Blood//Sand

      Сасори никогда не был простым ребенком.       Мысли, которые временами посещали его голову, могли напугать всерьез даже психологов АНБУ. То, о чем он временами задумывался или рассуждал, вообще по определению не должно было приходить в голову мальчику пяти, шести или девяти лет.       Бабушку единственную это никогда не напрягало. Были времена, когда Чиё становилась для маленького или юного Сасори всем его миром. Она болтала с ним о самых необычных вещах, отвечала — в меру своих возможностей — на самые необычные вопросы и объясняла то, что ни один другой родитель бы не стал втолковывать сыну. Сасори мало что перенял от нее, но многое понял после ее рассказов. Иногда это бывали сказки, иногда истории из ее жизни, иногда же она просто говорила о том, что думает по тому или иному поводу.       И из всех окружающих его людей, даже из редких друзей и сокомандников Сасори неизменно выделял для себя бабушку. Даже сейчас, в уже зрелом возрасте. Иногда казалось, что он даже слишком привязан к Чиё. В детстве она заменяла ему всех родственников разом, в юности — родственников и друзей.       Возможно, Сасори при всем своем остром уме слишком поздно понял, что стал для Гаары чем-то подобным.       Они не были похожи. Маленький Сасори уже тогда довольствовался уединением, в Гааре же жило, горело желание испытать на себе и чувство привязанности. Но Сасори все равно видел, что Гаара зависим от него значительно больше, чем от своих пока еще малочисленных уз. Мир вокруг был непонятен и чужд ему, пугал. Но постепенно он оттаивал. Узнавал новые чувства, находил им для себя объяснение, пытался ощущать их снова. Но все равно неизменно возвращался к молчаливому мастеру, принося с собой в глубине сознания свои размышления и страхи.       Сасори привык. Быть может, даже прикипел. Немного. Спящий в его мастерской Гаара ощущался, по крайней мере, на удивление естественно.       ***       В зале Советов было откровенно нечем дышать.       Гаара дернул пальцами пуговицы на жестком воротнике плаща, пытаясь вчитаться в текст и осмыслить хоть букву последовательно. Не выходило.       — Казекаге? — переспросил он, наконец, поднимая глаза. Эбизо чинно кивнул. — Меня?       — Посудите сами, Гаара-сама, — вкрадчиво начал Саджо, перебирая сухими пальцами бумаги и потея то ли от нервов, то ли от пустынной жары, к которой должен бы был быть привычен. — Вы — молодой сильный юноша, действующий до сих пор исключительно в интересах деревни. Темари-саму мы назначить никак не можем — женщина не может возглавить Суну в такое неспокойное время. Что делать, если она забеременеет? Кому тогда быть поддержкой стране? Канкуро-сама же не имел и не имеет по печальному стечению обстоятельств никакого таланта к политике, сколько его не обучай, — советник развел руками, будто виновников этого «стечению обстоятельств» и в помине не могло быть.       Гаара перевёл пустой равнодушный взгляд с одного мужчины на другого. Потом прищурился, на секунду закрыл глаза пальцами. Поднялся. Советники с удивлением пронаблюдали его неспешное шествие к балкону, а потом торопливо повскакивали со своих мест и засеменили следом за юношей, тихо кривясь.       — Гаара-сама, какой ответ вы намерены нам дать? — Тоджуро подошел к опирающемуся о перила балкона Гааре почти вплотную. Гаара смотрел вниз, на Суну, принимающую на себя пустынное утро.       Его тихий хриплый голос сопровождался ленивым шелестом песка по полу.       — А каков мой выбор?       Советники почтительно склонили головы, но отвечать явно были не намерены. Повисла тишина, столь же душная и гнетущая, как полдень в пустыне. Советники ждали от него лишь один ответ из одного возможного. Письмо для дайме уже наверняка было отправлено. Страна и без того ждала нового Казекаге два непозволительно долгих года.       Гаара, не оборачиваясь, медленно кивнул.       Зашуршали белые плащи и бумаги, Баки с какой-то тревожной торжественностью поднес ему прямо на балкон документ. Подпись Гаары осталась пятном туши на плотном листе.       Врученную шляпу захотелось немедленно раскрошить в пальцах.       Обожание в глазах Советников тщательно прятало ужас и омерзение. Гаара, впрочем, был готов смотреть на них также.       Пустыня приняла его в свои объятия с бережностью. Обхватила, укутала рукавами барханов и спрятала в самой глубине, куда не доходили даже звери. Укрыла ветром и запела старую, тягучую колыбельную низким шелестом. Хоть кто-то на его стороне...       С юга шла буря, на востоке небо волоклось черным — горели, как и каждый год, пограничные леса страны Огня. Пустыня успокаивающе шептала песком. Гаара опустился на колени где-то глубоко за территорией Голода и, прикрыв глаза, прислушался к мерному гудению, надолго выпадая из реальности.       Шаги услышались издалека, а чем ближе подходил хозяин твердой легкой поступи, тем яснее становилось, чей голос вот-вот должен раздаться. Хотя немногие жители Суны отправились бы в пустыню Жажды днем, когда солнце особенно жестоко.       Немногие. Один.       — Вас можно поздравить, Казекаге-сама, — насмешливо раздалось над головой.       На глаза на мгновение легла тень, а после зашуршал длинный плащ, надежно прячущий кукольное тело, и Сасори опустился на песок рядом с Гаарой, не касаясь и не говоря больше ничего, ровно в двух локтях. Внизу, за гребнем бархана, стелилась бесконечная долина зыбучих топей пустынь Демонов, безжизненно тихая.       Гаара, не поднимая век, медленно завалился на бок и опустил горячую голову на жесткие деревянные колени мастера. Сасори не отреагировал ровным счетом никак.       — Вы знали? — спросил Гаара.       — Разумеется. И все еще не понимаю, от чего тебя так пугает это.       — Меня это пугает?       — Иначе почему же ты сейчас здесь?       Тишину нарушало лишь его одинокое дыхание. Сасори снова долго оставался безмолвен.       Пугает.       Гаара поморщился. В лицо прилетела пригоршня песка — Пустыня подгоняла гостей скорее покидать опалённые солнцем края: в свои права вступал полдень.       — Пойдемте домой, — попросил Гаара.       Иронию в голосе мастера можно было резать ножом, когда он, подавая юноше руку, чтобы помочь твердо встать на ноги, ответил лишь:       — Как будет угодно господину Казекаге.