Одеколон Медичи.

Слезы, их так много на юных щеках, они щекотят и щиплют, попадая в ранки раздертые. Облокотившись о кровать, доставали туалетную бумагу, шматовали, убирали лишнее из носа. «Ты будешь?» — говорил дедушка в воспоминаниях. «Нет» «Уже бросил?» — наливал себе в рюмку алкоголь и посмеивался. «Два месяца назад» — улыбался Есенин. Тогда, в свои 18, он принимал вино и то, по редкости. Он рад, что в доме бабки и деда, его принимали. Особое почтение нес сам дед и всегда скучал по внуку, они с ним философствовали, новые, естественно по инициативе Серёжи, воздвигали замки заданных вопросов, разбирали суть вселенной и конечно, пройденные исторические свитки. Декабристы — хорошие мужики.. Только, таковых истребляли как переполненную живность. Рода могучего и плодовитого, все меньше. Есенин вспомнил, что успел на день рождения любимого и дорогого человека, подарить, а главное приехать в гости и увидеть его живым в последний раз. Это произошло, после.. После выезда в Москву. Деда не ел, не хотел, либо питался как соловей.. У него было, как после узнал Серый — рак желудка.. Как он жил с этим? Больно ли было? Поспрашивав у знакомых, кто хорош в медицине, он узнал, что симптомы до последнего не трепещут, пока последней стадии не будет — смертельной. Человек живёт, как жил, просто перестаёт есть.. А так, как дедушка пил и питался в сухомятку, чаи.. Было уже за 8 лет ясно тёте, что довести его раньше требовалось до больничной койки. Никто не слушал, да и деда не заставить было улечься, провести с капельницей хоть день.. Они ведь общались недавно! Теперь, в деревушку приезжать и вовсе не охота. Серёжа любит семью свою, но чтобы находится как телёнок с ними под стогом сена — рядом. Это перерастет опять в ругань. Проблемы, готов он ими был делится лишь со слушателем, который держал в тайне многое. Деда тянулся к нему, скучал, говорила тётя Алла — его дочь.. Есенин тоже! Он не успел стихи почитать, чтобы родная душа оценила. Черт, Есенин же все смерти предугадал, либо по книге — момент со смертью являлся в одной из глав, либо предчувствуя, а именно, настроение падает до плинтуса и слабость. В этот раз, он читал книгу, где в одной из линий повествования, проходили похороны, похороны лучшего друга и.. Многое, что написано — правдиво. Есенин нашёл себя в эгоистичном главном герое, всегда которого поддерживал и наставлял друг, который погиб при аварийной стычке.. Сережа прочувствовал, вспомнил дедушку, почему-то, в три часа ночи. Он в слезах лежал и смотрел в тень настенную, у него мысли только об одном. После, приехала сестра из деревни и зареванная, такая потерянная Катя. Такую орлицу павшую чуть ли не на пороге, он удержал. Екатерина сообщила о трагедии и он услышал больший рев. Есенин старший завёл её в квартиру и жалобно, как щенка в более молодом возрасте, прижал сестру. Да, сейчас они разошлись, но Серёжа слышит её дрожащее и прожеванное «за что?». От этого, ещё сильнее скреблось. Они ведь с дедом и о душе говорили.. О мистическом. Дедушка даже подкорректировал стих, считая даже, руками юноши создал, через ум пробив, на словах. Есенин понимал «почему» вагон уехал с родственником, он не хотел плакать, но надо выплакать, заставить себя. Много держит в себе кувшинов, когда-то, всплеск должен был произойти. Жаль, что вопросов ещё столько не спрошено, важные были все, но учёба, а после работа! Хотелось кричать и Серёжа пообещал, потребовал и надеялся, что они встретятся ещё.. В этой, а может и другой жизни. *** Дом Анны, эта женщина старше намного. Очевидно, по общению с окружающими прохожими и с самой хозяйкой — она умнее, но ей всего 35. Вот так встреча! И что-то удивительное по факту. Женщина открыла школу «художественных работ и изящных рукоделий», услышав это, Есенина потревожили тыком в плечо. Он как раз о Маяковском вспомнил. — Есенин, это тебе! — сказал здоровяк и визитку в руки с адресом заведения вручил. — Откуда ты? Кажется, Маяковскому уже было безразлично, устал он исправлять парня. — Сегодня, в любое время, но только не в 2 ночи приходи, буду ждать. — и как бусинка увильнул из зрительного внимания. — Что он забыл здесь, Сереженька? — положил и взлохматил завихрушки рукой, Клюев. Есенин гримасничал и эмоции были неблагоприятными. Ели сдержанно, Серёжа припомнил: — Есть ты, а есть расстояние между мной. А ещё, право неприкосновенности и личного пространства. Клюев бросил затею и уж не собирался больше затесываться. Пытливо, Есенин продевал все на нить бисерины, проставлять встречи с Маяковским. — Он знакомый Миклашевской, а она, моя будущая девушка-муза! Хочу узнать о ней побольше, а он, единственный из тех, кто мог бы сказать не лживо, а как есть, помочь в подходе. — Ты знаешь.. — Знаю, не делай мне нервы! Клюев! — Отошёл Сережа от мужчины в компанию девушек, слушал сначала. — Так вы из таких, которые любят поэзию? — по разговору между собой, они были обычной кастой низшей — о мужчинах, да о еде. Две улыбнулись, одна, неодобрительно осмотрела и как бронированный танк протоптала тропу к уходу. — Стоп! — одна так бурно осознание поймала. — Серёжа! Вы Есенин, тот самый, которого печатают! Просто, Клюев бы не говорил ни о чем с глупцами. А тема «поэзия», значит про Вас. Какого стать популярным? — Вы журналистка? — хмыкнул Есенин, понимая, что спрашивает не с интереса, один раз уже прогорланил в нетрезвом виде, что на камеру наблюдение попал и.. Неловко. — Ну, работа неплохая. — С вашим нажимом, хорошо пошло бы, да и деньги полетели, не смог бы отказать такой хорошенькой в разговоре. Так. Как зовут Вас? Подруга от девушки ушла, понимая, что встревать — нет шансов. — Зинаида. Есенину позволили поднести руку чужой к своим губам и прикоснуться к пальчикам. Серёжа знал, что Клюев в напряге, ещё бы выпил Есенин и башку снесло бы как ему, так и растерянным гостям от беганья, будто облака вспенивали глади морей. Попробуй зайти и морская пена, охватит настроем катастрофичных измен. — Ваши пальцы пахнут ладаном. Есенин заморгал, да по стойке «смирно» вскочив. — Шура.. Вертинский со скрипом улыбнулся, это было со стороны Есенина, необычно. Но нельзя сказать, что он в обиде на юношу, нет, просто Сережа испуган, а этот клич, незаметно может замяться. — И Вам здравия, Сережа. Блок выбирал, какой бы напиток взять, да получше. Увлечённо и нахраписто спрашивал, но по обыкновению, с легким подвесом языка, так как устал, полагает Есенин. Многое глазами обходил, не дотрагиваясь до хрусталя пальцем. — Вы снова вместе. — Александр и пригласил меня. Вы верно зло держите на меня? — Бренность какая. — Не хочу встревать, но если будет время. — Райх достала визитку с адресом, куда частенько прихаживала, а именно в парк. Когда праздников нет, то там людей ни шерстинки, проходят мимоходом. Зинаида покинула легкомыслящие умы. — Сереженька, мы решились, хочешь пройтись по чаще лесной? — Какие же собирать вещества запретные будем? Вертинский отвернул лицо, будто улыбаться в незримости от-то всех собран. Готов будто, искоса противится в улыбке на убогого от жалости и признавшись, что человек выбрал это ничтожество судьбы, для себя сам. — А Вы сахарозу любить? — Задал, Вертинский, прочесав пальцами носок, будто пером провели под ним. — Вы о чем? — Саш, не предлагай. — набурился Блок и исправился во взгляде. Общественное место ведь. — Вы о нарк.. — Негромко. — Вертинский, перебил. — Хорошие песни выходят, но если бы бросили. Изначально, покинуло б одиночество Вашу гавань. Превратные стали бы дни, да галлюцинации по началу бы свисались, а после смрад и чесотка. — Блок, как всея — батюшка, так и сказал, не хватало «сын мой», и по голове большим, металлическим крестом ХРЯКНУВ. — Не лезь в это, Сергей. — Меня позвали в забегаловку, с Вами бы и рад. — У нас собрание, хотелось твоего присутствия. Ганин был бы рад, та и я в его очереди. Есенина разрывало, ощущение дискомфортное, ему не хватало внимания от Блока. Но, с этим, что-то ещё бессловесно мигало, в тёмном кабинете представленного бессознательного. В темноте было шуршащие и от глюков электронки в сфере света, становилось как в хорроре жутко. Ощущение, что если не пойдёт с ними, то у него остынет кровь, пусть это и просто выражение, но именно животный страх чувства и вызывал противоречие. — Да.. «Это пройдет.» — уверил Есенин. Оба Александра, не поняли затянутый ответ. *** Ребята собрали компании свои, каждый и половины не знал присутствующих. Много народу будет у костра, зефира не хватит. Старомодные преддверие, начинались со страшилок, книг по очереди или вовсе прыжков ради «просто так». По праздникам особое значение — очистка. Из ребят двое принесли музыкальные инструменты, и они родные, гитары. Есенин слушал треск и даже дёрнулся, от перед усердного разлома палки, долго держал над огнём. — Сереж, — подсел Блок. Лицо спокойное, фарфоровой куклы, но, он почему-то приподнял края губ. Шушуканье и крики, даже когда успокаивали, не проходило и секунды — ослушивались после наказов. — Дать свой? — зефир на палке, так коркой золотяной и проступал. Есенин бурно реагировал и хоть разные они во многом, но минусы равняются. Есть чему поучиться у своих же. — Нет, Алекса.. — промычал уже Сергей, из палочки, отцепив поджаренное, сладко-пышное и растекающееся, как молоко внутри. — Взбодрись. К этому человеку бежали все, обо всё говорить. Блок молчал, но, когда человека он знает, то не отпустит без заботы, такая техника, привязывалась хорошим впечатлением для половины. — Частушки припас? — Они же.. Не для таких как Вы. В хорошем смысле, Александр Александрович! — Иногда и мне, охота побыть в этой атмосфере безумного. Я для твоего выступления, даже остановлю балаган. — хлопки сильные, Блок внедрялся в васильковые глазки, детские и невинные. — Хорошо, ради Вас. — Улыбнулся Есенин и встав на ноги. Люди разбирались, каковы варианты дальнейших действий. — Платок и водку. Стали в пластмассовый стаканчик лить, платок он отобрал у девицы, а та, одолжила расписной, как большинство матерей любило в прошедшем, получать в подарок. Но увы, для старой моды, не все приспособлены. — Это будет вентить? — захохотал кто-то и подхватили остаточные. — Для тебя верёвку б туже, затянуть на шеечке, покряхтишь да по краснеешь, вот румянец стал и свеж. Пироги не надо в печку, да теней не надобно, вам принцессы не достигнуть, да уже й не надобна! — устроил батл Есенин и что-то придумал, по типу частушки. Разогрев потерся. Блок самодовольно приподнял голову. Есенин прекратил махать и жестикулировать руками, вместе с развивающимся в тенях платком. Кто-то подвинул шляпу под ноги Серёже, а парень, этому и рад. Ребята хохотали и закидывали монеты, естественно не попадали. — Собираю я монет, нищенки завидуют, — топочет и в прискок кружляет за спинами, едва половины знакомых лиц. — только вот на хлеб и нет, у кладбищенских ворюг. — свистит, два пальца в рот расположив. Птицы, которые спали по веточками растушевавши, вылетели из глуши. Девушка привстать хотела, но её усадили опять. Жалко птиц, они ведь, не могут напасть гуртом. Есенин встал спокойно и палец на щеку сдвинул, а рукой подпирает локоть, сидит, будто задумался. — Полоскала я платочек, — посмотрел на вещь. — полоскала — вешала. Не любила я милого, — отмахнулся Есенин и отвернулся. — лишь словами тешила. — и сделал выпад с платком повернувшись, выглядело как удар справа, неожиданный прохожему. В глазах у поэта отражался огонёк, он так подчёркивал его буйный и неугомонный настрой. Многие хлопали в ритм с расстановками Серёжи. Парень хотел посмотрел на Блока и.. Его нет. Он ушёл.. — Ай, лёд хрустит, и вода льётся. — поклон и как у гимнасток — лента, полетел вьющийся платок. — Ты не думай, не гадай, — подбежал к незнакомой паре и положил девушке руку свою, на её плечико. Эта то девица, у которой он одолжил платок. Есенин трагично отвернулся и приподнял голову, словно ахая беде, приложил руку ко лбу. — дело не сойдётся. — платок покрыл свежую, зачесанную голову, ему удалось так же быстро обхватить платок, и вернуть хозяйке. Есенин убежал. Просто. Без слов. Блок. Думать о нём, а ещё о его девушке, которая не отходит от его ладоней.. Она как собаке, постепенно ему время отнимает, стягивает ошейник и поводок укорачивает для своего комфорта. Случится беда. Блок то её любит и если продолжит покоряться ей, падать у ног, отшагивая на одну ступень назад от отчаяния, то она применит как к хищнику — арапник. Изменит ему. Сергей скитался по улочкам, они погрязли в свете фонарей, таких проработанных. Хотелось домой, в родные края, где можно лечь на траву, смотреть на небо осыпанное звездами, как присыпкой с материнских рук. Задышать свежескошенной травой или цветами любого сорта. Надоели гулянки, ругань с провокациями в посиделочных. Серёже захотелось узнать, на что подписал Маяковский его душеньку. Пошёл проверить. Спрашивал иногда дороги, многие не знали, о каком здании, говорит поэт. Добрался с насечками, ведь сбивали в пути, то проходил не туда и зло ставало. Попав на место, Серёжа осматривал новые строения. Почувствовав чужой, нахальный глаз. Есенин уставился в предполагаемое место. «Маяковский! Зачем вышел? Не заметит?» — отвернулся и знал, что уже отмечен галкой, но сбежать.. Сказать, что устал? Верно, время не детское. — Сергей! — крикнули ему и голос поодаль, усилился. — Постой, поговорить хочу. — Наговорились уже, гражданин-подстроенность. — сзади остановились. Вот повернётся и точно звезды с радугой, уединяться во вспышку. — Я не понял. — Да и понимать Вам, не надо. — повернулся Есенин и так посмотрел предвзято, каменно, как скульптура депрессии — отца скульптора. — Сергей Александрович, пошагаем вместе, по асфальтной извилистой, пыльной лягушке — денежной, которую вылизали тряпкой ради ваших туфлей, приглашаю потрещать стихами. — Это так. Откуда Вы.. — Гутя. — Кто? — Девушка с картины. Миклашевская. — Знаете, Ваша привязанность, Вас сгубит.. — Любите же, Миклашевскую. — перевёл тему, не дав договорить. — Некогда. Но, прекрасная особа, думаю, Вы как никто другой знаете, как это, нравится одной, вторую любить и остаться в конечном выборе, с холодным расчётным снегом в горле. — Вы потерялись? — Проверял здешнее. Футуризм, — Маяковский навёл глаза на Сергея и ему не верилось, что заинтересовались течение. — Вы рисуете хорошо, но почему, пошлота и срам?.. — Век таков, Сергей. — Вам легче подстроиться. — отвернул голову. — Легче. — Тогда Вы не дойдете до Микеланджело, что угодно, хоть ногами рисуйте, это Вашу отравленную жизнь не спасёт! — В том, где мне легче, а где нет — разберусь. — Зачем это? Тогда в кафе, я помог, так как не оставил бы. Не могу на страдание смотреть. Это не тот случай, я бы помог любому, Вы не промышляйте, что это спасение Вам во благо, просто таков приученный, с детства прозорливый. Оказался, там раньше положенного и успел. Чистая случайность. — Из-за этой случайности, я увидел Вас настоящим. — Слабость и глупость. Маяковский вспомнил момент с девушкой, она из редакции была. Псевдоним — Раиса Рэм. Над ней, Маяковский издевался бывало шутливо. Был ещё один, Ганф, донимал остростями Рэм. Маяковский сидел и мял в губах сигарету, достал уже зажигалку и подставил к кончику. Она потребовала « — Обнажите меч и защитите девушку, Владимир Владимирович!» Он не помог, подумал, перед зажиганием и вытащил из зубов мокряк: « — Холодно, знаете ли, здесь в подвале, боюсь простудиться.» — самая мерзкая отмазка, её не исправить. Девушка через месяц перевелась. О ней никто не слышал. Совесть противилась этому поступку, то, что он сделал — это правда слабость, взамен показушничества. — Сергей, поделись стихом, хоть каким. Гутя говорила, что читаешь хорошо. А ещё, она обижена на тебя, обещал погулять с ней, а проводишь время с забулдыгами. — Ты зря так говоришь, — остановился Есенин и повернулся всем туловищем, к Владимиру. — нас во всех газетах напечатают и ты узнаешь, нет, весь город и Россия, захочет забрать стихотворную ритмику! Моих друзей не суди! Сергей ранит и ещё больнее всаживает клинок, ниже грудной клетки. Маяковский, бросил бы Есенина, но к нему подход нужен, зная себя, похожее находив, он стал прорывать. А еще, не желает он, чтобы сегодня ночью, продрог поэт и лежал, при самом мягком случае, в бутонах тюльпанов. — Я начал писать свои. — и прочёл с листа сложенного «скрипка и немножко нервно». — Почему вы так откровенны? И что Вы слышать хотите, критику? — Хочу Ваше услышать, я открылся, давайте и Вы. — А я не просил, узнавать Вас! — В любом случае, приходите к нам в «собаку». — Я подхвачу кое-кого с собой, можно? Это платное заведение, но Маяковский потоптался в сознании. Дорого выходило. — Только одного. — Я напишу Вам, он хороший, песенник ходячий. — Улыбнулся Серёжа и в глазах блеснуло сгорающее упорство, он достиг желанного. — Если согласится.. Если нет, возьму знакомого поэта. — Напишите. — Ладно, футуризм неплох. Но Вы послушайте это, я ведь тоже с выраженными запонками, протяжками говорю. — Есенин прочёл по памяти «грубым даётся радость», он запрыгнул на скамейку и трепал руками, топтался по прохладной. Он громок и Маяковского пробирало в дрожь. Его охватывало что-то знакомое, прорезали будто хирургическим ножом, чтобы влезть внутрь и холод не беспокоил, выхаживало теплое-безвредное. Есенин смотрел Маяковскому в глаза и в конце, когда дочитал про пробки и душу, Владимир похлопал, искренне расслабил брови и нежно улыбнулся. — Сергей! Серёжа, — хлопнул ещё раз пять и остановился. — Вы тронули меня, меня в себе. Вот Вы каков, такой же упущенный случаем, обученный чувством. — Что? — в непонятках, сморгнул Сергей. Этот человек понял его и тот взамен. Стихи раскрывают счастливые недомолвки. Маяковский приобрёл грозный вид и отошёл, став спиной, смотря на ветренные пощечины листве. Где-то слышно хохот и разговоры о быте, о романтике «якобы», но скорей. Можно встретить далекий отгрызки молодого-зеленого разговора, о подрастертых отношениях, с матами, изменами, слякотью из глаз девиц, крики.