Касаясь холода и льда

      Листья ив за ними – призрачное серебро и оседающая туманная дымка – шелестели неровно, встревожено, как если бы тоже чувствовали присутствие этой твари, тоже знали, что это присутствие не несет в себе ничего приятного, только темноту и тени. И вода озера словно отзывалась на это невидимое присутствие, эту ледяную ауру и эти призрачные духовные силы, но это не были эмоции Ши Уду, и он бы удивился, и недоуменно коснулся бы этой воды и ее льда, если бы не представлял, насколько опасным может быть это недоумение и насколько неверно будет касаться чего-то, кроме рукояти меча, что обдавала его ладони таким же льдом.       Эта тварь не осмеливалась приблизиться – но и не исчезала, не растворялась в серебре ив и в шелесте листьев, не сбегала, поддавшись всем своим тревогам, как делала всегда, стоило ей почувствовать ауру Ши Уду, и лед его воды, лед этих северных морей, и сонных озер, и закованных снегом и инеем рек.       И это заставляло Ши Уду понимать, что эта тварь – точно, как он и предполагал – выбрала себе в жертву Хэ Сюаня. Поскольку никогда раньше – ни в Небесных чертогах, отсвечивающих золотом и чужим богатством, ни в том заброшенном поселке, где жили они с Цинсюанем обычными людьми, ни в шумном, украшенном цветами и табличками с набросанными на них серебристыми иероглифами городе, где находился дом их родителей – эта тварь не осмеливалась показываться ему, но в поселке Хэ Сюаня почему-то решила это сделать и не отступать.       И Ши Уду чувствовал эту отвратительную ауру, и то, как его окутывал ледяной холод, и запах затхлой воды, но эта тварь, пусть и не отступала, но и почему-то так и не осмеливалась приблизиться настолько, чтобы Ши Уду мог с ней сразиться, и его меч отсвечивал серебром и пронизывал его ладони льдом – поддаваясь всей этой ярости и этому недоумению, которое чувствовал Ши Уду.       И, поддавшись этой ярости, он сделал выпад – совсем обычный, совсем простой, из тех, что пробовал на давних, полузабытых тренировках, когда еще был обычным человеком, и больше думал о том, как приготовить рис для Цинсюаня, или где подработать, чтобы найти еще простых монет, чем о золоте Небесных чертогов, и о зажженных, терпко пахнущих благовониях, и о тех подношениях, что оставляли в его храмах.       Серебро меча коснулось темной дымки – затхлой, несуществующей – и шелест ив звучал едва слышно, так, как если бы отвратительная аура этой твари приглушала звуки, заставляла их выцвести и поблекнуть, и превратиться в что-то такое же несуществующее, как она сама.       И – неправильно, неверно, как не могло быть – их с Хэ Сюанем окутала снежная дымка, что никак не могла опускаться на воду озера в такое время, но опускалась, и снег серебрился по воде, и поднимался туман, и серебро ив смешивалось с серебром несуществующего инея.       Иллюзия – простая, истаившая, как истаивал несуществующий снег и иней – но после этой иллюзии Ши Уду услышал шепот этой твари – отвратительный, давно забытый, такой, что он предпочел бы и не воспринимать его, и не поддаваться этой темноте, что не касалась его, но и касалась тоже.       - Тот, кто тебе так важен – не существует.       И снова выпад - и серебро лезвия пронзило лживый облик этой твари и ее мнимые черты. И эта тварь рассыпалась на снежные обломки и темную дымку – и истаила так же стремительно, как и появилась, не оставляя ни цвета ауры, ни обломков духовных сил, ни запаха затхлой, искаженной воды.       Он оттолкнул Хэ Сюаня как можно дальше от этой рассыпающейся темноты – и не удержался сам, чувствуя все ту же ярость и ту же тревогу, что ему так и не удалось сразиться с этой тварью, и что эта тварь так и не осмелилась показать свой истинный облик и свою истинную силу, скрываясь за этими неверными иллюзиями и мнимой аурой.       И от этого резкого, отражающего всю эту ярость и эту тревогу движения, они вместе упали на землю – и густая, чуть влажная от озерной воды трава окружила их. Трава, и листья, и водные стебли – не снег и не иней, и не туманная дымка - эта лживая иллюзия, что позволяла этой твари скрываться и скрывать свою истинную сущность, и избегать сражения, что так хотел Ши Уду.       И то, как он, не удержавшись, упал на Хэ Сюаня – и притиснул его к этой траве, и этим листьям – почему-то не чувствовалось неприятным или неправильным, или каким-то таким, что он не мог себе позволить.       И Хэ Сюань под ним чувствовался таким реальным, таким настоящим, таким близким.       Его темные, ледяные, как озерная вода, пряди, растрепались от этого падения, и казались водой, что больше не сковывал лед, посреди этой травы, и рассыпались, словно лживая, туманная дымка, но их темнота чувствовалась совсем другой, и была совсем другой.       Его одежды были совсем не такими, как представлял Ши Уду, и ткань, пусть и была совсем простой, неприметной, но касалась его ладоней шелком отделки и украшений, что тоже напоминал ледяную воду, а не что-то грубое и жесткое.       В взгляде его золотистых глаз сквозило удивление и что-то такое, немного насмешливое, немного похожее на неловкость, что показывало, что Хэ Сюаня не удивила ни эта тварь, ни снежная, несуществующая дымка, ни этот призрачный шепот – но удивило то, что Ши Уду оттолкнул его, и то, что не удержался и упал на него. Но больше всего его удивило то, что Ши Уду не спешил подниматься, словно не был уверен, что ему хочется сделать больше – откинуть это озеро с ледяной водой, и этот поселок, и все происходящее между ними – или, наоборот, поддаться этому – и никуда не деваться.       Ши Уду уловил свою совсем нелепую, совсем неправильную мысль – что ему хочется так и остаться, и отбросить меч в сторону ледяным, отсвечивающим серебром, и распутать пряди Хэ Сюаня, и провести по ним ладонями, и склониться ближе, и еще ближе. И дальше он себе не позволил представлять, и, словно сквозь что-то несуществующее, услышал тон Хэ Сюаня, такой же немного удивленный и недоумевающий, и насмешливый, пусть и совсем немного, едва слышно:       - Это не были водные демоны озера.       Эта фраза заставила Ши Уду словно очнуться от какой-то странной, неправильной иллюзии, что окутала его, когда он упал на Хэ Сюаня. И он заставил себя отшатнуться, отодвинуться – и подняться, с каким-то непонятным ему самому неудовольствием, и произнести, холодно и жестко, скрывая сказанное этой тварью, и скрывая все то, что таили в себе древние свитки и запретные заклинания:       - Нет, не они. Но это тоже демоны. И не те, с кем можно просто сразиться – и получить то, что ты хочешь.       Сказанное прозвучало не совсем понятно и невысказанно, но Ши Уду не стал бы говорить о этой твари никому – и Хэ Сюаню тоже, поскольку, если эта тварь выбрала его в жертву, то ему не стоило знать ни о чем, с ней связанном, и не догадываться о том, что не получилось бы изменить.       И он не мог рассказать ему о Цинсюане, и этой отвратительной темноте, и этом призрачном шепоте.       Не мог.       Если бы и хотел.       Цинсюань.       Стоило ему произнести это имя для себя, и Ши Уду поспешно, так быстро, как только мог, спрятал серебристые отсветы лезвия меча в ножны – и принялся набрасывать заклинание перемещения, злясь и на самого себя, что не владел этими заклинаниями так же хорошо, как Повелитель Земли, и на Повелителя Земли, за это странное неудовольствие в том, что касалось этих заклинаний, и на эту тварь, что появилась – но так и не позволила с собой сразиться, так и не осмелилась приблизиться, так и не показала свой истинный облик.       Эта проклятая фраза.       Могла относиться к Цинсюаню – и только к Цинсюаню.       Поскольку никто другой не был ему близок.       Поскольку никто другой не вызывал в нем столько опасений и тревоги.       Поскольку ни о ком другом эта тварь не осмелилась бы так говорить и такое высказывать, и называть его тем, кто близок Ши Уду.       - Что ты делаешь? – Хэ Сюань тоже поднялся с этой травы, и поправлял свои измятые одежды и растрепавшиеся пряди – не то, чтобы с каким-то значением, а так, просто чтобы обозначить, что он предпочитает быть собранным и аккуратным, пусть у него и не так много золотых монет, и не так много одежд, и шпилек и заколок, чтобы выглядеть тем, чьи черты отражают богатство.       - Мне нужно найти Цинсюаня, - Ши Уду хотел добавить в свой тон непроницаемости, хотел окутать его льдом, хотел добавить в него цвета неважности и неопределенности – но его голос – растревоженный, неровный – выдавал и его, и его эмоции, и все то, что он чувствовал. – Он развлекается в одном из трактиров в мире обычных людей, как он мне сказал. Придется воспользоваться заклинанием перемещения, - он криво усмехнулся, посчитав, что одного заклинания должно быть достаточно – и только потому, что этот город находился неподалеку, так, что хватило бы даже такого не точного заклинания.       - Этот трактир, он далеко от поселка? – и в тоне Хэ Сюаня звучало что-то настолько странное, настолько скрытое, что Ши Уду решил бы, что сказанное таит в себе что-то такое, о чем он не догадывается, что-то важное, что-то запретное. Но он был занят набрасыванием заклинания перемещения, и он чувствовал тревогу за Цинсюаня, он опасался того, что эта фраза – не ложь и не глупости – и ему не было важно ничего другое.       - Нет, недалеко, - произнес он, совсем не вслушиваясь в свои фразы, и совсем не замечая ничего из того, каким выглядел Хэ Сюань, и какие странные, золотистые искры вспыхивали и опадали в его взгляде.       - Я пойду с тобой, - решил он – словно расстояния значили для него что-то такое, о чем никак не догадывался Ши Уду, и не позволяли ему поддаваться обыденности, и быть тем, кто играет с серебристыми рыбками в озере, и касается воды, уверенно и с удовольствием, и таится в туманной дымке, что скрывает истинные черты.       Но Ши Уду молчал, слишком утонувший в своей тревоге за Цинсюаня – и так же молча потянул Хэ Сюаня за собой в неровные линии заклинания перемещения, и в его иероглифы, что вычерчивали название.