Одеколон Медичи.

Траву раскидывало в стороны, будто бутылкой пластиковой играли изнутри хомяки в пробег, перекачивая с одной стороны в другую. Было тогда кудрявому, сельскому мальчику — 14. Сено — любимое занятие. Со скорости прыгнуть в паутинку, туго переплетенную. Где-то за калиткой, ходил парень, у него волосы тоже стопка локонов, но по серьёзнее, будто корова лизнула волосы. Наверное мягкие, одуванчатые. С книгой ходит. Есенин привстал, руки дрожали от своего же веса. «Познакомиться» — кивает младший и бежит, пока скрип не позволил обомлеть проходимца. — Здравствуйте! — смирно стал Есенин и задышал активнее. — Нельзя так резко останавливаться. — поругал младшего, сделав книге закладку из пальца, закрыв. — Знакомы? — Нет! — не двинулся Есенин, только голос метал, одно разрывистое возбуждение и восторг. — книга, у Вас она потрёпанная, в библиотеки взяли? — Нет. — А где? — Давай по своим дорогам, мальчик. — солнечный парень, протянул из кармана доставшую, золотую, но больше по размерам монету чем обыкновеные. Есенин принял. Тщательно рассматривал золотую фольгу с «Петром 1». Шоколад внутри и перепечатан качественно, такого не было удовольствия в семье Есениных, приносили обычные «ромашка», «звездная ночь», они изнутри сгрызались от жары сладкоежками-тараканами. Их не ели домочадцы, покупали для виду. — Вы не любите говорить, мистер? — глаза ангела и гривка — плиткой золотистой, переливалась на солнце. Пытливый. — А о чем? — Например, сначала. Здравствуйте. — протянул руку Сергей и ему пожали. — Как Вас зовут? — Александр. — А отчество? — Зачем? — Ну, у писателей же оно есть. — улыбнулся тот, не до конца осознавая, что в руках просто книга и пока ещё, неполноценный поэт перед ним. — Я не писатель. — серьёзное лицо и оно смягчилось, стало вяло-довольным. — Александрович. — Я тоже! Только, Сергей. — они уже не держались, Есенин отбежал. — пойдемтес-с, я покажу Вам красивые места! — ветер перебирал волосы, делая укладку на одну сторону. Дыхание прежнее, вдох всего цветущего. Вот от выходных, не осталось счетов у Александра. Пора посещать надобные здания, для решения, только рабочих проблем. Не факт, что пойдут на математический, химзавод, или чтоб опыты перепроверять после физиков, нужно много материала, инструментов и стремление к нововведению в этих областях. Есенин думал. Окно пыльное и взмахи ветра по траве, издавали мятежи звучаний. «А Александр, любит рисовать? Показать ли эту красоту?». — детская зрение-обманка. «Он хоть когда-то кричал?» — Блок был при парне спокоен, будто старший двоюродный брат. Александр рассказывал о Дон Кихоте, а Серёжа кивал улыбаясь. Это наскучивало, но подавалась история с бурностью, интонацией и какими-то сценками актёрского мастерства. Он говорил, что готов выучить пьесу и пойти в кино, сыграть самого «Гамлета». Шекспира он читал, не часто, больше увлекался «Евангелие» и пел в хоре, но это для матери. Александр думал бросить.. При Есенине, записная книжка, которую доводилось брать на встречи, не пустовала, он туда постоянно что-то резко заерзав, записывал. Есенин спрашивал о странноватом поведении и что его так будоражит, но Александр Александрович только говорил: — Когда вырастешь, узнаешь. — видимо уже тогда, он решил точно стать первенцем в списках. Дедушке жаловались на улетающего внучка. Взрослый понимал, что возможная влюбленность, только ровесниц Серёжа не водил, общался с парочкой, в школе думалось романтика, что есть какая-то старшеклассница. Странно навалилось. Блок построил маленькую сценку, образовались тюки сена, кубы сложились, как пазлы воедино, поставив рюкзак поодаль, на заполненный листок смотрели. Есенину слышать мелодичность, было тепло. Выступление в живую, у Блока впервые. — Но ведь я по-другому, Чем иные, знаю жизнь твою, Мы хотели вместе сбросить бремя И лететь, чтобы потом упасть. Ты всегда мечтал, что, сгорая, Догорим мы вместе — ты и я, Что дано, в объятьях умирая, Увидать блаженные края. Что же делать, если обманул Та мечта, как всякая мечта, И что жизнь безжалостно стегнула Грубою веревкою кнута? Не до нас ей, жизни торопливой, И мечта права, что нам лгала. — Всё-таки, когда-нибудь счастливым Разве ты со мною не был никогда? — Эта прядь, — последние строки пел и спустился, пальцами изучал локон кудрявости Есенина. Тот опустил голову, но смотрел из-под бровей. — такая золотая, Разве не от старого огня? Безбожный, пустой, хулиган незабвенный, прости меня, родной. — За что ты в последнем извиняешься? — Сергею дали листочек, он был когда-то помятым, от пота оставались следы, но едва заметные. — Сереж, хочешь, мы почитаем Оскара Уайльда, ты же взрослый? — Я хотел, правда хотел почитать, но книги этой нигде нет. Учитель говорил, что автор хороший. Но, обзывали за ориенти.. Ориентацию! — Поднял голову Есенин и кудри взлетели, в глазах показались обрывки облачных просторов. — Выдумывают. Подожди, я выйду. — Блок повернул голову, уходя к своим хоромам двухэтажным. «Впустят ли? Узнаю ли, как там у Александра обстановка?» Серёжа успел чем-то занять свои ручки, насобирал цветов из недальних клумб и лужайки, заплел венок. Девочки часто ему на голову, правда с насекомыми дарили ручное. Бывало Есенин в панике сбрасывал с головы красоту и закрывая глаза, взъерошивал локоны. Девочки хихикали, но это не специально. Есенина — добрую душеньку, любили. Один раз, паука малехонького увидал, повис у глаза. Испугало знатно. Блок подходил медленно и услышав шелест, вскинув голову мальчонок, восклицал. — Александр! — пара шагов, но один останавливался, а другой подбегал. — Серёжа, это от моей мамы. Пирожки, Есенин тоже угощал, но конфетами и печеньем, Блок не ел. Спросить бы, может он выбрасывает их, так сказал бы! — Я сплел венок! Он не девчачий! Наклоните голову, человечище. — В орден посвящать будете? — Кх? — Остановил дрожащие ручки, Серёжа. — Дайте вспомнить… — Это знак отличия, который выдается за заслуги, в награду. — улыбнулся Александр Александрович и встал на колено. — Больше похоже на посвящение, но оно особенное. Это так же, может иметь дела и к общему продвижению, до одной цели сообществ людей, со схожими интересами или взглядами на жизнь, если мыслитель или защитники. Серёжа еле дотронулся до завихрушек взрослого и отпрянули руки, слегка вспотели. Блок поднял голову, и протянул пирожков в пакете пару штук. — Капуста, мясо и что-то с яйцом, мне нравится. Тёплые, как и душа рядом стоящего на колене. — Вы забыли книгу, Александр Александрович. — Нет. — Блок подошёл к сену и сдвинул один куб, будто искал в бургере что-то и нашёл. Оба отошли от места выступления и уселись на скамейку с навесом, под ним, голову не так грело. — Я.. Саша резко взбултыхнулся. — Хочу пить. — тихо сказал Есенин, смотря куда-то в просторы поля. — Может, тут есть что-то интересное? Я далеко не бывал. — Сходим, подожди. Цепко за пальцы схватили. — Нет, тебя ведь не пустят обратно. — надулся немного от обиды, Сережа. — Это раньше было, всё хорошо, Серёж. Часто забирали Блока на церковные пения, он был наряжен в подрясник. Есенин видел Блока, но не выходил на улицу. После изнуренных тренингов голосом, Александр заходил в дом, хоть раньше мог сесть у крыльца и некое время заниматься чтением. Недочерканные уроки, делались тоже на природе, пересаживались облокотив спину о калитку свою же. Странно, но Серёжи для Блока будто и нет, тот, даже в стороны Есенинского дома не смотрел, после служебных позывов. Сергей не спрашивал, по какой причине Блок говорить не хотел, может что-то гневливо подходило к горлу. Так поговорить хотелось, но Есенин не подходил, знал, что может оттолкнуть, привязанность сильная. Так матушка делала, когда ребенок ластился. *** Речка. Они речку нашли, течение направлено ветром, как путь корабля вправо. Иногда молчание таилось. — Берег, до него так.. Так млечно. Александр, — Есенин, поворачивал голову изящно, медлительно и моргал, большими ресницами. — Сереж, говорят, что я много времени с тобой провожу.. — Нет, нет, не говори что… — Есенин отвернул голову, убирая её от колен, ноги у него стоят на земле, прижаты, сковало всего цепями сосудов немеющих. — Сереж, — до спины дотронулись. — Боже.. — руки сами погремели к лицу. Лицо мальчонки, повернули к себе и, глаза небесного цвета, посерели. Куда делся яркий голубой?.. Пурпур неба портил их встречу, после, Есенин ненавидел цвет закаточно-последнего луча. Сережа, приоткрыл малость рот, вдыхая, будто не хватало воздуха, слегка дергался, словно хотел вверх всплыть. — Пожалуйста, не смотри. Я не хотел... — Есенин двинулся назад и руки чужие опустились. Блок отвёл глаза. Сжал волосы травы, где-то вдали заплакала птица. — Больно.. Я хочу, кое-что отдать тебе. — Конверт из сумки преподнесли. Есенин взвыл бы, но он мальчик, а они сильные, правда же.. Золотокудрявый, рванул как загнанная лошадь к реке. Ошалело, Блок приподнялся и ветром швырнулся листком. Есенин добежал до колен в живой, холодный поток и умывался одной рукой. Письмо смочено каплями. Блок выдохнул так затруднённо, а Есенин повернулся. — Правда больно. Александр Александрович. Лето кончается.. Пара дней, Вы приедете? Или мне забыть Вас? — Всё в конверте. — спокойно, обозначил Блок. *** Распечатан так нервно. Сложно, воздуха мало и сердце. Есенину дурно и плохо, он лежит головой на столе. Всё померкло, потускнело как металл, заржавело. Потерянность, такое чувствуют девочки? Этот ужасный, мучительный и непроглатываемый кусочек леденца в горле, ах, сердце даёт сбой, что-то меняется. «Не хочу быть взрослым..» — солено, заявляет Есенин. «СНЕЖНОЕ ВИНО И вновь, сверкнув из чаши винной, Ты поселил в сердечке страх Своей улыбкою невинной В тяжелозмейных волосах. Я опрокинут в тёмных струях И вновь вдыхаю, плоть дрожавшая моя, И ты смеешься дивным смехом, Змеишься в чаще золотой. И как, глядясь в живые струи, Не увидать себя в винце? Твои глаза на свете лунном На запрокинутом лице..» А снизу. «Недописано, но оно понравится должно. С родными, я уезжаю в Питер, я очень скучать буду по нашим здешним краям. Сереж, мы ещё пару раз можем встретиться, а после, как судьба сведет. Сегодняшняя ночь была приправлено холодком, но, я надеюсь, что ты не замерз. Звезды, наверное тоже наблюдают за нами, одна на растоянии, какие-то в парах. Я молю Господу, чтобы мы встретились когда-то в далёком будущем. У тебя надеюсь нет проблем, после тихого исчезновения из дома.» *** Легенькое. Блок, кулон помогает надеть. Есенин рассматривает подарок. Эпоксидная смола, тёмный фон и гипсофилы радужного цвета. Он хранит до новой встречи, он этот кулон наговорил молитвами. Поможет ли его вера.. Настроя нет. Через ступени знаний, Есенин трудится поднять оценки. Скандалит со всеми и дед метается. Объясняет дома внуку, но не спрашивает, почему парень ведёт себя шумно. Даже дома ходил взболтанный. — Серёжа! — из-за калитки пронеслось. Старик вышел на дорогу и подошёл к юноше. — Серёжа выйдет? — Он видеть никого не хочет. Скажите, Вы часто видитесь с ним, может, он говорил что-то о молоденькой? Блок отрицательно махнул. — Скажите, что это Саша зовёт его. — Его друзья вытянуть не могут из зала, в книгу уцепился и читает. Книгу Александр Александрович задарил. — Попробуйте. Есенин вышел, уговаривать не надо. Сережа отводил часто взгляд, дулся и руки держал на груди, прятал себя, не хотел первым говорить. — Ты выйдешь? — спросил спокойно, Александр. — А зачем, я учусь.. — в голосе слышны трагические скачки. Избегал глаз, зная, что смотреть опасно и непредсказуемо. Впрочем, разве Блок, уговаривал когда-то? Нет, так нет. Есенин, не баба ведь. — Мы решили. Ты так пойдёшь? — Блок, измерил свою рубашку на парне и прищурился, накинул. — Пошли ко мне! Есенину открыли калитку и шаги делали, медленные, хотелось посмотреть на спину, как сидит на плечах и талии, у Блока пиджак. Более эстетичен сегодня, но никогда не был менее, в минусе. Блоковых дом, такой величавый и картин на стенах много. Возвышаясь по лестнице и дотрагиваясь лаковой поверхности ЛКМ поручня, Есенин восторженно сводил брови воедино и шаблонно улыбался. Мебель из проверенного ДСП. Ковры, вступать на пройденную пылесосом поверхность, не решались, они чисты и не пятна жирного, а оба в обуви. В других областях, обычный пол-ламинат, цвета — «орех темный», это подходило под лестничный всплеск краски. Ламинат, важен для отопления и у таких сумоприбыльных, обязательно оно имелось. Пара комнат с закрытыми дверьми, когда парни проходили по коридору. Слышны разговоры, что-то о проблемах и насущном. Александр, шёл спокойно, будто глуховат на оба уха. Комната. Блока комната! Все простенько. Этот парень, имеет кабинет, в то время, как Есенин уходит писать на поля. Спал на диване, а кухня, она для приёма пищи и всё замызганно. Не приятно черпать за столом и в доме, ну не та энергетика, не завораживает изящество природы за стеклом. Блок не такой противный, да и не был, он многим делился, но может это, только в Есенина пользу работало? У Александра Александровича, есть на против стола, наблюдательная зона. Может, парня видели! Но задвинутые шторы или отблеск лучей в окно, мешал бы разглядеть фигуру. Простой ковёр, под рабочим-писательским столом. Трудно заметить при работе, за таким взрослым и серьезным, где обычно принимались ранее в исторических данных — решения писательского творения, за столом ли.. Светильник. Наверное, часто читает. Сзади, где встречалась бы голова вровень, существовала картина Густава Климта «Жизнь и смерть». Сереже не воспроизводится, разум просто не принимает огорченность бытия, что все как появилось, так и в черной дыре сгинет.. Блок не боялся смотреть назад, когда скука одолевала, оно напоминало о бессмысленности и не вампирской бесконечности, а сожжении бренных суставов и милого лица. Мусорник снизу, чист и будто подготовлен к приходу новой живучей в строках воды, внутрь своих стенок. Комната чиста и затерта до блеску, служанок не видно. Это Александр, таков чистоплотный? Чтобы парень, и в собственном кабине.. Может Александра Андреевна, так совладала сыном, что он заранее все смывал перед приходом матушки, зная ее время визита? Диван широк. У шкафа, маленький без углов, округлый столик для приёма гостей, чаепития на нем не проходили, но люди могли отдохнуть и ещё два друга, стульчика, они то и приклонялись перед носителями денег. Ваза без цветов, на дереве настаивалась, толи ждала руки женщины, чтобы она украсила умелым знанием флориста, выносила жизнь из мертвого. Упомянутый шкаф, за стеклом — книги.. Правая сторона собрана, не хватает ещё нескольких книг у низа. Левая — пуста. Блок, полез в нижние ящички и нашёл что-то. Не приходилось долго выбирать. Есенин взял рубашку и молчал разглядывал. — Я ухожу, а ты потом один раз стукни, чтобы я смог войти. Либо выгляни. — пожал плечами Блок и сразу за дверь. Серёжа пытался, как его бабка, изучить ткань пальцами, но через секунду, уже бросил новую и снимал старую-прокатанную рубаху. Блок вошёл, после подрумяненного Есенинского словца — «можно». Парню, бабочку из ткани красной навязали. — Или другой цвет? — Близкое лицо смутило, только рассматривал Есенин и тут, такой вопрос. — Александр Александрович, я с любым Вами выбранным пойдут. — Прекрати, Сереж, тебе нравится этот цвет? Кивок. — А бежевый? Ещё один краткий взмах. — Обманываешь... Значит, ты согласен, чтобы я пошёл с тобой в женском платье. Хорошо. — начал рыться Александр опять, будто в сундуке, высчитывая нужную на чеке, записанную сумму. Блок повернулся и Есенин, так сосредоточено смотрел за спину, что после оклика, они вспорхнули глазами, взвывая о краткости. Серёжа испуганно дернувшись, отвернулся. — Почему ты молчишь? Мальчики ведь в таком не ходят. — Блоку не по себе, этот ангел, либо привык как к брату, либо. К чему-то непонятному затяжка была в искаребанном перешаге. — Это фестиваль ведь, или я не прав? Может маскарад, как у Дориана? — упомянул о книге. — Ты читал, деда твой говорил. — задвинул ящик. — Да, ничего ведь другого под руками нет, помог ему, вот и разрешил. — рассматривал обои, которые были белыми, как и сама душа, еще не истомлена будущими пробками от вина и вины. Клетчатая бабочка в коктейле защитно-синего оттенка, с полосками бела снега и бурячного издава, ранее сидящая на рубашке сглаженной у Блока, была подменена. Есенин, стоял у зеркала и трепетал. — Это правда мне? Александр Александрович! А вы? Такую нарядную отдали. — Я её задарю. Душа у Блока раскрыта и добра, много качеств укрепилось, и сам того не замечая, приобрёл Сережа в свет себе. *** Шли в далёкое путешествие не долго, дед отпустил. Родители Блока, знают о планах сына на день. Серёжа смотрел на рубашку, но на ней украс, прикрепленных не было. — Много прочёл? — заглядывает в глаза васильковые, Блок. — Не сильно, только страниц.. Не помню, не обратил внимание.. - Почесал золотую голову, пыхтелка заработала. — Славно, значит было интересно. — А, куда мы? Было бы лучше, не сильно доверять друзьям, ведь, людей крайне скудно на дороге, а Есенин, знал случаи, по домам прошедшие слухами и вестями принеприятными. Тропа, она одна и каменно-забросанная. Сережа чувствовал опасность, дыхание участилось и не свойский, глаза от испуга зачаровались на Блоке, они округлились. — Прости... Меня не было с тобой, но, теперь будем это налаживать. Любишь театральные романы? Мы пойдём на «записки покойника». — Блок нахмурился, но также сменил образ на милосердный. — Сереж, — Александр остановился и за ним же ученик. — не к добру так смотреть. — Вы, Вы убийца? Вот к чему задабривали меня.. Цацки дарили.. Я так просто не сдамся. — сжался Есенин, да и кулаки его. — Сереж.. Я незловреден. Смотри по карманам. — поднял руки Блок. — и если бы, возможность была, то давно бы пришвартовал к стенке и.. Но я на это пойти не могу. Ты дорог мне, Сереж. — А так бы пошли? — остановился на брючных карманах. — Вы ведь читали газеты, да и звонов непонятно откуда набралось, из каких уст в уста правдивы.. Мне страшно за людей, даже не за себя. Пощадите меня, расскажите, Вы ли… — Есенин со своими сокооттекающими из глаз как береза слезоточивостью, прошиб в дрожь взрослого. Блок на коленях, слезы текли, но Есенин вытирал и ещё сильнее горьковал. — Нет, нет.. Сереж, пожалуйста, я ведь... Прошу, — так перекрывало дыхание, Блок прослезился. — я ведь полоумного наговорил.. Совсем не подумал. Всё хорошо, я стану твоим хранителем. — обхватили друг друга, прижимаясь в объятьях. По голове гладили золотопереливающего кудрявца. Блок всю дорогу, даже в моменты езды, обхватывал руку Сережи, будто вот-вот и ответственность пропадёт вместе с Есениным. На театральном, пробыли часа два. Сережа слышал все сказанное, иногда даже смотрел на сцену, но его глаза будто пришвартованы к личности взрослого, он часто отвлекался и лишь знакомые фразы произнесенные со сцены, отвлекали. Тогда вступал в бой чувствительный к боковому зрению, Блок, он улыбался и смотрел на все передвижения младшего. *** Церковь, там часто после школы проводил время Блок, он пел по субботам и воскресеньям, помогал во всяких бытовых обстоятельствах. Занесло туда и Есенина, но в воскресение. Насобирались люди и да, за это пение получал молодняк — деньги. Блок предупредил, что друг младше него, придёт посмотреть для опыта на хор, может захочет по итогу тоже потренироваться. — прикрытие, оно надёжно закреплено в файле. Пусть Серёжа сам решает, а эти сцены, лишь для того, чтобы парень прожжег всё плохое, как лупа, точку на листе. Ему нужны доказательства. Может он найдёт в уезде Блока в будущем Господа и поддастся ему, защита будет. Хотя, Александр слабо верил в это. Это пение, уборки в храме и проповеди, всякое занесения очередного тела в гробу.. Раньше было таинством и он рад, что уезжает, хоть считая эту причину серьезной. Есенин помог деду убраться, где-то даже Блок вступился в схватку с пылью, они уже побывали дома у друг друга. Александр пораспрашивал, «какие родственники мертвы, и хотел бы дед заказать сорокоуст, были ли пришествия во сне накануне?..» Оказывается, что нет, но Есенин всё равно пошёл, ему хотелось побывать в том месте. Блок отговаривал, но Серёжа, настырно просился, смачивая ресницы чуть ели видной мокринкой. Зная ситуации с плохими концами некоторых людей. Наслушавшись от одного богослужителя о специально ритуальных подкладок в церкви, или просто взглядах томных на кого-то. Блок предупредил, очень строг и теперь-то, брови согнулись в размахе, направленны окончаниями слегка вверх. — Сережа, там плохие бабки приходят бывает, мне страшно, что они могут сделать с тобой взглядом. Ты крещеный? Кивок. — Дульку скрути и держи на службе всё время, во второй — мое кольцо. — Что за кольцо? — Во вторую руку возьмешь и оно даст тебе бесстрашия, не смотри никуда, даже если и чувствуешь взгляд, никого нет вокруг нас, только ты, да я. — кольцо положили в руку мальчику. Оно обычное, но приносило тепло, хоть и Блок не носился с ним уж давно. — Ты не расскажешь, почему его не носишь? — Это тайна и я его доверяю тебе. Да, если.. Если, — зашвырял глазами по обоям и мебели. — она подойдёт или какой мужчина, не говори и кинь кольцо в толпу. — Зачем? Есенина обогрели глазами, с головы до щек. Поцелуй, ели коснувшись лба. Серёжа зевнул и сглотнул, пробравшись до мурах. — Будет нужно, сделай. *** Песенные молитвы ещё не полились. Есенин стоял с боку толпы и видел хорошо Блока, иногда трусило, от такого святого хора, звуки напряжённые, ещё и кто-то из юнцов, по другую сторону стоящий, как птица кликал собратьев. Стояли парни на клиросе в подрясах, всё одинаковое, как было в СССР, в руках подсказки-кожаные планшеты. Отличием Господь, даже здесь не наделил. Голоса парней, то утекали сквозь пальцы, то возвышался один, второй голос. Это как дудочка. В моменты сброса темпа и утихания, так как не было никаких при процессе криков с сельского населения, казалось, что проводится перед жертвой обряд очистки и потом, её заколят. Это не правильно. Есенин сжимал кольцо и стыдился. Вот уже и пенье молитвенное началась, трёх стоящих ближе к народу. Сережа, пытался войти в хор слухом, узнать слова здешние. У них присутствовал дирижёр, удивительно! Голосом управляют и это наверняка, при первых взмах руки, сложно запомнить было. Такое колоссальное упорство, на путь к Высшему. Закрытые глаза, расслабления, Есенин всё понимает, улыбается, он почти улетает в облачные, пружинистые грёзы. Грубый, но такой успокаивающий голос из толпы, зафиксировал надёжность и уверенность в защите. Это красиво. Толчки в спину, Сергей поворачивается и его глаза, как и сердце отстраняются от неудобств, замирают. — Проводишь бабушку домой, так плохо. Есенин чувствует, чувствует этот животный страх и то, что с этой женщиной ходить — смерть. Интуиция не подводит, она ест его силы и находясь с печкой, как мороженное, отслаивается постепенно нательно, до души ещё не добрались. Блок ошалело смотрит в сторону и его отводят стуком в бок. Он перестал петь. Сбежать — позор, на него ведь смотрят. Стали и люди смотреть в том же направлении, но никто из пришедших, кажется не поможет. Выступление сорвано. А так готовились и Александра заругают. Проходящий к выходу, почти близкий из всей хоровой «идилии», наставник прошёл, не заметил, а Блок просил услышать. Эта старуха всегда приходит сюда и куда-то уводит одного из стадо, но почему? Кольцо Есенин бросил. «Нельзя кричать..» — готовилось уходить, но бабка стала на пути, как летучая мышь, перекрыла путь. Кто-то из толпы разозлился. — Дай пройти мальчику! — это был мужской голос, грубый. — Внучик, негоже сбегать от меня. — Да вы сумасшедшая! Пустите! — Есенин дёргал за одежду людей, прислонялся, жался, чтобы пропустили. Блок знал, что сзади служители, но отпросился. Никто, совершенно продавшие души твари, стоят и смотрят. Какой раз это происходит! Блок знает, что эта баба, могла бы убить. Детей уже как троих пропавших не ищут, в основном, она воровала безродных, дворовых. Это ведь церковь! Какие жертвы! Это не ягнята! Но её который раз видят и считают просто сумасшедшей, боясь притронуться, не выгоняют. — Расступись! — Блок отталкивает старуху и на него налетает народ, укают, теребят и стыдят. Парень прижимает к себе, делая кокон, и как танк, хоть его и шпигуют молоточными-толчками, раздвигаются. За ними бабка. Есенин вдыхает теплоту и пряно-травяной запах шалфея на одеже, и его пробирает дрожь. Это уменьшает сердцебиение, смиряет и за решетку прячет страх. На Блока напали, как на Парфюмера. Старший знал, что елей плохо использовать, ещё и не на кожу намазав и помолившись, а на одеяние. Это деяние, помогает хорошо при болезни какой, но не при таковом. Александр молился, он руки сзади Серёжи соединил в замок и просил у Бога милости, чтобы отвязалась женщина. Это будто изгнание среди бела дня, не хватает камней и виселицы. Наверно, была надежда на защиту, он защитил себя и Есенина. Смазал перед выходом свое тела, обозначив руки и колени — крестом, рисуя пальцами маслеными и на лбу. На руки младшего схватили и к выходу, протрезвели в движениях. Есенин спрятал лицо и что-то тихо шептал Блоку, будто ангелок на плече. — Александр Александрович, Вы пахнете защитой, как мама. — Рука продрогла к волосам взрослого и Серёжа впервые почувствовал клочки одуванчика. — мягкий, мне так спокойно с Вами... Очень трудно дышал, вспотел, на лбу потоотделение прорисовало точки. Есенин осознал и обеспокоенно заерзал: — Я сам дойду, пустите! — размахивал активно ножками, как при плавании. Долго сопротивляться не пришлось, отпустили. Блок развернулся с какими-то хищными глазами, бабка остановилась. Прикрыв собой, Александр прошептал: — Прости, Господи! — достал из кармана соль и посыпал женщину мелкими неурядицами, она дребезжала и топотом озлобила. — Сука, я тебя найду! *** После этого оба сбежали. Александр слёг, у него появились признак молярии. И чемоданы, не успев собраться к выезду, уже убывали в дальний чердак. Слабая выборка: Тяжесть в мышечных движениях, пропадание аппетита, рвота без причины, воду выпивая, он рвал хлеще. Мать боялась, что рвота начнётся вскоре с примесями крови. Боли в голове. Принимать точно никого не собирались. Да и, откуда мог он её зацепить, если ходил лишь в школу и церковь? Есенина бросало в дрожь, что из-за его слабости, учитель страдает. Но, заботы возле кровати много. Сквозь боль, Блок писал, что поездка на какой-то срок отменяется, но выйти он не сможет, его самочувствии описано и передано листком, девушке-служанке. Сказал не открывать и слабо улыбнулся, выгнув брови. Казалось, что кончина близко, живот не просил закинуть, хоть какого-то хлебца. Молитвы матери над кроватью сына, не помогали, сестрёнка бегала помогая маме в заботах, но дальше входной двери к больному, не проходила. В скором, сильная отдача в поясницу и сам позвоночник, при любом движении унижал и жалил до слез. Блок лежал чаще неподвижно, он ели моргал, но при матери, показывал себя веселым. Так и до атрофирования не долго. Врач, повыписывал лекарств и здоровье вытянулось. *** В кафе сходить, ещё не было мочи. Есенин работал, он физически не мог встретиться с очередной покорившей его, проморгать спячку, в которую впадал ближе к двум утра. Вставал рано, а опоздание заматывались против него в нить. Он пообещал, что удерживать в твёрдом безпьянстве себя нужно, поберечь лицо и занялся стихами, вместо забегаловок с горьким и уже мерзким, запахом табака. Блока избегать, не получалось бы, это внутреннее, что-то хотело. Опять вернулись старые кляксы и стихи, правда, легче влетали торопливым, непонятым и скошенным почерком, в тетрадные листы. *** В субботу, где-то за час, Сергей дошёл до маленького парка. На скамье сидел судья — Августина и так сжав губы смотрела, будто гавкнет. — Вылетело, — оправдываться стал только после того, как сёл рядом. Брови в прошении милости, по краям к середине пустынного безмостья, поднялись. — Моя сестра поссорилась с парнем, пришлось ему отвесить, потом ещё и от друзей отпирался. — про друзей, так и было. — Такой занятой, ты думаешь у меня есть время свободное ждать тебя? — Понятно, что нет. Моя вина. — Вот. — хотела бы брыкануть Августина, но отвернула лицо. — Ты и об Маяковском забыл. — Зачем мне он? Я что, педик, чтобы думать и лелеять все сплавы мыслей в одном месте? — Есенин дёрнул уголки губ вниз с секунду. Августина уставилась на него. — Проявил бы уважение. К чему, она так и не сказала. — Обязательно при каждой встречи его упоминать? — Он хочет встречи. «Притерся к ушам её этот Маяковский, или она в него..» Деревянная доска, неспешно издавала невидимые для людей крики, Серёжа копал пальцем, вгоняя щепки. «Да, она так юлила, и плохо, что Есенин всю неделю обрывал связки со всеми, для покоения души, но это не помогло...» — Слыш, Гуть, а не пошла бы ты к нему. Ты ведь так заботишься о нём, даже вот, когда он попросил, прибежала сюда и отчаянно ждёшь, что же ему передать. — сначала, чтобы не проходили мысли поднять руку. Есенин, смотрел на кирпичи, доблестно уложенные, а после, повернулся и глаза потемнели в сгустках, болотистые. Будто они поглащали всё так долго, и вот всё из глубин просочилось на верхушку человечества. — Если бы ему была нужна встреча, то пришёл бы, а ни тебя отсылал. Ты ведь в курсе, что ему не нужна, как и он Лиле? — Его рука поправила назад кудряшки и тут же, спали как жалюзи, обратно на лоб. Следовало остановится, но его рот, быстрее мыслей, таранил сидящую. — Ты дурак? Выстрел. Она уничтожила его, Сергей готов сбежать, чтобы не переломать всё и вся, как великан, не видящий что снизу. Есенин смотрел вдаль и спешил, ему некогда было пасть на землю и как биолог, наблюдать за муравьями, это лишь единицам свойственно. Серёжа, впитывает всё гараздо лучше чем другие, одни не воспринимают порез мизинца, как нож в спину, а он, это за мученичество считает. — Сука.. — Произнёс под нос и больше не смотрел на девицу, даже когда говорил это, Сергей ушел. Она молчала, вслед не голосила, но смотрела, это чувствовалось. В эту субботу, Сергей решил разобраться со всем и наконец, пойти в бар.