Касаясь холода и льда

      Он догадывался, что представления обычных людей о нем должны быть совсем не такими, как отражали изящные, пронизанные лучами солнца и золотистыми отсветами статуи в его храмах, и как рассыпались ледяным холодом волны на тех картинах, что украшали его подношения, и не так, как подсказывали все те перешептывания и опасения, что другие не решались высказывать вслух, но все равно думали так, и не представляли ничего другого.       Его почитали – но в этом почитании было какое-то искаженное, неправильное воплощение того, что людям казалось важным, таким, что стоило и возможности быть божеством, и золотых слитков, и всего того величия, что окутывало того, кто принадлежит Небесным чертогам.       И в этом представлении – посреди светлых листьев ив после долгих холодов, посреди порывов ветра, приносящих пряные ароматы сладостей и призрачные ароматы серебристых цветов, посреди праздничного шума и радости – Ши Уду тоже был таким же.       И те, кто это представление придумали, даже не пытались как-то оскорбить его или высветить его темные, лживые стороны, как можно было подумать, если вслушиваться в фразы, и как можно было представить, если следовать показанному. Но получилось это у них так странно, так неправильно, что Ши Уду сразу нахмурился, и его неожиданное удовольствие, что он чувствовал с удивлением даже для самого себя, превратилось в мрачную злость.       Он смотрел много разных представлений о себе на Празднике Середины осени, но это показывало его тем, кем он никогда не был.       И он и представить не мог, что в этом городе на своем празднике люди тоже захотят показать что-то про него.       В этом представлении он высокомерно отдавал распоряжения Цинсюаню, как если бы он был просто его помощником, одним из тех, кто, выбирая между сплетнями и ленью и тем, чтобы разобрать свитки, или выполнить обращения, или придумать что-то стоящее выбирал только сплетни и лень – и предавался им с тем удовольствием, с которым никогда не делал ничего другого.           В этом представлении он не позволял Цинсюаню пойти – куда? В трактиры в мире людей? На горячие источники в Небесных чертогах? В Игорный дом Призрачного города? Тот, кто это придумал, не стал уточнять – просто не отпускал, из какой-то своей прихоти или глупости, и это было бы забавно, если бы не заставило Ши Уду вспомнить момент, в который он и в самом деле не позволил Цинсюаню спуститься в мир обычных людей – и их ссора получилась какой-то особенно неприятной и запоминающейся.       И у этой ссоры была своя причина и то, что скрывал Ши Уду.       И Цинсюань не знал про эту причину.       И Ши Уду не стал бы ничего говорить – ему было проще, если бы Цинсюань злился на него и спорил с ним, а не знал, что в том городе, куда он так хотел спуститься со своими мнимыми друзьями, ходили слухи, призрачные и опасливые, про эту тварь, что подыскивает себе новую жертву. Невозможно было подумать, что он знает о темноте и той твари, что преследует Цинсюаня, и что не оставит его, сколько заклинаний ни начертай, и сколько печатей ни используй.       Но он знал.       В этом представлении их дом окутывали ледяные волны, и серебрились, как заснеженная дымка, и в этих волнах играли и отсвечивали таким же серебром рыбки, чьи плавники казались серебром монет, и движения были стремительными и незаметными. И Ши Уду посмеялся бы над этим, если бы не то, что на самом деле, только оставаясь в их доме, Цинсюань был в безопасности, и эта тварь не добралась бы до него, и не заставила бы поддаться своей лжи и мнимому облику.       И все это относилось к Цинсюаню – и их ссорам, давним, полузабытым, глупым – в которых не было ничего из того, что показывали, но Ши Уду почему-то это задевало и злило еще больше, еще темнее, пусть это и было ложью.       И его мысли так и возвращались к этой твари, к ее отвратительному шепоту и ее обещаниям, пронизанным темнотой – и он бы недовольно кинул сколько угодно добродетелей, чтобы завершить это представление, но он не был в Небесных чертогах, и он не был божеством в этом городе и в чужом мнении о нем. И он не стал бы выдавать себя так глупо, не зная, где искать эту тварь, и что эта тварь ищет в поселке и с этими людьми.       И пусть Цинсюаня показанное совсем не задевало – наоборот, он усмехался в таком тоне, как если бы его веселило, что обычные люди так странно и глупо представляют работу помощника божества, и почему-то решили, что это бесконечные свитки, и обязанности, и никаких удовольствий – но Ши Уду оглядывался, где есть ближайшая вода, чтобы заставить этих людей перестать придумывать и показывать глупости, что почему-то задевали его опасения и его страхи.       Его не интересовали представления людей о нем – но его охватывала странная, неправильная тревога, когда кто-то рассказывал придуманные глупости про Цинсюаня, и он опасался, что это какой-то невозможной дорогой привлечет эту тварь прямо в этот город, прямо на этот праздник, прямо к Цинсюаню – и эта тварь истает до того, как он с ней сразится.       И это ему не нравилось.       Он оглядывался с нескрываемым недовольством – и наткнулся на взгляд Хэ Сюаня. Внимательный взгляд золотистых глаз, в котором сквозила темнота и еще что-то такое, что Ши Уду мог бы принять за недовольство, но вряд ли бы Хэ Сюань стал чувствовать что-то такое из-за чужой для него глупости и чужого представления.       И Ши Уду постарался вернуть себе ту непроницаемость и тот холод, за которыми он привык скрываться, когда не хотел, чтобы кто-то знал о его опасениях, и его недовольстве, и его тревоге.       Он не позволял себе показывать больше, чем возможно, и он точно не стал бы показывать ничего Хэ Сюаню. Почему? У него не было ответа на этот вопрос, но он чувствовал это, и как-то неловко пытался скрывать те эмоции, что казались ему ненужными и глупыми.       Речная вода, что мелодично звенела и плескалась совсем недалеко, показалась ему подходящей возможностью, чтобы завершить это глупое представление. Завершить до того, как оно привлечет эту тварь, и ее темный шепот, и ее отвратительные прикосновения – и Цинсюань будет улыбаться так странно, так неправильно, что Ши Уду снова не сможет сказать ничего стоящего и будет стискивать в ладонях серебристый меч, что в его руках совсем не так искусен, как в руках Бога Войны.       Сложенные печати коснулись реки, растревожили ее сонную воду, что пряталась среди травы и шелеста листьев – но не успели накрыть своими волнами ни это представление, ни тех, кто придумывал эти глупости, ни жителей города, что смотрели и смеялись, и перешептывались о том, что Ши Уду не просто так получил свое прозвище, и что это прозвище подходит ему так, что и придумывать ничего не стоит.       Вода нахлынула, и выполнила задуманное Ши Уду, и чужое недовольство, и рассерженные фразы, и смех удивления – но это не была его вода.       Он знал, и знал точно, без каких-то сомнений, что не успел взметнуть сонную воду реки, и не успел использовать печати, и не успел смешать свои духовные силы с этой ледяной прохладой, что осыпалась колким серебром по берегам. И эта вода не была похожа на воду реки – ледяная, окутанная туманной дымкой, эта вода почему-то напомнила Ши Уду о том озере в поселке, и золотистом блеске, и инее, что рассыпал серебристые отсветы и казался таким, что не поддастся лучам солнца, и его серебро похоже на серебро стали, а не заснеженные берега.       «Гэ, ты зачем это сделал? Те представления, что мы смотрим на праздниках Небесных чертогов, намного неприятнее – и то ты не каждый раз отдаешь за них добродетели. А это так, глупости».       Тон Цинсюаня по сети духовного общения звучал удивленно и с цветами досады, как если бы Цинсюань хотел провести как можно больше времени с этими людьми, и с этим глупым представлением. И это было так странно, что Ши Уду не сразу придумал, стоит ли ему говорить то, что он ничего этого не делал, или лучше скрыть от Цинсюаня то, что он и сам не понимает, как вода так взметнулась, если подчинялась совсем не его духовной силе и не его печатям, и не его ауре божества.       И как было понять, что стоило говорить.       «Я этого не делал».       Это звучало так глупо, так нелепо, что Ши Уду понял, что он и сам бы не поверил – и совсем не удивился, получив недоверчивый взгляд Цинсюаня и его усмешку, и его недовольное:       «Ты так говоришь, как если еще кому-то подчиняется вода. Но среди этих людей нет ни демонов, ни божеств. Если ты не нашел себе нового помощника, о котором ничего не сказал».       В тоне Цинсюаня была насмешка, но Ши Уду не стал уделять этому слишком много внимания, и незаметно, но уверенно, коснулся ауры других людей, тех, кто смотрел представление, и тех, кто смеялся, и тех, кто нашептывал глупости, и тех, кто недоуменно хмурился, удивленный таким образом божества.       Но холодные волны его духовной силы схлынули, так и не высветив правду.       Обычные люди.       Ни демонов.       Ни божеств.       Сестра Хэ Сюаня удивленно смеялась и пыталась стряхнуть воду со своих заколок, и при этом удержать рассыпающиеся пряди в прическе, и казалась совсем не заинтересовавшейся этой странностью и этой водой.       Мяо-эр, наоборот, смотрела на Ши Уду внимательно, так внимательно и так насмешливо, что, если бы он не знал точно, что она ничего не знает про его ауру божества и окутанные богатством подношения, и терпкий аромат благовоний в его храмах, то посчитал бы, что она уверена, что это его духовная сила взметнула эту воду, и этот холод, осыпающийся колким льдом.       Хэ Сюань коснулся его еще одним непроницаемым, золотистым взглядом, таким, что напоминал о отблесках золота в озерной воде – и подхватил на руки Мяо-эр изящным, выверенным движением, пусть вода и не коснулась ее никак, и не могла коснуться поскольку схлынула так же стремительно, как и затопила все это глупое представление.       - Могу предположить, что нам стоит подождать следующего представления, - Хэ Сюань все так же непроницаемо, с не слишком скрываемой насмешкой указал в сторону вымокших жителей города и разбросанных свитков, что изображали всю ту бесчисленную работу, что скидывал по их представлениям Ши Уду на своих помощников.       - Давайте подождем! А то так хочется узнать, что еще придумали. Вот в прошлый раз такую необычную легенду рассказывали. Про водных демонов, - и сестра Хэ Сюаня с удовольствием начала пересказывать когда-то услышанное.       Цинсюань слушал с такой же увлеченностью, и улыбался искренне, а не напряженно, как каждый раз, когда слышал шепот этой твари, и Ши Уду заставил себя откинуть тревогу и те опасения, что окутывали его, когда Цинсюань находился в мире обычных людей.       Заставил себя не вычерчивать поспешно заклинание перемещения, и толкать в него Цинсюаня под его недовольство.       Заставил себя остаться на этом празднике – если Цинсюаню понравилось, и он смеялся с той беспечностью, которой ему так не хватало.       И его вопрос прозвучал так неожиданно, что Ши Уду никак не мог понять, что он должен ответить:       - Гэ, откуда у тебя этот цветок?       - Да просто упал откуда-то.       Коротко и недовольно отозвался Ши Уду, и зачем-то, необъяснимо и для самого себя, спрятал серебристый цветок персика, что обещал особенную встречу, в рукав своих одежд.       И не заметил взгляд Хэ Сюаня, темный и со значением.