Цена геройства

Ливаю снились страсти, которые как ужасы. Все было душно, жарко и мокро, будто под утюгом. Он жался к горячим брусьям в просторной бане — то ли построенной на прошлой лесной стоянке, то ли городской, куда он ходил в дни рабочих поездок. Крупный кулак прижимался к промежности прямо под задницей. О ягодицы терся бородой Зик. Между ног необычно мокро, смазано и готово для секса. Ливай очень хотел этот кулак, собрать все части тела вокруг него, облепиться, но не позволял себе об этом просить. Поэтому говорил об отвлеченном: ругался и угрожал Зику расправой, если тот разболтает сослуживцам Ливая о секрете капитана. Завязался вялый, беззубый спор, трепотня. Ливай лепетал угрозы и оборвал себя на полуслове, когда Зик продавил кулак внутрь. Куда именно стало понятно спустя секунды осмысления — не в зад, а в женское влагалище. Мужских гениталий не было, только перерастянутое женское горячее отверстие. Лобок лысый и неадекватно ровный, но страха не возникло. Зик полностью воткнулся рукой и рассмеялся от того, как это было легко. Костяшки скользили по влагалищу, вокруг них усиленно пульсировали толщи плоти. Кулак вбивался внутрь, и это чувствовалось по-особому откровенно. Язык коснулся нежных выбритых половых губ, и Ливай задрожал от желания, прижимаясь плоской грудью к древесине. Его мышцы сомкнулись на запястье, пытаясь оседлать толкающуюся внутрь руку, задать ей темп, но это было бесполезно. Его целиком нанизали на пятерню, как на кол, и он был полностью беззащитен перед этим. Ударить или причинить удовольствие — это решение оставалось за Зиком. Когда кулак начал крутиться внутри, волнение так сильно возросло, что Ливай им захлебнулся и проснулся не дождавшись кульминации. Толком не придя в себя, он первым делом полез в штаны — вдруг не сон?.. К счастью, там, как и положено, находились заросшие лобковыми волосами член и мошонка, а не вульва. Все было в полном природном порядке. Дрейфуя в спадающем возбуждении, Ливай с облегчением перевернулся на спину. В печи вместо огонька ютилась чернота, вокруг тоже темно. Зик сопел поодаль, его ступни в носках почти что касались уха Ливая — сегодня они спали валетом. Засыпать вновь не хотелось. Ну и ересь ему приснилась! Несчастный извращенец Зик со своим чокнутыми желаниями, несчастный Ливай в роли перевертыша-гермафродита — фу, ну и мерзость. Чувство приличия отказывало Ливаю во сне, раз он так себя вел. Бесстрашно и нереально возбужденно — не осознавал ни неправильности происходящего, ни тоски по своему настоящему телу. Ливай с трудом представлял в нем себя и не понимал, из какой части характера было слеплено это существо? Неужели это есть в нем? Оно выглядело как туповатая подделка — в реальности он бы точно не радовался ни пизденке, ни кулаку в ней, и не было бы этого пошлого развратного налета… Ливай сопротивлялся бы своим изменениям до последнего. Это же изнасилование! Хотя герою из сна нравилось... Да какая разница, не плевать ли, если уже через пару дней Ливаю придется шантажировать Зика своей смертью? И, возможно, умереть от своей же руки, потому что останавливать его никто не захочет? Это будет самая бессмысленная кончина. Оставалось только надеяться, что в посмертии Ливаю не будут являться такие дикие сны. Ливай устроился поудобнее и ненадолго задремал. Проснулся разбитый, будто всю ночь спасался бегством, хотя точно этого не помнил. Вставать не хотелось, и Ливай с небывалым усилием открыл глаза. Внизу он увидел, что Зик спит в обнимку с его ногами. Нос уткнулся в ступни, если прислушаться к ощущениям загрубевшей кожи на пятках, то можно почувствовать движение влажного воздуха. Непроизвольно Ливай поджал пальцы на ноге и задел ими лоб. Зик поморщился и лениво отодвинулся, чтобы досыпать дальше. Зика не убить, не покалечить — это физически почти невозможно. Зика не возненавидеть — не после всего того, что было между ними наедине. Его и не полюбить, не восхититься им. Не зауважать, но и не унизить. Его не хотеть. И при этом — хотеть. Новую связь между ними Ливай понимал как будто на него, связанного, легла приставучая здоровая собака и не желала уходить. Как кисло-солено-горький и при этом очень сладкий леденец, который невозможно прекратить сосать. Что-то приятное, невыносимое и обязательное. Сонная возня Зика олицетворяла эту связь. Они — и возня, и связь — делали его обычным. Ливаю нравилось находить в Зике обычные человеческие черты. На них зиждилась надежда, что завтра на переговорах «Эвтаназия» отменится, или хотя бы Зик обойдется со всеми присутствующими в лесу по-человечески. Но если смотреть на все реалистично, то, скорее всего, Зик не сумеет прийти к общему с Ханджи знаменателю, а затем воспользуется Ливаем ради своих целей. Ливай мог бы этого избежать, убив Зика, но так как это невозможно, то придется решительно и как можно быстрее отчалить из этой жизни. Но все же надежда на лучшее жила в Ливае. Размышления о Зике, как всегда, вмещали в себя три вещи: удовольствие, ожидание и необходимость. Приятное, невыносимое и обязательное. Вдруг Зик, не оборачиваясь, почесал скулу. Оказалось, что он проснулся. Прочистив горло, он произнес: — Тебе снились кошмары. Значит, ночью ему все же что-то привиделось. Ливай еле моргал и даже не хотел знать, что его так извело. Какие-то образы всколыхнулись в памяти: мама, почему-то не в себе; затухающий утлый домашний очаг в притоне, где они жили; страшный обожженный Кенни, разочарованно цокнувший языком; дремучий гигантский лес. Нечто большое и могущественное подступало со всех сторон и гнало, зажимало Ливая, а он бежал, сцепив зубы, молчал, терпел... Если во снах бывают сны, он хотел бы уснуть посреди кошмара, чтобы у него получилось наконец-то отдохнуть! — Ну что, сегодня последний день? — вновь подал голос Зик. — Мгм, — выдавил из себя Ливай. — Завтра приедет Зоэ и, надеюсь, Эрен. Вот и кончится наш отпуск в отеле, да? — М-м. — Ты спишь что ли? — посмотрел на него из-за плеча Зик. Он пошарился по земле и приблизил к глазам часы. — Такая рань! Как хорошо, что никуда не надо вставать. Оглядев Ливая, он поправил ему одеяло на ногах, затем укутался сам и заснул, поудобнее уложив подушку. Ливай переваривал эту заботу и, не зная, как выразить свою реакцию, быстро отключился. На этот раз сон был настолько крепок, что рассеялся лишь ближе к полудню. К тому времени в палатке никого, кроме Ливая, не находилось. На светлый тент падали тени проходивших мимо людей, снаружи доносилась неразборчивая болтовня. Судя по всему, завтрак давно прошел. Внутри одеяла очень тепло, как в утробе, самочувствие обычное, никакой разбитости, разобранности и боли — голова отдохнула. День привнес чуть больше определенности, чем вчера. Ливай все проспал, зато проснулся с идеей, как надежно убить себя — нужно взять наконечники Громовых копий, в которых находится взрывчатка, и нацепить их на пояс. За веревки, цепляющиеся к чеке, в решающий момент надо будет как следует дернуть. Тело мгновенно разнесет на кусочки, и Ливай выйдет из игры. Правда, осколки заденут не только Зика, но и Ханджи, поэтому лучше будет отбежать. Но либо так, либо он порубит ее на куски. Не теряя решимости, Ливай быстро оделся, застегнул ремни УПМ и ушел из лагеря без лезвий. Оттуда он запрыгнул наверх и вытащил из прикрепленного к дереву ящика три копья. Уже на земле, скрываясь за кустами, он разобрал их — затолкал веревки внутрь, открутил хвостовую часть и примотал их бечевкой к кожаному поясу. Прикинув длину веревок, он решил закрутить их как шнурок, перекинуть слева через шею и продеть под правым рукавом куртки. Выполнив все это, Ливай выпрямился и слегка потянул вниз шнур. Тот слегка сдвинулся и впился в шею. Вилка натянувшихся веревок касалась лопаток, пояс сидел крепко. Еще чуть-чуть — и рванет. Дурная мысль дернуть рукой и закончить все это прямо здесь и сейчас захватила Ливая, он представил, как взрывается снаряд на копчике, а затем — на бедрах. Его позвоночник разламывает, как тростинку, из живота брызжут во все стороны ошметки костей и внутренних органов. Гром гремит, расходится волнами по лесу, а затем — тишина. Никто даже не успеет понять, что произошло, а Ливай, возможно, даже не почувствует боли. Его смерть придет в тишине. Поганая, похожая на забвение и поражение смерть! Сын умрет как мать, племянник умрет как дядя — никому не нужный, слабый и загнанный в угол. Ливай брезгливо поморщился. Как ни крути, а не этого он себе хотел, не такой смерти, и уж тем более не на глазах у Ханджи и всего лагеря. Он выпустил из рук шнур. Закопал полые хвосты копий под куст, снял пояс, аккуратно его завернул в плащ и донес до палатки. Там спрятал поделку в своих вещах. Так, когда он будет одеваться завтра, то сможет быстро нацепить пояс смерти. Ливай обеспечил себя возможностью надеть взрывчатку — и теперь то, что он ее наденет, стало делом решенным. Смерть приобрела физическое воплощение, оформилась в сознании, и Ливай слегка успокоился. Сомнения сошли на нет: да он идет на смерть. Так сложились обстоятельства, кто в них виноват больше, а кто меньше — это вопросы уже несущественные. А вот что делать дальше, как побороться за выживание — уже существенные. Ливай мыл руки в умывальнике, вычищал грязь из-под ногтей и обдумывал, как бы ему повлиять на Зика? Сорвать встречу и сбежать? Не пойдет, его легко вернут. Просто отменить встречу? Но как? Договоренность есть, Ханджи уже идет. Можно подтолкнуть Зика к сотрудничеству с Ханджи? Звучит сложно. Легче убедить ее на словах согласиться с Зиком. Она умная женщина, должна понять все намеки. А как намекать, подмигивать? Вряд ли сработает… На пороге неожиданно появился Зик. — Разве ты не хочешь кушать? — спросил он. — Завтрак кончился, и он получился не таким плохим, как вчера. Дети учатся прямо на глазах! — Да? — Ага, — Зик подошел к нему сзади и положил руку на плечо. — Пойдем, я попросил тебе оставить. Задумавшись, когда они стали такой парочкой, Ливай невольно прислонил руку к лицу. Оставалось только надеяться, что Зик не заставляет «детей» стирать одежду их обоих и не управляет лагерем единолично, как заправская хозяйка. — Ты очень долго спал, — с этими словами Зик взял его руку, прижатую к виску, и поцеловал костяшки. — Очень необычно для тебя. Сны были хорошие? — Их не было. — Сказать, кого ты звал в своих кошмарах? Кто такой Кенни? — Мой дядя. — А как звали маму? — Кушель. — Да? Я думал, что Олимпия. Ты тоже звал ее. Услышав это имя, Ливай впал в замешательство. Олимпия — это рабочее прозвище мамы, она называлась так, когда работала в борделе. Ливай слышал это имя так часто, был полностью уверен, что маму так и зовут, пока та со смехом не развеяла его заблуждение. Услышав это ребенка-Ливая обуял такой стыд, что даже стыдно до сих пор. — Просто другая женщина. — Интересно, кто она. «Олимп» между прочим, это Пмило наоборот. Это такая гора, где по представлениям древних восточных народов жили их боги. «Олимпия» означает, что эта женщина пришла из мест, принадлежащих богам. Так кто она? — Проститутка, которая меня вырастила, — признался Ливай, растерявшись от таких новостей о матери. — А-а. Значит, Кушель дали имя Олимпия в борделе, я правильно понял? — Она сама взяла себе такое имя. Его мама и правда вела себя так, будто снизошла до смертных. Об этом Ливаю, когда тот еще был подростком, сказали ее товарки, которые описывали покойную как гордую, высокомерную, не помогающую, лишь делающую одолжение. Они смутно помнили и его, маленького ребенка Кушель, и очень удивились, узнав, что он выжил и сумел дожить до своих лет. Когда разговор с материнскими знакомыми доходил до этого момента, Ливай с болезненным вниманием отмечал, что никто не хотел извиниться за свое наплевательское отношение к их семье. Сколько Ливай помнил, большую часть детства он жил с мамой и не играл с другими детьми, хотя знал, что в борделе те присутствовали. Никто не дружил с мамой, никто не помогал им, когда она заболела, и про Ливая никто не вспомнил, когда та умерла. Он сидел рядом с трупом матери, и ему положено было умереть от недоедания, если бы не Кенни. — Имя моей мамы было скромнее, — продолжил тему Зик. — Ее звали Дина, то есть невеста, суженая. — И где же она теперь? — Наверное, погибла, когда вы чистили остров. Может быть, что от твоего клинка, — ухмыльнулся Зик. — Извини, — быстро произнес Ливай, не успев даже задуматься, что ему извиняться не пристало. Будто у него был хоть малейший шанс узнать, кем являлись гиганты до своего превращения! Ливай знал о Дине совсем мало. В памяти осталась фотокарточка из дневника Гриши Йегера, на ней была запечатлена семья: справа на коленях матери сидел маленький мальчик с ленточным бантиком на шее, позади стоял мужчина. У мужа темные волосы, а у жены и сына — светлые. У всех троих была одинаковая челка и очень солидный, серьезный вид. Расстегнутый на животе фрак у Гриши демонстрировал цепочку часов на однотонной жилетке. Красивое платье с богатой меховой оторочкой на воротнике у Дины и блестящие ботиночки у болтающего ногами мальчика говорили о достатке семьи. В сумме за все время изучения дневника Ливай смотрел на эту фотографию около часа, и хорошо запомнил, как выглядит Дина Фриц, точнее, Дина Йегер. Но от самого текста какого-либо цельного впечатления о Дине не сложилось. Казалось, что роль этой женщины в воспитании Зика, была очень мала. Гриша практически не писал о своей жене, будто забыв про нее или боясь даже вспоминать о ней. Для Ливая, чья мать в детстве заменяла собой весь мир, это казалось непочтительным и диким. Какую мать возможно отделить от ребенка даже в описании детства собственного сына? Но доктор Йегер игнорировал Дину или писал о ней, как о чем-то само собой разумеющемся, особенно когда вдруг оговаривался: «мы решили», «мы ушли», «мы расстроились». Интересно, что по-настоящему она из себя представляла? Что Зик думал о ней? И еще интересно, что сказали бы Йегеры, узнав, чем помышляет их сын сейчас? Ведь Гриша натаскивал Зика на возрождение Эрдийской империи — а тот взял и захотел закопать Эрдийскую империю в землю. Большой маленький бунтарь. А, может, вовсе он не бунтарь — лишь послушный сын, чей отец не Гриша, а некий Томас Ксавер. Или он ни то и ни другое, он просто выбрал «Эвтаназию», потому что внутренне пришел к согласию с ней по логическому размышлению? — Наверное, мне надо сказать «извиняю», да? — произнеся это, Зик отпустил руку Ливая. — Ну так что, пойдем поедим? Я, вообще-то, тебя жду. — Поесть можно было и без меня. — Но я хочу с тобой! Если ты не заметил, мы всегда ели вместе! Зачем нарушать нашу славную традицию? — Это всего лишь еда, — немного удивленно произнес Ливай, направляясь к выходу. — Нет, не всего лишь! — не унимался Зик. — Иди сядь, я принесу тебе. Ливай вышел непривычно легко — на нем не было УПМ — к костру и сел на один из ящиков. Спустя минуту появился Зик с двумя глубокими тарелками, одну из которых вручил Ливаю прямо в руки. В ней была разваренная куча из разных круп, причем недосоленая, но пахнущая сливочным маслом. Когда голоден, такой запах может свести с ума, но Ливай и не был голоден. Его желудок, наравне с мозгом, кишками и другими органами был полностью захвачен вопросом быть или не быть? А вот Зик, с аппетитом уплетавший кашу, подобными размышлениями точно не страдал. Здоровый дядька, готовый жить сто лет, столько же править, и так же долго иметь при себе Ливая или всех ему подобных, за кого зацепится глаз. — Я забыл принести ложку? — отвлекся от тарелки Зик. — Нет, вот она. — Тогда почему ты не ешь? — Я ем, я ем, — Ливай демонстративно потыкал концом ложки в рассыпчатую еду. Зик шумно доел, отставил тарелку и принялся смотреть за тем, как Ливай понемногу расправлялся с кашей. Он нервно дергал ногой, будто не мог усидеть на месте, хотя никто никуда его не торопил. — Что с тобой? Ты весь рассредоточенный, — между ложками произнес Ливай. — Да устал тут сидеть. А завтра уже конец. Хочу побыстрее все сделать. Хочу уже выйти из этого лагеря и начать «Эвтаназию». — М-м. А что еще ты хочешь? — Тебя. — Не надо, — Ливай рукой показал, чтобы тот был чуть тише со своими признаниями. — Вечно у тебя в голове какие-то похабства. — Я, вообще-то, не про секс. Просто хочу, чтобы ты был рядом вплоть до моей смерти. — Ясно. — Еще мыться хочу. — Это всегда пожалуйста. — А сам чего такой грустный? Еле дышишь. — Думаю о завтрашней встрече. — А, тоже, да?.. — Я сомневаюсь, что Эрен на самом деле тебя поддерживает. — С чего вдруг? — внимательно посмотрел на него Зик. — Я просто не верю в то, что он с тобой на самом деле заодно. Зик промолчал, но стучать ногой перестал. Он пальцами взял конец ложки и с шумным, шершавым звуком проволок ее по краю блюдца. — Глупо. Но ожидаемо от тебя, — заключил он. — Это не глупость, я точно… — Нет, не точно, — перебил его Зик. — И нет, Эрен со мной согласен, как бы тебе не хотелось обратного. Он уже не тот мальчик, которого ты знал. Расслабься, дядя. Детям свойственно меняться. — Так сильно? Повернуться на сто восемьдесят градусов и обречь страну, ради которой проливал кровь, пот и слезы, на истребление? — Бывает и такое, Ливай. Например, я тоже проливал кровь-пот-слезы ради Маре. И вот смотри, где я. — Странно, — с мнимой задумчивостью ответил Ливай. — Что-то я не услышал от тебя ни слова о том, что ты искренне переживал за будущее марейцев и благополучие Марейской империи. Может, это потому что тебе изначально на Маре наплевать вообще? — Возможно, — уклончиво ответил тот и недовольно поджал губы. — Ну наплевать же, скажи. — Мне безразлично благополучие любой империи и страны, не только Маре, — сдержанно подтвердил Зик. — Я вижу проблему более глобально, у меня изначально другой масштаб. — А вот Эрену благополучие своей страны не безразлично. — Да, я знаю, он требовал с меня, чтобы я не распускал в Паради руки. — Понятно. К слову о глобальном. Эрен спасал человечество, когда ему было тринадцать. Мы тогда не знали, что есть другие люди за Стенами. Чуешь размах? Он заткнул брешь в Тросте, и появилась надежда, что человечество выживет. Как он может в принципе обречь своих людей, его человечество, на вымирание? На лице у Зика появилась усмешка. Показалось даже, что этот разговор ему сильно не нравился — то ли тема слишком личная, то ли слишком провокационная. Он все никак не мог усесться прямо и прекратить ерзать, будто его задница постоянно проваливалась в зыбучие пески. — Что за глупости. Ты не знаешь, что у него на уме. Он сбежал от вас. Его не было с вами несколько месяцев, и наверняка он думал о побеге еще задолго до того, как решился уйти. Ты видел, что он сделал почти месяц назад в Либерио. И если ты думаешь, что я его на что-то уговаривал или шантажировал, то у меня для тебя плохие новости. Это сущая правда. Ливай действительно не понимал выросшего Эрена, но сейчас старался сделать вид, что верит в чистосердечность мальчика, которого когда-то знал, а в реальности насовсем потерял. — Я думаю, что у Эрена планы на тебя, Зик. Если он согласен с «Эвтаназией», то только на словах. Может быть, что после твоей смерти он захочет переделать все по-другому. — Как низко. Какой некрасивый блеф. — Ты даже не допускаешь мысли о том, что для Эрена ты лишь инструмент по достижению целей? — Я-то — инструмент? — раздраженно переспросил Зик. — Ты не знаешь, про что говоришь. Кто тут кого, блин, использует. Эрен искал со мной встречи. Он появился в Либерио как безногий и безглазый солдатик, будто бы больной амнезией, и во время наших встреч постоянно спрашивал меня о плане. Ему настолько хотелось определенности, Ливай, что он ушел из родного Разведкорпуса, неспособного дать простые ответы на сложные вопросы. Когда мне стало понятно, что Эрен на самом деле не хочет возрождения Эрдийской империи, про которую мне и ему талдычил наш отец, а просто пытается найти для эрдийцев место в мире, я рассказал ему все то же, что и тебе. Я поделился с ним «Эвтаназией», правильным взглядом на мир. Что эрдийцы и марейцы это два противоборствующих вида, что они будут грызться, пока один из их видов не исчезнет. Я рассказал, что наш отец был в корне неправ, и возрождение Империи — это точно не решение главной проблемы эрдийцев. И знаешь что? Эрен выслушал меня и согласился с «Эвтаназией». От приказного тона одного-единственного слова у Ливая на теле встали дыбом волосы. Зик же, произнося свою речь с задором заядлого спорщика, решил припечатать собеседника веским утверждением: — Я видел его так же ясно, как тебя сейчас, мне это не привиделось. В общем, Эрен все понял сразу. И решил действовать со мной заодно. — Последнее звучит неубедительно. — Ливай, ты отрицаешь очевидное. Из всего тобою сказанного, я понял только, то что ты даже не можешь себе представить, что мальчик-Эрен, которого ты когда-то знал, отличается от выросшего Эрена. Еще до тебя ему пудрил мозги Гриша, но хотелки Гриши в реальном мире воплотятся так же уродливо, как до этого дня воплощалась Марейская империя. Эрен это увидел в Либерио. Поэтому он выбрал самый рациональный из существующих способов по освобождению человечества от дара Имир. Гриша, Гриша, Гриша, но никогда не отец и не папа. Ливай зацепился за эту деталь, за пренебрежительное «хотелки», и мгновенно вспомнил яркую страничку из дневника доктора Йегера. В них описывались пытки, и как полицейские (?) заставили молодого Гришу отказаться от своих убеждений о возрождении Эрдийской империи. Один абзац вместил в себя избиение, изувечивание (ему отрезали пальцы рук), словесные оскорбления, страх. В конце насыщенного кровью изложения Гриша сказал: «Все былое как отрезало». Разве Эрен не рассказал Зику об этом? А о чувстве вины отца перед старшим сыном? Все это было зафиксировано черным по белому в дневнике. Почему Эрен промолчал? Почему Зик был уверен, что отец Эрена промывал сыну мозг? — Из всего тобою сказанного, я понял только то, что ты явно путаешь Эрена с собой. Эрен не мог согласиться, потому что для него нет ничего важнее судьбы острова и людей, которые на нем живут. Зик цокнул языком и жестко произнес: — Я же только что все сказал. Ты хочешь меня выбесить или что? Ливай поздравил своего внутреннего беса — у него таки получилось задеть Зика. — Я хочу поговорить об Эрене. — Нет, ты хочешь меня вывести из себя. — Называй, как хо… — Заткнись, а, — приказал Зик. — Ты талдычишь свое и не слушаешь меня. Здесь нет разговора. «Кто бы говорил», — подумал Ливай и примирительно развел руками. К счастью, Зик не стал заново задвигать телегу про брата-единомышленника и ушел — унес тарелку, прихватив с собой пустой чайник. Ливай вернулся к еде и опять не чувствовал ни ее вкуса, ни запаха, но на этот раз занятый не идеей самоуничтожения, а более приятными наблюдениями. Все-таки Зик сейчас очень легко вспылил. Будто сам до конца не верил в преданность Эрена. Стоило только сравнить его глубочайшую уверенность в благе всеобщей стерилизации с нервной «уверенностью» в брате, то сразу же возникли вопросы. Что связывает братьев, почему Эрен не до конца откровенен с Зиком, зачем Зик так настаивает на полной искренности последнего? Эрен обманывает Зика, обманывает же, да? У Ливая от осязаемости этой мысли ум начинал заходить за разум. Он подумал, что лучше будет изложить все Жану, чтобы тот рассудил, бредит ли Ливай или нет. Он жевал и все время пытался заставить голосовые связки работать, но они не слушались и были неподвижны. С виду Ливай молчал, хотя на самом деле пел с набитым ртом, читал скороговорки, а, когда проглатывал кашу, пробовал орать что есть сил. Только через несколько минут в ответ на все усилия в горле смог зародиться тихий звук. Вскоре дар полноценной речи восстановился, и так стало ясно, что срок действия одного приказа — пять минут. Когда Ливай доел, вернулся Зик. Тот поставил мокрый чайник греться, но не проронил ни слова — был углублен в себя и не выказывал к Ливаю ни малейшего пристрастия. Будто вообще его не замечал. Тем лучше — никакой расправы не последует, никаких фокусов. Поэтому Ливай под предлогом мытья личной посуды спокойно отлучился найти Жана. Того нигде не было: ни рядом с главным костром, ни на кухне, ни в своей палатке. Ливай искал знакомый силуэт чуть задрав голову, поскольку Жан был очень высок. Но, оказалось, смотреть надо было еще выше — девушка, постоянно крутившаяся рядом с Жаном, подсказала, что тот приловчился смотреть за всем происходящим сверху. Ливай попросил ее позвать Жана, чтобы самому не надевать на себя УПМ — сделал вид, что ему лень, хотя на самом деле из-за отсутствия пояса элементарно не мог нормально летать.