курс принятия себя, да и вряд ли бы отказался от ещё одного идентичного «сеанса». Когда почти вся лицевая сторона тела Афтона была покрыта мягкими поцелуями в местах, где находились все багровые отметины без исключения, а на некоторых местах даже остались слабые отпечатки чужих рук, парень медленно поднялся обратно к лицу раскрасневшегося не то от очередной порции смущения, не то от резкого прилива тепла брюнета. — Слышишь меня, Уилл? — руки Генри осторожно прикоснулись к чужим впалым щекам, нежно поглаживая их пальцем, — Я никогда не буду считать тебя изуродованным. И не хочу, чтобы ты считал. Парень напротив расплылся в несвойственной для него улыбке, — его губы слабо подрагивали, будучи приоткрытыми, — а в уголках глаз его блеснули яркие капли слёз. Рубашка практически спадала с него, еле-еле держась у него на руках и вновь скрывая за собой почти всю талию, из-за чего брюнет выглядел особенно забавно. Уильям не стал дожидаться реакции напарника, что с большой уверенностью выражала бы озабоченность и удивление, и потому резко приник к его тонким губам своими. Это был довольно короткий, но совершенно понятный для обоих поцелуй: Афтон услышал Генри.