Яма на двоих

      Потрошитель громко рассмеялся, и его смех был таким заразительным, что и другие волей-неволей улыбнулись. Я, мрачнее тучи, вела своего вороного по пустынному тракту. За мной и по бокам ковыляли усталые лошади с их наездниками, и ближе всех устроились Огнезвезд и Фитц. Двенадцатилетние близнецы, которые путешествовали с нами всего шесть месяцев, Коннор и Алекс, неуверенно вжимались в бока своих гнедого и серой в яблочко, и Глин, добрая душа, подбадривал их. Ореола ржала с Потрошителем за компанию. Наверное, шутка действительно была стоящей, только я не оценила.       Боль предательства все ещё рвала сердце.       Ореола посмотрела на меня, и я почувствовала её взгляд, пнула коня, и тот подскакал чуть быстрее. Наверное, лицо Ореолы переменилось. Она вспомнила, что сделала, и застыдилась. Или ей было все равно. Дело не в Потрошителе, повторяла я. И не в другом мужчине. И не во мне. Только в ней. Это все Ореола, берущая от жизни все и ничего не отдающая в ответ. Это она, столько времени съедавшая меня. Из-за неё мне приходилось делать выбор между любовью и ученичеством. А теперь, когда сердца не было, я могла с точностью сказать, чего хочу.       Идя прочь от обугленной деревни, жадно хватаясь за жалкие пожитки и мечтая о вечернем привале, трескучем красном костре, который разрежет подступающие ко мне тени, и тёплом спальном мешке, я твёрдо решила: больше никакой Ореолы и никакой принцессы Цунами. Я отпущу и то, и другое, и стану той, кем мне суждено быть. Я замочу падшего ангела или как он себя называет. Вырву его поганую душу и отравлю плоть, чтобы он корчился на земле, рыдая и моля о прощении. После этого, наверное, попрощаюсь со своими обидчиками и отправлюсь в Пиррию. Буду служить Коралл. Буду убивать для неё. Красота!       — Пошевеливайтесь! — услышала окрик.       — Я слепой, — фыркнул Звездокрыл, проезжавший мимо. — Отстань.       — Тем не менее, ты едешь. И как-то подозрительно точно стреляешь из лука, — улыбнулся Потрошитель. — Поделишься секретом?       — Перестанешь приставать к моей сестре, может, и поделюсь.       Даже Фитц, весь день недовольный и грубый, захохотал.       Я все также не понимала ни шуток, ни общего воодушевления. Сердце мое было разбито несколько раз, светлые воспоминания втоптаны в грязь, любовь — разрозненна, будто порезанный на лоскуты гобелен. Дело не только в том, что Ореола предала нашу клятву. Дело было в запахе жаренного человеческого мяса, который рассеивался в небе вместе с дымом. В погребальных кострах. В бледных лицах друзей. Я все ещё помню, как, поддавшись порыву, поцеловала холодный мокрый лоб Бена, молодого мужчины, который ценой своей жизни спас нас — меня, Глина, Солнышко, Звездокрыла и Ореолу.       Это была не битва. Это была сранная бойня.       А они смеются!       Вспомнила, что было дальше. Слёзы застили взор, и, положив здоровый болт на приказ Фитца, я понеслась прочь, и мой конь, которого бессердечная я никогда не жалела, на последнем издыхании полетел быстрее ветра.       — Но! Но! Нооо!       — Цунами!       Я делаю то, что делал он — кидаю рукопись в камин, ещё не зная, какой дорогой станет бумага. Осушаю дно бутылки, качаясь, сажусь за рабочий стол, уставленный пробирками, точилами, мешочками с травами и баночками с мазями. Обхватываю плечи крыльями. Меня трясет. За стенами Летнего дворца разразилась буря, и я думаю:       «Мёртвые драконы опять беснуются».       Я пишу это, потому что сердце снова разбито, и кажется, если напомнить о прошлых бедах, эта окажется не столь болезненной. Ошибаюсь. Если потревожить старый шрам острым отравленным лезвием, лучше не станет. Если дважды войти в озеро расплавленного металла — ощутишь то же самое, что тогда.       Это наш жребий, Цунами, это наш жребий, Цунами… к черту этот жребий! К черту предназначение!       Я швыряю бутылку в стену, и осколки мутного зелёного стекла, как ошмётки моей прежней жизни, разлетаются по полу. Голову прячу в лапах и думаю, нет, фантазирую: как там Ореола, Глин, Солнышко и Звездокрыл поживают… наверное, хорошо… наверное, в сотни раз лучше, чем когда я была рядом. Ореола с Потрошителем. Или в другом мире с этим её Джоном Сноу. Звездокрыл, несмотря на слепоту, нашёл занятие по душе. Кажется, он давно интересовался магией. Глин? Известный краснодеревщик из Белоречья. Солнышко? Не могу придумать.       Волшебный шар, созданный Анемоной, загорается красным. Королева зовёт. И скоро прольётся чья-то кровь. С отвращением я привожу своё мерзкое тело в порядок, надеваю ненавистный пояс, прячу лезвие и пузырьки с ядом, и выхожу из своего вонючего логова. Сперва к Коралл, затем — куда скажет. Может, придётся играть роль, втереться в доверие и разузнать нечто важное, прежде чем убить. А может — сразу. Тихо, не оставляя следов.       Жребий…

***

      Все было готово. Выбраны место и время, подобрана одежда, и обе пребывали в хорошем расположении духа. Весна наконец пришла в их жизнь и согрела изможденную бледную плоть лучами скорого лета. Ореола чувствовала себя непривычно, то есть, отлично. Нанесла лёгкий, фактически не заметный марафет, надела лучшее из гардероба, бесстыдно воспользовалась духами Цунами и решила, что готова к выходу в люди. Цунами потребовалось чуть больше времени, потому что, как оказалось, она не могла застегнуть джинсы. Получилось как в известном клипе.       Уже готовая выходить, Ореола вдруг вспомнила, что забыла телефон, и прямо в сапогах понеслась в спальню. Пара уведомлений от всевозможных телеграммских пабликов, сообщение от подружки по сети (которая знать не знала, что Олёнка назвала саму себя так в честь шоколадки), в общем, ничего, стоящего внимания. Глин не писал. Подавив разочарованный вздох, Ореола нехотя обратила внимание на компьютер, который Цунами забыла выключить. Этот был старенький, с рук, пах жжённым пластиком, девяностыми и совсем уж незнакомыми вещами. И на горящем экране светилось начало очередной автобиографии. Как обычно, Цунами начинала с моментов, которые волновали её душу в момент, когда она садилась за написание.       «Я режу крылья о шпили корон», — прочитала Ореола и фыркнула: в кои-то веке звучало поэтично…       А потом её сердце задрожало. Она улыбнулась, сохранила файл, выключила нагревшийся компьютер и со всех ног понеслась к Цунами, которая уже дважды звала её и просила поторопиться.       Она не стала говорить, что видела её новое творение, не видела, кому оно было посвящено и о чем рассказывало. Ореола приглядывалась к чувствам, родившимся в ней, и поняла, что ей это нравится. Что ей приятно.       «Мало что въедается в память также сильно, как первое «Я люблю тебя». Искреннее. Адресованное тебе. С ясным романтическим контекстом. Сказанное тоном, который навевает мысли о поцелуях под дождём, смертельных опасностях, в которые стоит угодить ради любви и тёплых объятиях в суровую зимнюю пору. Также четко можно запомнить разве что обратную ситуацию — дракон, ставший твоим миром, отвергает величайший дар, данный нам, живым…       Первое «Я люблю тебя» я услышала далеко не от Шквала, но была уверена — ни он, ни я не жалели об утраченной возможности подарить эти слова друг другу. Ореола сказала это раньше, и земля, на которой я стояла, и звезды над головой перевернулись. Это было на пути в Радужное королевство. Мое сердце пело от нежности, глаза Ореолы сверкали ярче пиррийских лун…».       Все, что она успела прочитать. Легко, немного топорно, искренне, слащаво. Никакого изящества. Но в этой прямолинейности, спотыкающейся о внезапные поэтические проблески, Ореола видела всю суть Цунами.       Солнце застыло в зените и не грело. Морская открыла перед любимой дверь, и они вышли из пропитанного душным куревом подъезда в холодный апрельский день. Они шли на Патриаршие пруды, держась за руки и абстрагируясь от пугающие событий за друг другом, как за щитами.       Сели в метро. Следующая станция — Маяковская.       «Мне кажется, — вспомнила Ореола слова Джона. — Ты хочешь скорбеть в одиночестве. Если таков твой выбор, я готов отнестись к нему с уважением».       Как давно это было. Или так только кажется? Ореола прислушалась к своим внутренним часам и с ужасом поняла, что те события для неё почти истлели в огне времён. Она вспомнила высокого кудрявого мужчину, который, чтобы не казаться сумасшедшим, вместо чёрной шубы и кольчуги надел простые штаны, футболку и поверх неё пальто цвета мышиного меха. Он стоял в дверях её палаты, пытался разговорить. Старый друг. Просто старый друг, думает она с горькой усмешкой.       Только позже, раздумывая над его словами, она поняла их значение. В тот момент они выбрали одиночество, но вовсе не потому, что умерло их маленькое счастье. Это решение даже не было осознанным. Ореола заботливо взращивала свою боль, Цунами лелеяла пустоту в душе. Вот, чем они занимались. Самобичеванием.       — Наша остановка!       Цунами потянула её за собой, радостная, свободная…       — Цунами, — произнесла она.       — Да, фруктик? — её смешит это прозвище. — Мы почти на месте. Салфетку надо? У меня вот из носа течёт. Хрен знает, холод, пыльца, все сразу…       — Нет. Цунами…       Они остановились, и, глядя на неё, Ореола не осмелилась избавиться от отягощающего сердце камня. Цунами приподняла бровь и полюбопытствовала:       — Что-то серьёзное? Типа как… месячные?       — Нет, — она сжала её пальцы. И, стиснув зубы, поняла, что не может поступить так жестоко. — Все в порядке. Идём.

***

      Прогулка выдалась великолепной. Посидели на той самой скамейке, на которой болтали об Иисусе Берлиоз и Бездомный, купили по горячей пересоленной кукурузе и устроились на пружинистой влажной траве в отдалении от людей, любуясь на, разумеется, пруд. Обе удивились, когда поняли, что он всего один да и тот квадратный.       Ветер развеивал гниющие в разуме мысли и обветшалые, поеденные молью, как старинные свитки, чувства утраты и сожаления. Дышалось легко, так легко, как дышится после нырка в поток ледяной воды. Прижимаясь к друг другу, они наслаждались той неожиданно дарованной свободной и боялись, что, стоит встать, подумать о чем-то близком к реальности — и кошмар вернётся.       К сожалению или счастью, именно так Ореола и поступила. Цунами услышала её голос в миллиметре от своего уха и вздрогнула. Она сказала хриплым дрожащим шёпотом, будто готовила речь и забыла, когда пришло время:       — Давай уедем. Куда-нибудь… далеко. Там, где нас не найдут. Там, где Рыцарям нечего делать.       «Она повторила мои мысли», — Цунами, чтобы сообразить, что сейчас произошло, потребовалась пара секунд. Она уткнулась носом в волосы возлюбленной и вдохнула их абрикосовый запах, эхо ушедшего в прошлое Радужного королевства. А Ореола перечисляла кодовые названия земель и кому они «принадлежат».       — Мир Гарри. Помнишь Гарри, того очкарика? Нет… слишком заметно… может, в один из паучьих миров? Может, в Ехо? Там хорошо, там много магии и сумятицы, так что хрен нас обнаружат…       Никаких сомнений. Случилась беда, и Ореола хочет убежать. Цунами бы без раздумий рванула за ней на край вселенной, хоть в самый отвратительный, богом забытый мирок, но ей важно было знать, какова природа нависших над ними туч. Наверное, Рыцари вызывают, и дело не терпит отлагательств, как не терпит трусости. Зачем? Новая война на пороге? Древнее зло пробудилось? Старый враг вернулся, чтобы поквитаться?       Цунами ощутила холод даже через тёплую куртку. Страшно, неуютно стало… она спрятала руки в рукава, нос под шарф. Ветер подул сильнее прежнего, разметав прическу, кусая уши. Она спросила Ореолу, что произошло и почему она не хочет говорить, и тогда Ореола замолчала. Они долго смотрели друг на друга, и в Ореоле, как в зеркале, женщина увидела отражение собственных страхов.       — Ори, — повторила Цунами.       — Д-дома, — пролепетала она и резко встала, обидев Цунами. Будто грязными неуклюжими пальцами задела струнки дорогой, хорошей гитары. — Это… да, мне кажется, лучше не здесь.       Наученная горьким опытом, Цунами осмотрелась в поисках чего-то подозрительного, и тем подозрительным показалась даже кривая зеленеющая липа, стоящая у кромки неподвижной воды. Тогда она чувствовала себя, как человек, что застыл у края старой осыпающейся шахты: прощалась с минутой простого счастья.       Стоит заметить, что к моменту, когда они прибыли на Патриаршие, солнце растекалось по миру тонким слоем оранжевого масла. Пруд вспыхнул и почернел. Единственная луна уже прорезалась, точно иней на окне, на темнеющем небе. Поэтому возвращались домой они не только в напряжённой тишине, но и под полупрозрачным куполом вечера.       И вспомнилось кому-то из них…

«Туманны Патриаршие пруды. Мир их теней загадочен и ломок, и голубые отраженья лодок видны на темной зелени воды».

      Ореола ненавидела весну, как и Цунами, только первая любила среброснежную, прекрасную и жестокую зиму, а вторая — знойное лето, закаты у колышущегося бескрайнего моря, песок под лапами, крики чаек и прохладную звёздную ночь в середине июля. Находясь меж двух огней, весна топила пахнущую свежестью землю в растаявшем снегу и проливала по-зимнему холодные, но невозможные в декабре дожди. Города задыхались в пальце и тумане. Люди плавали в лужах и сидели в грязи.       В общем, в час ночи, прибыв домой, они были мокрыми с ног до головы. Цунами хотела бы порадоваться, несмотря на это, и не нашла в себе сил. Лицо Ореолы приобрело отстранённое выражение, словно её разум прибывал за границами измерений.       — А я ведь о том же думала, — призналась Цунами, сдирая с Ореолы, застывшей как изваяние, задубевшую куртку. — Исчезнуть…       Эти слова, кажется, достучались до неё, и она развернулась к Цунами.       — Но, ещё поразмыслив, упрекнула себя, — продолжила она. — Это ведь глупо — бежать от своей тени. В чем проблема?       Ореола открыла рот и мигом закрыла, не найдя нужных слов. В те несколько секунд она перебирала опустевшее сознание в поисках ответа. И нашёлся только этот краткий шёпот, вместивший в себя… все.       — Фитц.       — Понятно, — дыхание перехватило. Цунами показалось, что он за спиной, и Ореола обращается к нему, не то приглашая войти, не то прогоняя. — Опять этот старый пердун… что ему нужно?       — Я не должна говорить. Я вообще не должна была говорить, что в этом замешан он, — нервно облизнула губы. — Давай просто уедем, а?       Крупная дрожь, точно стая голодных муравьев, овладела её телом. Цунами обняла Ореолу, зная, что не согреет своим мокрым холодным телом, но хотя бы утешит.       — Я должна знать. Ори. Я уверена, если ты скажешь, на тебя никто не рассердится… никто же?       Сердце сжалось, подозревая худшее. Угрозы? Кому? Ореоле, которую уже ничто не испугает? Нет. Наверное, Сумеречному Волку. А Цунами нельзя говорить, потому что знают, кто она и на что способна. Но будет ли Фитц угрожать их сыну, которого он видел мальчиком, которому спас жизнь и в которого влюблена его дочь?       — Забрать тебя. Чтобы что-то проверить. Это связанно… с… ну… тем местом.       Ореола обмякла.       Они посмотрели друг другу в глаза. В темной холодной квартире, одинокие, хотя стояли совсем близко, две женщины думали, кто о чем не договаривает. Цунами редко рассказывала о «том месте», потому что мало помнила. Ореола могла слышать от кого угодно, но не от неё. А теперь…       — Что там произошло? На Той Стороне?       — Ничего. Кажется, — последнее слово повисло в воздухе призрачным облачком пара. — Ты вся прозябла. Сними обувь, я уберу. Включи свет.       — Что-то голова разболелась…       — Ничего. Случается.       Кратко и по делу. Цунами решила, что лучше так, чем ничего не говорить или через силу выдавливать. Нужно собраться с мыслями. Осознать. Итак… она села на скамеечку под вешалками, прижала ноги к груди и сосредоточилась. Ори, и без того травмированная, напугана, что наглухо отбитый Король-Феникс отнимет у неё меня, рассуждала она. Фитц забеспокоился о Той Стороне — темном близнеце всех миров и реальностей, где побывали он, Цунами и ещё несколько Рыцарей в разные промежутки времени. Что это значит? Наверное, он проводит эксперименты какие-то, вряд ли жестокие, как подумала Ореола. И все-таки…       Они так и не поговорили. Они помылись, попили чай, и Цунами испугалась, что сломает Ореолу, которая сидела напротив и безучастно смотрела в стену. Поняла, что предала кого-то. Поняла, что слишком слаба. Цунами был хорошо знаком этот взгляд. И пускай вопросы драли мысли, она ничего не сказала.       Перед рассветом, когда Цунами не обнаружила Ореолу на её половине постели, все случилось. Ореола, оказывается, не сомкнула глаз. Все бродила по квартире, читала, смотрела в окно. Сказала, будто снова видела игошу, и Цунами убедила себя не верить в эту чушь. Она устала. Завтра на работу. Почему Ореола отказывалась подыскивать место заработка, она спрашивала до родов, а после прекратила. Сейчас, снова задавшись этим вопросом, хотелось зашипеть на Ореолу.       И утром они не говорили. Цунами не хотела. Она вдруг почувствовала себя преданной, ведь Ореола могла сказать раньше. Но не было никаких последствий, говорила себе та часть Цунами, что искала каждому поступку Ореолы оправдание и смягчающие обстоятельства. Обида, едва обоснованная, наполняла вены, выжигала красные от недосыпа глаза.       Сколько я делаю для тебя, Ореола? Почему продолжаю? Потому что всегда переживали вместе, потому что это было наше дитя, потому что мы — одно целое?       Иногда, когда Цунами вновь себя жалела, она задумывалась, а любит ли Ореола её вообще. Вспоминала, как когда-то, будучи молодыми и раскрепощёнными, они вытворяли всякие глупости: любовные письма, самопожертвование в боях, измены. Измены. Ореола изменила Цунами с этим красавчиком Джоном Сноу. И пускай Ореола все отрицала. Цунами помнила главное. Когда погибли их друзья, и Братство скорбело по ушедшим, она уединилась со своим «просто другом». Её первый раз был с ним.       Ну почему? К чему обиды, когда беда у них одна? Особенно — такие старые обиды?

***

      — Я рассказала ей, Глин, — голос задребезжал, будто мираж.       — Все в порядке, — сказал он, такой далёкий и близкий, из трубки. — Ори, ты одна дома?       — Нет, — соврала она, недоумевая, почему Глин спросил. Выдохнул едва слышно, заставив Ореолу вздрогнуть, и спросил ещё кое-что:       — Хорошо. И что Цунами сказала?       Она попробовала собрать события вчерашнего вечера и поняла, что почти ничего не помнит, только переполнявшие её чувства и взгляд Цунами, выражающий неописуемые, слишком тесные для человеческой плоти эмоции. Нажала на динамик, села на подоконнике, стала крутить в потных от стресса ладонях чёрные часы.       — Она призналась, что тоже об этом думала, ну, пропасть из поля зрения. Спрашивала, не угрожает ли нам никто. И отказалась отвечать на вопросы о Той Стороне.       — Понятно… — Глин, наверное, потёр мокрый лоб и натолкнулся на острый угол стола, потому что в трубке послышался шелест упавших бумаг, характерный стук и тихая ругань.       — Мне жаль. Я не должна была, знаю. Но… Глин, ты же понимаешь. Я бы не смогла ей врать.       «Особенно теперь, — насмешливый тон Кречет, многие годы дремавший в подсознании, вернулся. — Ты больше ни на что не способна, только на предательство всех, кого любишь».       — Я не виню тебя.       Молчание. Кажется, диалог исчерпал себя, хотя Ореоле казалось, надо сказать ещё что-то. Но было ли у неё право? Глупости!..       — Как Сумеречный Волк? Он совсем нам не пишет.       — Он никому не пишет, — признался Глин. — Я видел его в Пиррии, но мы даже поговорить не успели. Ядожалы… Пантала… а теперь ещё и опасения Фитца… Рыцарями никогда не было сложно, но сейчас ощущение, будто мы погрязли в липком мраке на дне запечатанного колодца.       — Удивительно точное определение, — а сама подумала о сыне, который ни с кем не желает выходить на контакт. Именно не желает, так как, если бы хотел, он бы выделил минутку на отправку коротенького письма, где рассказал бы, что жив, что все хорошо и что он скучает по семье. Ореола и Цунами отправляли ему письма и бумажные, и электронные, и во всевозможных форматах, лишь бы Сумеречный Волк смог их прочитать.       — Все будет хорошо, — пообещал Глин. — Рано или поздно. Они её не заберут. Будто мало вам проблем. Что Цунами сказала насчёт переезда?       — Ничего, — слёзы щипали глаза, как дым от костра, и она, предвидя истерику, быстро сбросила трубку. Ореола не понимала, что с ней, почему она такая слабая, от чего чувствует себя, как потрескавшаяся хрустальная ваза, до краев наполненная кислотой. Ореола хотела знать ответ, как избавиться от этого. Стать прежней. Бойкой, неунывающей, дерзкой, готовкой пойти на любые жертвы, чтобы спасти друзей.       Где же ты, радужный драконенок судьбы?       Затем её обуял гнев. Откуда он взялся, ей было неведомо, но знала — он давно рос в груди, как сорняк, и стискивал легкие, оплетал позвоночник и колол сердце. Она взревела, ударилась затылком о стену и осела, трясясь в бессильной ярости. Кто-то снова позвонил, и она отбросила телефон.       Удушье. Паника. Боль в костяшках, которыми она била по полу, как разозлившийся ребёнок. И отчаянная пустота.       Ореола не поняла, почему, но пошла в спальню, села на корточки и заглянула под кровать. Остановилась. Подожди… что ты здесь делаешь? Ореола поморгала, и с ресниц сорвались пылинки, с глаз — капельки слез. Грязь прилипла к мокрым налитым кровавым румянцем щекам. Было темно, только свет из приоткрытой двери вырезал окошко желтого сияния в клубящемся синем мраке. Никого не было… не было же?       Хрипло вдохнула, всхлипнула, стёрла ребром ладони сопли. Ночью все, казавшееся нормальным, стало неестественным, как улыбка на пародирующем человеческую мимику манекене. Она помнила, как открыла глаза, чтобы проснуться и встать, и застыла. На ней лежал её малыш. Он тянулся своими тонкими маленькими пальчиками к её груди. Худое уродливое лицо младенца, похожего на старую ящерицу, уставилось на Ореолу. Глаза закрыты тонкими крыльями век. Беззубый рот — разверзся, беззвучно крича. Она вспомнила, как волосы на затылке встали дыбом, как она пыталась пошевелиться.       А Цунами спала, безучастная к судьбе человека, который любил её сильнее всех во вселенной.       Ореола вылезла оттуда, отползла и, добежав до туалета, выблевала все свои проблемы. Показалось — и это вызвало ещё большую рвоту, — что она рассталась с остатками своей пуповины. Чувство было такое, словно кто-то запустил внутрь руку в резиновой перчатке. Рвота поднималась к горлу… и она выпускала из себя желто-коричневый поток поверх уже плавающих в унитазе кусочков еды.       Весь оставшийся день она чувствовала себя омерзительно. Ощущение руки в собственном желудке никуда не делось. Некто с дотошностью хирурга рылся в её кишках, вспарывая чувствительные, как ожоги, органы и заглядывая глубже, не нашлось ли в Ореоле чего-то, присущего драконам? Она шаталась. Не могла есть и пить. Её била ледяная дрожь при виде тёмных углов, мигающих лампочек и сумерек за окном. Старательно убеждая разум, что все хорошо, она продолжала бродить по пустой неприветливой квартире, пыталась приготовить ужин, читала свежие объявления на работу, бездумно переключала каналы. В определённый момент Ореола уснула и проснулась, когда совсем стемнело.       С чёрным юморком подумала она, а не беременела ли. Будь у них с Цунами, как у двух женщин, возможность зачать ребёнка без чьего-то участия, если бы они хоть раз за эти мучительные месяцы занялись тем, о чем взрослые дяденьки и тетеньки боятся говорить детям, может, догадка была бы отдалённо похожа на возможность. Но это была не она. Скорее всего, расстройство желудка, вызванное сильнейшим стрессом.       И снова сон…       В каморке мрак будто сгустился сильнее, и последние разноцветные огоньки погасли. Один за другим члены Братства закрывали глаза, чтобы попрощаться с миром через лучшие мгновения жизни. Ореола не хотела умирать, потому что ей было куда возвращаться: её ждали в дождевом лесу, чтобы править, ждала Пиррия, чтобы спастись от разрушительной войны. Раньше она думала, что её ждет и Потрошитель. Может, и ждет, но возвращаться ради него уже не хотелось. Её семья была сейчас здесь. Глин, Звездокрыл, Солнышко, которая придвинулась к рыдающему ночному, делясь живым теплом, Цунами…       Маленькое, скользкое чувство мерзко шевельнулось в груди, как жирная гусеница в яблоке. Цунами над чем-то усердно думала. Три глубоких складки на лбу, палец, постукивающий верхнюю губу, пара стекол вместо глаз. Она думала о пути спасения, вдохновляющей речи? Прощалась с младшими сестрами, которым обещала вернуться, и мечтой пронзить сердце Пурпур? Ореола нырнула в морские волны, освещенные солнечным бликом, и увидела в голубом небе клочья скорой грозы. Цунами из последних сил боролась с паникой, понимая, как и все: это конец.       «А ты ноешь, — хихикнуло сознание голосом Кретчет. — Глупая радужная ссытся выйти наружу и сдохнуть свободной, чтобы не сдохнуть погребенной заживо. А вот морская думает, хоть мозги её покрыты кораллами!».       Ореола прижалась к плечу Цунами, не зная, зачем это делает, и погрузилась в сон на поверхности реальности. Она слышала редкие всхлипы и разговоры, чувствовала дыхание Цунами и ощущала щекой чье-то еще. Потом рука легла на её волосы, и голос шепнул:       — Ты съешь лапшу.       — Мы вот-вот умрем, — сонно пробормотала радужная, но выдавила улыбку ради неё. — Лучше попрощайся со всеми.       — Но я бы хотела, чтобы ты…       — Заткнись.       Цунами была повержена, и видеть это оказалось невыносимо. Хотелось встать, выпрямиться и закричать: «Она права! Мы не умрем!», но тут совсем рядом приземлился еще метеорит, и земля с грохотом посыпалась на них. Драконята прижались к друг другу, как в самые холодные ночи в недрах горы, и Ореола сказала, касаясь губами уха Цунами:       — Прощай.       — Прощайте, друзья, — Глин каждого обнял, и драконята ни секунды не медлили — поцеловали парня в обе щеки и прижал к себе. Но никто из них уже не плакал. Они уже поняли, что смерть нельзя победить, а лишь отсрочить. Сколько бы ни возрождались люди и драконы из мертвых, тем более находящиеся в этом самом мгновении, они только убегали от смерти и никогда не вступали в борьбу.       Рот Цунами оказался в опасной близости от лица. Её горячая ладонь легла на грязную, зарытую в землю руку Ореолы, и их пальцы переплелись. Она забыла, как работают легкие, не знала, от чего сердце готово выскочить счастливо из груди. Но Ореоле не хотелось, черт возьми, чтобы это кончалось вот так… Цунами хорошая, смелая и упертая. А еще она щедрая, и обреченные попаданцы говорили только потому что говорила Цунами, делясь верой в выживание. Сейчас её глаза были так близки, только прикоснись — растворишься в них.       — Прощай, Ори.       Ох, этот сон, утопающее в Лете воспоминание! Первые дни Братства. Они застряли на планете, которая стояла на пороге гибели, и тысячи космических камней, сгорая, обрушивались на её поверхность. Они заныкались в норы, как червяки, и никто не видел пути спасения.       Перевернулась…       Тьма, — и больше ничего…       Звездокрыл ощупью нашёл её пальцы, сжал и прошептал: «Мне так страшно…». А Ореола прислушивалась, всматривалась в темноту, боясь, что они уже здесь, и двери закрывать бессмысленно. Бледное, осунувшееся лицо, чёрные круги вокруг глаз, залитых кровью, потрескавшиеся синие губы, судорожные вздохи, каждый из которых мог стоит ей жизни…       Запах. Тошнотворный, горький — так обычно пахнут волдыри, язвы, рвота. Все самое мерзкое, что выходит из человека и растёт на нем. Но это было ещё сильнее, ещё отвратительней. Ореола решила, что так может пахнуть только труп.       Выходит, труп ходит в коридоре? Но тогда откуда этот металлический скрежет, эти килограммы лишнего веса, этот звон…       — Ореола? — голос оглушающе громкий и такой нежелательный, ненормальный, точнее, в этой мгле. Из белой трубки старого домашнего телефона с ними говорил Фитц. — Ореола, как обстановка? Мы должны войти. Ореола…       Она положила трубку. Звездокрыл направился к одной из дверей. Ореола тихо встала из-за стола и, обратившись вся во слух, прислонилась ко второй стене, всмотрелась в грязное окно, нажала на кнопку, активирующую электричество… и закричала, не прячась, позабыв об всем, чему её учили, даже о собственной храбрости. Не было слов, чтобы описать чудовище, стоявшее в сантиметрах от открытого со всех сторон кабинета. Она нажала на вторую кнопку, и дверь с лязгом закрылась, и в то же сделал до смерти перепуганный Звездокрыл.       Пять процентов…       Снова звонок!       — Ореола! — голос Джона сквозь помехи. — Ореола, держитесь! Звездокрыл! Мы идём! Мы вас вытащим!       — Зачем? — Цунами. Цунами плачет. — Зачем ты полезла туда? Я же просила… не делай этого…       «Я не могла иначе, — Ореола посмотрела на скорчившегося у двери друга, подошла, крепко обняла и прикоснулась губами к его горячему лбу. — Я не могла бросить здесь Звездокрыла»       Три процента.       — Когда я скажу «беги», — сказала она ночному и убрала прядь сальных черных волос с его повязки. — Мы побежим, не размыкая рук. Хорошо?       — Почему Мультивселенная такая страшная? — вместо ответа спросил Зыездокрыл. — Я знаю, странно спрашивать об этом у не знающего человека, но… ох, Ореола…       Один процент. Они снова обнялись, теперь стоя.       — …иногда мне так хочется понять!       Трясясь и плача, стискивая его куртку, точно спасательный круг, Ореола готовилась умереть, защищая Звездокрыла. Смертельный холод бился в жилах, запах трупа — в носу. Ничего хуже она никогда не ощущала. Ни один взгляд в бездну, коей был конец жизни, не пугал так, как сейчас.       Она проснулась, боясь, что монстры из прошлого пришли в её безрадостное настоящее.

***

      Иногда, чтобы что-то понять, не обязательно выписывать на листочек все предоставленные в романе события, насыщенные, как борщ. Иногда стоит просто уловить главную мысль, которая отражает осевшие на кромке сознания те самые события, которые теперь кажутся одним целым, нераздельным, несуществующим друг без друга.       Думая о своей жизни, Цунами придерживалась этого принципа. Не было войны за песчаный престол, битвы с Люцифером, Мракокрада, первого Рождества, встречи с одержимыми роботами, клоуна в канализации, Поглощения, кровопролития на оксфордском мосту и Той Стороны. Было только путешествие, длиною в годы, и ему, как могла теперь судить Цунами, не виделось конца.       Она возвращалась домой, и, стоя в лифте и глядя в замызганное зеркало, решала, что скажет Ореоле. Как объяснить резкую смену настроения? Чем оправдать молчание? Есть ли этому вообще оправдание? Цунами вгляделась в себя, стоящую напротив, но вместо ответа услышала выжженные в мозгу наставления: «Не смотри долго в зеркало». Для Рыцарей это плохая примета и нечто большее. Все началось с зеркал. Все началось с того, обитало в них: зазеркалье, барьер между мирами, населённый мерзкими тварями и чёрными колдунами, много лет назад едва не уничтоживших молодой орден.       Затем стало пусто, и в той пустоте Цунами прорычала:       «Если ты не перестанешь жалеть себя, придётся выпрыгнуть из окна, иначе Ореоле придётся справляться ещё и с тобой».       Сработало. Отпустив обиду и раздражение, Цунами вышла из кабины лифта, встала перед дверью и принялась рыскать в поисках ключа, который, как оказалось, забыла. Чуть позже ей открыла заспанная Ореола, и Цунами постаралась не думать, но все же подумала:       «Зато выспалась!».       По телику — лживое дерьмо и бесконечные, один отвратительнее другого, российские сериалы. В телефоне пусто. За столом ни словечком ни обмолвились, хотя Цунами пыталась что-то выдавить из себя. Хотела и не могла. Уже сидя за компьютером и пытаясь написать продолжение к «Я режу крылья о шпили корон», она перечитала начало и облокотилась на спинку стула. Боль крохотной точкой пульсировала в правой брови, однако маленькая — не значит слабая. Как выросший изнутри стальной иглобрюх она терзала Цунами. Если бы могла, она бы вырезала эту боль.       Слабая надежда затеплилась в груди, когда Ореола вошла в спальню.       — Прости, — сорвалось с губ. И опережая вопросы: — Ты права. Надо уехать.       — Почему? Объясни, — что-то странное Цунами показалось в голосе Ореолы и она не сразу уловила суть вопроса. «Почему?» не значило: «Почему мы должны уехать?», а «Почему ты хочешь уехать?».       Можно ответить легко: «Я беспокоюсь за тебя», то есть, чистейшей истинной, что лежит на поверхности и сразу бросается в глаза. Но всегда есть второе дно, третье, четвёртое. Ими были страхи, неприязнь, воспоминания, от которых хотелось стыдливо забиться в угол или, рыдая, сгореть заживо от ужаса. Цунами позволяла врать самой себе. Сейчас, уставившись взглядом в монитор и разглядывая в нем очертания Ореолы, она наконец сказала себе: да, я убеждаю себя, что этого нет, и все-таки оно есть.       Легче думать за рюмочкой спиртного, вот к какому выводу пришла Цунами. Так они оказались на кухне и достали из морозилки полупустую бутылку водки.       — Мы же честны с друг другом? — поинтересовалась морская.       «Нет. Иногда мы скрываем что-то. Что-то связанное с красивыми черноволосыми мужчинами, суровыми уроками убийцы, омерзительными монстрами из самых тёмных закоулков вселенной и тайнами волшебных мечей».       — Абсолютно, — не без иронии ответила Ореола, не притронувшись к своей рюмке.       — Я боюсь за тебя, Сумеречного Волка, себя и всех, кто нам дорог. Я боюсь, как бы старый душегуб не сотворил чего-то страшного, чему я могу стать соучастницей. Боюсь, если выйду за порог — уже не вернусь. Боюсь… черт, да слишком многого. Просто говорю себе, что это не так, — и, закончив, Цунами глотнула ядреной обжигающе холодной жидкости.       — Не переусердствуй, — посоветовала Ореола. — Иначе будешь спать в подъезде.       — Мадам, я проникну через окно.       — Полезешь на седьмой этаж?       — На двадцатый ещё могу.       Интересно, будет ли откровенничать Ореола?       Осушив первую и последнюю рюмку за сегодня, та поморщилась и просипела:       — Чего боюсь я? Ты знаешь. И оно меня так и не отпустило.       Цунами выжидающе смотрела на неё. Запоздалое чувство вины холодило грудь. Ореола рассказала, что случилось в её отсутствие, и, представив, сколько физической боли испытывает женщина, стало дурно. Рвота. Панический страх колышущейся, как парус, тени. Вес воспоминаний. Последнее Цунами понимала лучше всех: бывало, проходили месяцы между кошмарами, бывало, они возвращались каждую ночь и окунали её в события прошлого. Невыносимо больно. Отвратительно. Пугающе.       — Сонный паралич? — предположила Цунами, не желая почему-то верить в восстановившего из могилки игошу. Без имени. Рождённого не в своём мире. Ни дракона, ни человека. Ореола не могла пошевелиться, видела галлюцинации, в конце концов, на ней же ни следов удушья, ни укусов. Пуповина… пуповина? Опрокинув третью рюмку, не вовремя дрогнувшей рукой она пролила на стол четвёртую порцию.       — Нет, — Ореола вырвала бутылку и с грохотом отставила в раковину. Глаза её метали молнии. — Не паралич. Не психическое отклонение. Не ПТСР. Я не сумасшедшая, не больная, я…       Цунами крепко стиснула её плечи и заставила посмотреть на себя. Был ли это гнев или что-то иное, понять было сложно. Цунами просто не хотела, чтобы Ореола убеждала её в том, что она отлично знает.       Они долго просидели, собираясь с мыслями. Вмиг покрасневшее лицо Ореолы вновь побледнело, как рвётся натянутая до предела нитка, Цунами — ища в душе ответы на вопросы, которые она задавала себе столько времени. Ты веришь? Не веришь? Подозреваешь? Доверяешь?       — Ты, — начала она. — Самый нормальный человек в этом поехавшем мире. Я не позволю кому-то думать иначе («И пусть тот, кто подумает, попробует на вкус мой клинок»). Но не могу поверить в… в дохляка в нашем доме. Если мы переедем — это закончится, думаю я.       — Так я не сумасшедшая, док? — язвительно переспросила Ореола. — Но вижу несуществующего в природе, как Дьявол, клоун-убийца и армия ледяных зомби, своего мертвого ребёночка? Фантастика, Цунами. Ты переплюнула саму себя. Может, мы не драконы? Ты не умеешь дышать под водой, а я становится невидимой?       Радость, что старая Ореола дала о себе знать, скрасилась вкусом пепельной горели.       — Ори, хватит, — попросила Цунами. — Я не то имела ввиду.       — Ты вообще ничего не имела ввиду, потому что ничего не понимаешь, — по-змеиному прошипела Ореола, больно уколов сердце. — Но обе мы знаем правду. Она лежала в твоих руках и ты кинула её в огонь, чтобы легче было подгонять мир под себя.       Права. Всюду права. Кроме одного, но оно уползало от гаснущего сознания. Рывком встав и чуть не опрокинув стул, Ореола ушла. Лишь слышно хлопанье дверью. И повисло молчание, тяжелое, как окатанный рекой валун. Создавалось впечатление, что своими резкими словами Ореола толкнула её на Ту Сторону — тихую, тёмную, неживую. Цунами посмотрела на бутылку и только закупорила закатившейся под трубы пробкой.       Собираясь пойти за любимой, Цунами обнаружила, что на душе у неё будто ожерелье из горных вершин и одновременно легко. Худшее случилось. За окном снова плакали небеса, наверное, сам Господь Бог — коэффициент веры каждого отдельного индивидуума вселенной, — оплакивал мир, который стремился к саморазрушению. Она пошла, постояла у двери в спальню, по прикидкам, не больше пяти минут, на деле же час, и скользнула во мрак.       Она лежала в твоих руках и ты кинула её в огонь.