После дуэли

На пороге показался доктор Милц, выглядевший почти парадно для такого раннего часа. Штольман воспользовался паузой и прикрыл глаза. - Прошу прощения, Анна Викторовна, не могли бы вы уделить мне минуту внимания? Анна с досадой встала и вышла, надеясь, что Александр Францевич не задержит ее надолго. - Голубушка, я хочу принести вам свои извинения за вчерашнее. Анна смотрела вопросительно. Ей еще не доводилось видеть доктора в таком смятении. - Видите ли, я вчера, будучи несколько не в себе, позволил себе лишнее… В смысле, преувеличил… Но только из лучших побуждений, ради излечения Яков Платоныча! - Александр Францевич, о чем это вы? - Простите меня ради бога, солгал я вам вчера насчет пули и трепанации! Сам не знаю, как это вышло, видно, коньяк… то есть устал! Я действительно долго оперировал Яков Платоныча, а он, очнувшись, не реагировал… не отвечал… - Погодите. Так раны в голову не было? Но у него повязка? - Ударился о камень при падении. Кодекс запрещает стрелять в голову. Да вы ведь видели, наверное, он в живот ранен. - Видела, - ответила Анна, начиная понимать, что Клюев вряд ли стрелял дважды. Милц вытащил из кармана платок и начал нервно протирать запотевшие очки. - Казалось, удар не был слишком сильным… Но мозг, вы же понимаете… Трудно сказать, насколько серьезным оказалось повреждение. И я подумал, если кто и может вернуть Яков Платоныча к жизни, то только вы. Анна слушала доктора, не веря своим ушам. Щеки полыхнули горячечным румянцем. - Так вы меня обманули? Использовали?! Александр Францевич кое-как нацепил очки и принялся промокать лысину, чувствуя себя крайне неловко. - Анна Викторовна, простите великодушно! В трезвом, то есть здравом уме, мне бы такое и в голову не пришло! Я уж, знаете ли, и так пробовал, и сяк, а Яков Платонович все молчит, в потолок смотрит, даже не понять, слышит ли. Знакомых перебрал, к кому обратиться. И вдруг вы приходите. Я и подумал – спасительница! Анна потерла виски. В голове не укладывалось, что Милц мог так поступить. С другой стороны, Штольман действительно пришел в себя. А знал ли он? Нет, вряд ли. - А почему же вы не сказали мне обо всем прямо? Доктор смутился еще больше. Не в его характере было давать оценки и выносить суждения, тем более вмешиваться в чужую личную жизнь. И все же назвался груздем – полезай в кузов. Придется продолжить так же откровенно, как и начал. - Видите ли… простите мне эту вольность… Я глубоко симпатизирую и вам, и Яков Платонычу. И понимаю ваши чувства при известии о неведомой жене. Однако он был между жизнью и смертью. Он мой пациент, мой долг спасать его всеми силами. И я взял на себя смелость… Вы уж простите, Анна Викторовна, но я подумал, что если сложность положения не преувеличить, вы не захотите ему помочь. Ведь вы и Андрей Петровича не пытались отговорить от дуэли, и к самому Яков Платонычу за три дня не заглянули. У Анны в голове зашумело. Так манипулировать ею! И вновь вмешался внутренний голос: «А ведь Милц прав, если б не его ложь, ты прошла бы мимо Якова, даже не взглянув в его сторону». Анна подняла голову и посмотрела Александру Францевичу в лицо. Доктор был так удручен и красен, так униженно мялся перед нею, что ей стало неловко и жаль его. Конечно, он действовал не лучшим образом, но все-таки из лучших побуждений. - Надо признать, Александр Францевич, - начала она сухо, - я никак не могла представить, что вы поступите подобным образом. Это оскорбительно для меня, да и вас недостойно. Бедный доктор застыл, словно в ожидании приговора. - Но вы оказались правы, и ваше лечение подействовало. Яков Платонович пришел в себя и заговорил. И с памятью, если не ошибаюсь, все в порядке. Милц испустил вздох облегчения, услышав, что его неблаговидный поступок все-таки не был бесполезным, и с надеждой посмотрел на Анну. - Так что я на вас не сержусь, - и она обеими руками сжала его большую, горячую от волнения руку. - Мир? – спросил Александр Францевич. - Мир, - согласилась Анна. – А теперь, если позволите, я вернусь к Якову Платоновичу. Я бы хотела побыть с ним еще немного. - Разумеется, голубушка, - торопливо разрешил Милц, поглядывая в сторону своего кабинета. Анна вернулась в палату Штольмана и прикрыла за собой дверь. Села на тот же стул и сказала с печальным изумлением: - Вот и доктор, оказывается, обманул меня! Штольман вопросительно поднял брови. - Он сказал мне, что вы потеряли память и речь, - пояснила Анна, - чтобы заманить меня к вам. Штольман отвернулся. - Иначе бы вы не пришли? – спросил он глухо. Анна растерялась, не зная, что сказать. Невольно она оказалась в том положении, когда правда губительна, а неправда неприемлема. Пришла бы она, зная, что он ранен, но жив? Наверное, нет. Не в том состоянии, в котором она навещала Клюева. А теперь вчерашний визит к Андрею Петровичу кажется ей ошибкой. Что-то сдвинулось в ней в эту ночь, она словно повзрослела и видит все иначе. Не потому ли, что она так ясно почувствовала и прожила его смерть, что поняла - для нее ничего хуже и быть не может? Что ни брак, ни репутация, ни ложь, ничто не имеет значения, когда человека может не стать навсегда? Когда ничего нельзя поправить? - Я пришла, - медленно ответила она, - потому что я поняла, насколько нуждаюсь в вас. Жизнь не дорога мне, если вас в ней не будет. И если мы можем быть вместе хоть как-то, быть посему. Яков повернул голову и посмотрел ей в глаза. Вот и разгадка, подумал он ошеломленно, вот и ответ на вопрос, надо ли ей знать всю правду. Что ж, пусть между нами не будет недосказанности. - Анна, - начал он и запнулся, не зная, как начать или продолжить брошенную какое-то время назад фразу. Слово «ложь» так навязло на зубах, что он сказал иначе: - Не было никакого брака. Никакого тюремного заключения. И никакого Крутина.