Гадкий утёнок

Зеницу отчётливо помнил тот день, когда его забрал под своё крыло «дедуля». Помнил как его четырнадцатилетнего, неопытного и падкого на девушек мальчишку забрал этот странный старик без ноги, а после привел в свой старый, местами уже дряхлый, но уютный дом. — Ну-с, вот тут мы и живём, — довольно сказал дедушка, поглаживая свои белые усы, пока Зеницу непонимающе на него уставился. — Мы? А кто… — парень не успел договорить, как послышался топот ног и чужой громкий голос, от которого слегка звенело в ушах. — Мастер! Как прогулка прошла? Нога не устала? — к ним вышел парень лет восемнадцати, одетый в чёрное кимоно. На его шее было какое-то украшение, которое, к сожалению, Зеницу не смог разглядеть. Парень выглядел уставшим, кажется, он весь день работал в саду, отчего на его теле выступил пот, волосы стали липкими, а сам он держал корзинку со спелыми персиками. — О, вот и ты, Кайгаку, — улыбчиво сказал дедушка, а после положил руку на плечо Зеницу, заставив последнего вздрогнуть от неожиданности. — Знакомься! Это мой новый ученик и твой, так сказать, товарищ — Зеницу. Зеницу сглотнул, его глаза расширились от удивления и страха, он чувствовал, как Кайгаку оценивающе его изучал, сверля взглядом своих сапфировых глаз, а после тот недовольно фыркнул и, поставив корзинку на стол, сказал: — Где вы его только подобрали? На бездомного щенка похож, — Кайгаку вздохнул. — Я пойду ещё немного потренируюсь, мастер Куваджима, — последнее, что сказал Кайгаку, предже чем покинуть дом, оставив Зеницу в полном замешательстве, пока дедушка лишь качал головой. — Ты уж прости, у него, понимаешь, характер бурный, да и слабых он ой как не любит, — Джигоро выдохнул, поджимая губы, вспоминая, какой же у Кайгаку на редкость отвратный характер. — Но ничего-ничего, вот скоро поймет, что ты никакой не слабак, и примет тебя как брата. — Да не хочу я быть братом этого пси… — Зеницу не успел договорить, как Джигоро дал ему хороший подзатыльник.

***

Время шло, Зеницу не то чтобы тренировался. Разве что в попытках сбегать да отлынивать, но каждый раз ничего у него не удавалось и колотил его за это дедушка часто, а когда Кайгаку возвращался с миссий, то еще и от него доставалось. Зеницу и сейчас помнит его презрительный и недовольный взгляд, он смотрел на Агацуму словно на жалкого слизняка, с отвращением и лёгкой брезгливостью, и часто спрашивал: «Ты хоть понимаешь, как тебе повезло попасть сюда? Ты хоть понимаешь, какое это везение? И чем ты платишь? Этим отвратным поступком?» — Кайгаку всегда хмурил брови, пока Зеницу лишь мог смотреть в пол, сжимая край своей одежды. А напоследок Кайгаку добавлял: «Лучше и вправду убирайся отсюда, ничтожество», — но однажды Кайгаку пришлось перестать так говорить одной зимой, которую каждому захотелось пропустить, уснув как медведь, когда сильный северный ветер отмораживал все, что только возможно, ведь всегда было ужасно холодно, сколь бы ты одежды не надел. Но самое ужасное той зимой было не это, а то, что Джигоро Куваджима, дедуля, приютивший Зеницу, давший кров и защиту и, несмотря на все попытки ученика сбежать, продолжавший его тренировать, неожиданно заболел, и теперь бывший хашира грома лежал в постели под двумя одеялами. Тогда Кайгаку не принимал никаких заданий от воробья, уделяя все свое внимание мастеру и выполняя любую его просьбу. Нужно принести воды из колодца? Кайгаку уже берет ведра. Нужно приготовить лечебный чай? Кайгаку уже кипятит воду. Или же нужно ещё одно одеяло? Кайгаку отдаёт свое, а сам накрывается своей же одеждой. Правда вот Зеницу то и дело мешал, отчего Кайгаку вечно на него огрызался, словно собака, но вскоре привык к этому жёлтому недоразумению и даже позволял себе помогать.

***

Вечер выдался, как и остальные дни, холодным. Зеницу слышал, как огонь в печи неподалёку потрескивал сухими поленьями, а сам он делал онигири под команды Кайгаку. Старший же хмурился, отчего иногда напоминал скорее старика, нежели молодого парня. — Да не так, Агацума! — воскликнул Кайгаку, глядя на почти разваливающиеся онигири Зеницу, а после откладывая свои, уже готовые, в тарелку. — Вот, смотри как надо! Кайгаку взял онигири Зеницу и, смочив руки в воде, стал аккуратными, но быстрыми движениями придавать ему правильную форму, а Зеницу был вовсе не против, он будто бы находился под гипнозом, всматриваясь в каждую маленькую деталь, наблюдая, как старший проделывает какие-то чудеса с его неудавшейся едой для дедушки. — Теперь-то понял? — так же хмуро спрашивает Кайгаку. Его голос чем-то похож на клинок ничирин. Тоже всегда разрезает любую атмосферу, выводя Зеницу из транса. — А, да-да, понял, — отмахивается младший, глупо кивая головой, на что Кайгаку лишь закатывает глаза, бурча что-то себе под нос. И снова тишина, эта мерзкая тишина никогда не нравилась Зеницу, она напрягала и давила на него, не хуже тренировочного снаряжения. Он непонимающе глядел на Кайгаку, ведь как этот парень мог спокойно продолжать делать онигири? Неужели совсем ничего не замечает? Агацума выдохнул. Он то и дело открывал рот дабы прервать эту проклятую тишину, но останавливался на полуслове, не зная что и сказать. И вот, казалось бы, наконец хорошая тема для разговора появляется в без того пустой голове Зеницу. Тот говорит: — Кайгаку! — старший ученик поднимает на него взгляд, одна его бровь приподнята вверх, спрашивая без слов. Зеницу замолкает, ведь так же быстро как появилась, эта мысль быстро исчезла, и Зеницу стал что-то неразборчиво мямлить, отводя взгляд в сторону. — Ну что мямлишь? Говори уже! — не выдержал Кайгаку, ударяя по столу кулаком, отчего младший вздрагивает и спрашивает первое, что в голову приходит: — А ты где так, это, здорово онигири научился делать, а? — Зеницу хочется провалиться сквозь землю от стыда, насколько же глупый вопрос он задал! Тот уже готов услышать очередной шквал оскорблений в свою сторону или же, по крайней мере, терпеть презрительный взгляд, но старший лишь тихо хмыкает и отвечает: — Онигири? Да так, один монах научил готовить, — неожиданно лицо Кайгаку смягчается, будто бы тот вспомнил о чём-то приятном. — Знаешь, у него были очень большие руки и онигири всегда выходили слишком большие, едва в рот помещались… Но они и правду были вкусными, хотя мне особо сравнить не с чем. Зеницу удивлённо похлопал глазами, кажется не ожидав такого откровения и того, что голос Кайгаку теперь казался более мягким и домашним что ли, но Агацума взял себя в руки и вновь спросил: — А можешь мне ещё об этом рассказать? Ну не об онигири, а об этом монахе, — глаза Кайгаку на секунду засияли то ли от радости, то ли от нахлынувшей ностальгии. Тот начал рассказывать много, очень много. Сначала что-то не особо весомое и незначительное, например то, как этот самый монах часто читал молитвы, отчего ещё маленький Кайгаку, вечно бегающий за ним хвостиком, сам их хорошо запомнил. Потом он начал вспоминать что-то всё более и более личное, сокровенное. То, как он, например, любил во время грозы спать с этим человеком в обнимку. Он до сих пор помнил его спокойное сердцебиение и нежные теплые руки. Тогда и Зеницу начал уже ему рассказывать про немногие счастливые моменты в своей жизни. За этими разговорами они не заметили как слепили почти все онгири и то, как свеча уже почти догорела, отдавая последнее тепло и свет. — Кайгаку, — вновь начинает Зеницу, глядя на старшего. — Слушай, а почему ты так, это… слабаков не любишь? — после вопроса Кайгаку замолчал и слегка помрачнел, но не как обычно, сверкая раздражением будто молниями, а как туча, готовая вот-вот начать проливать дожди в виде слез. — Я их ненавижу, — начал Кайгаку, закусывая нижнюю губу. Его голос стал непривычно тихим и робким. — Просто понимаешь… в общем, помнишь того монаха? Ну, о котором я тебе тут рассказывал, — получив кивок, Кайгаку продолжил. — Из-за одного слабака, труса, идиота, — Кайгаку сжал кулаки в гневе и стиснул зубы, отчего чем-то напоминал дикое животное, — он очень сильно настрадался. Можно сказать даже незаслуженно… Вообще никто подобного не заслуживает, но он особенно. Он такой добрый… мягкий великан с добрым и мягким сердцем, а ещё… Свеча окончательно догорела, Кайгаку выдохнул и зажёг новую, а после сказал: — А впрочем, может потом расскажу. Бери онигири и пошли к дедуле. Думаю, он нас уже заждался, — на редкость ласково произнес Кайгаку, беря в руки свечу и чай. Зеницу же, взяв в руки поднос с онигири, вдруг громко и ясно заявил: — Кайгаку! Я-я обещаю, что больше не буду слабаком, честно! — на это Кайгаку лишь устало вздохнул, идя в сторону комнаты дедушки и тихо ответил: — Посмотрим, Зеницу.

***

— Зеницу! — чужой голос разносится эхом, в глазах всё мутно и Зеницу совсем не понимает, где же он находится, но боль в плече отрезвляет. Он начинает тихо шипеть от боли, из глаз крупными каплями выступили слёзы. — Зеницу! Осторожнее, — вновь разносится эхом чужой голос. Зеницу чувствует, как кто-то позволяет ему положить голову на колени, он старается разглядеть чужое лицо, но в глазах всё плывёт, а интонация кажется и вовсе чудной и незнакомой. — Кайгаку? Дедуля? — перебирает он первое, что приходит на ум, но после слышит чужое грустное хмыканье. — Нет, Танджиро. Помнишь? Или тот урод огненый так сильно тебя ударил? — в ответ лишь грустное сопение и шмыганье. Танджиро тяжело вздыхает, его демоническое сердце быстро колотится от страха, что этот светлый парень может сегодня лишиться жизни, отчего тот факт, что их оставили в комнате одних, связаных и под замком, потому что хашира ещё не явились, казался ужасной пыткой, а не прекрасными последними мгновениями перед смертью. — Прости меня, Танджиро, — тихо плачет Зеницу, — всё-таки это я нас в гостиницу привёл. Дурак я! А-а-а прости, прости! — демон на это хотел было погладить его по голове, словно ребёнка, но туго затянутые веревки не позволили этого сделать, отчего оставалось лишь грустно смотреть. Так они и сидели, молча, ничего не говоря, и лишь мысленно просили прощения у тех, кого знали, ведь сильно сомневались, что доживут до следующего дня.