«Акула в формалине»

      Наблюдатель прекрасно знал места, в которых люди передавали друг другу оружие, не попадая под прицелы камер и взгляды полицейских. И знал потому, что сам их и организовывал. Опыт работы наблюдателем, знание дежурств, систем и мест камер, углов обзора и того, как можно скрыть действие, знание того, как можно было убедить наблюдателя в том, что ничего необычного не происходит — всё это было на удивление приятным послевкусием прошлого.       Кавински был в курсе, что завод, ранее управляемый матерью Киары, достался одному мужчине, которого было достаточно просто подкупить… Женщинами. Именно потому некоторая часть оружия изготавливалась по личному заказу без чипов, по которым их можно было бы отследить.       Он знал и то, где и когда можно было найти женщин, которые занимались проституцией — в базах Империи они стали числиться как домашние сиделки, личные помощницы, уборщицы, которые оказывали услуги далеко не только те, которые предполагались их официальным алгоритмом. Совесть не позволила Кавински просто подложить под того мужчину любую женщину, поэтому они отбирали тех, которые добровольно шли на это — желающих было крайне мало, что в принципе-то радовало — было бы страшно, будь на такую работу целая очередь. На так называемом «отборе» бывший наблюдатель сидел угрюмо — на него, переставшего выглядеть так же привлекательно, как и прежде, чуть ли не лезли, оставляя на пороге нижнее бельё, после чего он перестал винить себя за то, что делал, потому что знал, что девицы сами по себе были озабоченными. Он спихивал с себя тех, кто норовил подойти близко, прикоснуться, пытался погладить по плечам. С ним пытались флиртовать, пошло облизывали губы, садились в позы, открывающие то, до чего ему дела не было. После пары десяток попыток он начал подпирать щёку кулаком, на безымянном пальце которого было кольцо Валери, чтобы хотя бы статус женатого мужчины оттолкнёт от него совершенно ненужное внимание.       — Так чего же ты здесь, парниша? — ухмыляясь красными губами, спросила одна, намекая на место — клуб Ричарда, и на сам запрос. — Не доставляет тебе твоя жена удовольствия? — внутри он взбесился, удивительно, что не сорвался, вышвырнув проститутку из-за стола.       — Я выступаю в роли работодателя, а не клиента. — Чётко отвечал, опуская вольное обращение.       Он объяснял условия алгоритма, права и обязанности, показывал текст договора — кто-то отказывался, но практически все соглашались.       — Здравствуйте, Герберт, — произнёс Винс, войдя в кабинет, держа за своей спиной девушку.       — Здравствуйте, бывший наблюдатель, — тот сидел с папиросой в своём кресле. Мужчина в возрасте, немного седой, похожий на амбала. — Значит, именно с Вами мы договаривались об услугах «уборщицы»?       — Не совсем. Я здесь только для контроля и, так скажем, знакомства. — Винс продемонстрировал девушку, галантно указав на неё рукой. По внешнему её виду нельзя было определить характер деятельности, она просто была ухоженной. Герберт усмехнулся, сравнивая рост девушки и рост Кавински, который был ниже её практически на две головы. — Это Сюзанна. С этого дня она будет работать здесь. Надеюсь, вы внимательно прочитали все условия договора? — несмотря на то, что организация проституции воспринималась и, по сути, была дикостью, Кавински и Хейго кое-как составили договор, который прикладывался к тому, который представлял официальный алгоритм. Копий договора было две, одна — в архиве Главного Секретаря, вторая — у девушки, что было гарантом того, чтобы мужчина, получив на руки договор, не побежал сдавать её Полиции. В этом договоре, как в любом другом, были прописаны права и обязанности сторон, над которыми пришлось дискутировать несколько недель, прежде чем быть удовлетворёнными.       — Конечно. В конце концов, ни вам, ни мне не нужны неприятности, — он уже жадно, но хотя бы не пошло, смотрел на девушку, которая во всю заигрывала с ним, закусывая губу, накручивая локон на палец.       — Верно, — Винс тихо вздохнул, чувствуя себя явно лишним. — Надеюсь, вы не забудете о всех мерах предостережения, которые нам нужно обеспечить. Теперь я должен получить от вас договор на мою партию.       — А, да-да, верно, — моментально оторвавшись от девушки, Герберт из ящика стола достал документ в файле, наилюбезнейшим образом подвинув его Кавински по столу. — Вот, собственно, ваш договор. — Бывший наблюдатель тут же достал его и начал читать, чтобы во всём удостовериться. Он знал, как именно нужно читать договоры, где в них чаще всего совершались ошибки, на чём можно было подловить — всему этому его как-то раз научила Валери. Читая текст, он вспоминал весь алгоритм, которому должен был следовать, вспоминал её слова, запомнившиеся наизусть.       — Хорошо, всё верно, тогда я оставлю вас, по поводу первой передачи партии мы свяжемся ближе к дате.       Подобным образом он поступал всегда: сам всё проверял, сам присутствовал, сам договаривался, никогда не шёл на уступки — точнее, лишь делал вид, что шёл на них, на самом деле искусственно завышая часы или требуя взамен большего, понимая, что его требования могли быть невозможны в реализации.       При переговорах с Хейго Винс вёл себя крайне осторожно, он знал, что при срыве ему влетит очень сильно, потому что, очевидно, не глупый Секретарь сложит два плюс два и поймёт, что, несмотря на все советы, бывший наблюдатель продолжал употреблять наркотики, даже летом скрывая запястья за рукавами чёрной водолазки, иногда надевая налокотники, если было уж очень жарко.       Мужчины сидели друг напротив друга за столом, мучаясь от жары уходящего лета. Секретарь расстегнул две пуговицы рубашки алгоритма, вдобавок сидел под прямым холодным воздухом от кондиционера, выслушивая Кавински, выглядевшего достаточно бодро.       — В общем, в Омен-Сити Киара поговорила с наблюдателями, они вроде бы согласны с тем, чтобы практически не выполнять алгоритм, а так, чисто для галочки на работу приходить, но без моралистов не обошлось. Они думают, что на стороне Империи выступают за благое дело, поэтому никакие слова о том, что это не так всерьёз не воспринимают, бараны, — оскорбил он их от всего сердца, так сказать. — В Омен-Сити легче развалить что-то, там и без того всё как на соплях держится, достаточно всего лишь полностью ослабить контроль, а там они сами справятся, приятно сотрудничать, — едко. — Когда контроль Омен-Сити должен ослабится, надо как-то отвлечь внимание от него, но этим ты занимайся, не в моей компетенции, уж извини. — Хейго усмехнулся, — а ещё нужно побольше кадров туда отправлять. Если мы считаем основной точкой кипения именно его, он должен выстоять Альт-Сити, если высшие органы власти одумаются. А, знаешь, я ведь понял, что нам, по сути, и делать-то ничего не нужно, — Хейго внимательно посмотрел на совершенно спокойного бывшего наблюдателя, во взгляде которого не было пафоса, с которым обычно говорили знакомые ему люди, когда додумывались до гениальных и простых истин. — Мы недолжны ничего контролировать, мы должны дать людям свободу. Можно ничего не организовывать, никому ни о чём не говорить, наоборот, просто… Забить на них? Я просто вспомнил, что государство строится на системе какой-никакой власти-подчинения, потому что по-другому люди просто делают то, что хотят, так как знают, что за ними следит государство. Так мы просто и не будем за ними смотреть. Ты наверняка знаешь, что около пятидесяти граждан, исходя из исследований, не совершают преступлений только из-за страха наказания, ну так мы и перестанем их наказывать, они сами этим займутся… — его голос наконец утих, позволив собеседнику высказать и своё мнение,       — И при этом пострадают мирные жители, которые окажутся лишёнными безопасности, которые просто будут слабее. Если бы все преступники целились на таких же преступников, твой план был бы идеальным, Винс, — он немного тешился тем, что молодой человек так радикально и утопично выдвинул свою теорию.       — Да, я знаю, но жертв не избежать в любом случае.       — С этой стороны мы покажемся скотами. Из-за некой силы погибли только Валери с отцом, а мы, чтобы уничтожить механизм, ставим под удар всех остальных.       — Мне лично плевать на остальных, жаль, конечно, но не трогает, — юноша беззаботно и бесстыдно улыбался, разводя руками, смотря вперёд пустыми глазами, под которыми засели глубокие мешки из-за бессонницы и подкосившегося здоровья.       Хейго не думал, что на полном серьёзе сможет разговаривать и обсуждать что-то с больным человеком, который, по его мнению, не был в состоянии здраво рассуждать из-за заинтересованности в результате, а не в процессе, несущий на себе травмы прошлого, не способный поспать без помощи медицинских препаратов. Но он вынужден был говорить с ним. Мужчине было искренне жаль Кавински, но он знал, что озлобленный на мир, колючий и шипящий точно драный кот, над которым поиздевались люди, не примет никакую помощь. Он даже не хотел выжить, он хотел отомстить всем, кто таскал его за хвост, подрезал его кончик ножницами; кто таскал его за лапы и чуть ли не кидал под них петарды; кто намеренно подкидывал этому костлявому и неприглядному коту паршивую еду, из-за которой он блевал на улицах и страдал от болей в животе; кто пытался прижечь глаза, но по удаче для самого кота лишь подпаливал усы; кто кидал его головой о стену, а потом радостно и лицемерно кидался вновь до боли гладить по голове, чуть ли не стягивая с черепа шкуру. Нет, Хейго понял, что он сам должен решить проблему того, как они реализуют то, о чём просила их двоюродная сестра. Конфликтов по этому поводу не возникало. Если Главный Секретарь был не согласен с методами, Кавински их не использовал — они были не против друг друга, они были на одной стороне.       — Ладно, я подумаю ещё, как мы можем минимизировать потери среди невинных людей… Ты сам как, Винс? Понимаю, вопрос звучит как издевательство, но пойми меня, я обеспокоен твоим состоянием. — Это было правдой. Хейго винил себя после того случая, когда из-за его слов у Кавински случилась истерика, он извинялся за это несколько раз, предлагал свою помощь — любую помощь.       — Похож на сторчавшуюся мразь, веду себя так же, но пока только по отношению к самому себе, — он улыбался, в этот раз хищно, опасно. В его словах сомневаться было нельзя… — Никогда не ценил сон так, как сейчас. Вроде бы вечно хочется спать, но я не могу уснуть, потому что башка вечно в алгоритме или в мыслях о… — его оборвали на полуслове, с горечью взглянув в красные и напряжённые глаза.       — О ней?       — Да. Не могу перестать думать о ней, — от одной этой фразы у глаз начало что-то колоть, предвещая новый поток слёз, голова в волнении погорячела, а руки, наоборот, превратились в ледышки. — Я всё время вспоминаю о ней, все слова, которые она говорила, все её действия, все воспоминания. — Он на несколько секунд уставился в стол перед ним. Самое страшное, что Секретарь увидел в его глазах — готовность покончить со всем этим. Покончить с собой. На глаза сразу же выступили несколько слёз, которым он не дал пролиться дальше, сразу же утерев костяшками пальцев, изодранными, как и веки, которые начало щипать от соли, плакал Кавински часто и много, утирая глаза то рукавами одежды, то просто руками, отчего на коже вокруг глаз образовались мелкие ранки. Он резко вдохнул и выдохнул несколько раз, прежде чем успокоиться, оставив всё внутри себя, уже без прежнего стыда за проявление чувств.       — Ты никогда не забудешь то, что было между вами, — с печальной улыбкой произнёс сидящий напротив.       — Я знаю, такое не забывается, — он снова начал плакать, пытаясь сдержать не прекращающие идти проявления чувств от воспоминаний о самых счастливых моментах жизни, которые из-за того, что были воспоминаниями, приносили ему такую боль, что, кажется, не угасли бы и через десять лет. Хейго протянул ему в дрожащие руки платок, который в очередной раз прошёлся по впадинам пульсирующих глаз, оставив после себя жжение и дискомфорт. Слёзы стали холодными под воздухом от кондиционера, который сделал пространство настолько холодным, что юноша сразу почувствовал, как по коже пробежала череда мурашек. — Я знаю, что это неправильно — так сильно зависеть от человека, но она не то что много для меня значила, она была для меня всем. Без неё очень плохо, я не знаю, сколько ещё я выдержу. Мне нужно было тогда умереть вместе с ней, — после этого он задрал голову, глядя в потолок, ощущая боль в голове, задыхаясь, судорожно хватая губами воздух, сжимая руки на подлокотниках кресла.       — Нет, не должен был, — резко ответил Секретарь. — Я тоже думал, что мне будет легче лишить себя жизни, а не доставлять ей неудобства, но, как видишь, я жив, и я жив из-за неё. Ты сейчас сидишь напротив меня по той же причине — она хотела, чтобы ты был, и делала всё для этого. Она защищала тебя для этого.       — Я должен был защитить её! Я! — вскрикнул тот. — Её никто больше не защищал, она всегда боролась со всем сама, — горячий шёпот срывался с губ. — Я не смог, — на несколько секунд его грудь прекратила колыхаться, отчего мужчина испугался, но Винс просто стал медленнее дышать, закрыв глаза. — Как мне потом смотреть ей в глаза, если я не смог?..       — Она примет тебя любым, ты это знаешь. Ей не нужна была твоя защита, ей просто нужно было, чтобы ты был рядом, и ты был рядом. Всегда. Она защитит себя сама, где бы она не была, не забывай, о ком мы говорим, это же госпожа Прокурор, — он попытался чуть-чуть приободрить, это удалось — на момент Винс улыбнулся.       «Я должен быть рядом всегда, даже сейчас. И я рядом, всегда рядом».       — Винс! — крикнул Джеффри, на что наблюдатель даже головой не мотнул, лёжа под автомобильной рампой. Он подошёл к авто, над которым трудился его новый бос, про себя пробурчав, — Что, сдох что ли?       — Язык прикуси. Слышу я. Чего надо? — Винс осадил друга, и даже сейчас его голос звучал крайне недовольно. Он подкручивал что-то, это было понятно по тому, что его краешек руки иногда выглядывал из-под авто.       — Там какой-то человек пришёл, не по поводу машин.       — Судя по тому, что ты имени его не спросил, мне бессмысленно его узнавать? — на это Джеффри промолчал, чувствуя себя идиотом. — Сейчас подойду. Закончив с работой, но не убрав материалов, лишь помыв руки, он пошёл ко входу, у которого ждали.       — А, это ты, — угрюмо он взглянул на мужчину, у которого даже спустя столько лет не сменялся внешний вид. Перед ним стоял Оливер. Розовый, как и владелец мастерской, стоял, убрав руки в карманы, с серым лицом смотря в уставшие глаза некогда хорошего приятеля. Кавински посмотрел на новую машину — своему стилю парень не изменял, ездил на ретро, но новом, который вряд ли можно было назвать прежним вишнёвым катафалком. — Чего с машиной?       — Я не по поводу машины, — сухо.       — А, — тогда от неё всё внимание ушло сыну покойного Вернона. — Тогда у тебя есть пять минут на личную беседу. Мне алгоритм выполнять надо, — желания разговаривать не было.       — Я сам приехал к тебе, а ты мне пять минут выделяешь? — усмешка.       — Скажи спасибо, что вообще выделил, — попытка сохранять спокойствие. — Говори давай.       — Я о ней, — Оливер помялся, не произнося её имени, отводя взгляд в сторону. — Её больше нет?..       — Да, её больше нет. — Сжимая до боли челюсть, ответили ему.       — Я слышал, что ты был там. Извини, что напоминаю об этом, просто я… Не понимаю, как оно так произошло, — в качестве смущения он выдал усмешку.       — Очень легко. Четыреста пуль и человека нет.       С этого легко произнесённого ответа розовый вскипел, сразу же подлетев и взяв Кавински за воротник, поднимая к себе, сквозь зубы. Как оскалившаяся собака, спросив:       — Я знаю эту чертовку, не пытайся меня убедить, что всё «легко»!.. Она бы не далась так легко — яростные карие глаза его смотрели требовательно.       — Поправочка: «знал», — токсично. — И не вытягивай мне кофту, — он отшвырнул руки Оливера от себя. — Легко она не далась, в этом ты прав, это далось сложно, а знаешь, какое тому подтверждение? Я единственный, кроме Инспектора, кто выжил там, — нахмуренные брови выглядели грозно.       — Потому что она тряслась над вами как курица, что над тобой, что над папашей своим, — Оливер знал, что его с высокой вероятностью просто вышвырнут за такие слова.       — Слушай, — со спокойностью хищника начал Кавински, — если ты приехал сюда, чтобы оскорблять её, то ты явно ошибся адресом. Дерьмо изо рта выливай где угодно и с кем угодно, но не при мне. Ты либо корректно говоришь со мной, либо разворачиваешься и уезжаешь, я всё сказал.       — Почему её не помнил отец?       — Ему заменили имплант, воспоминаний нет.       — Она знала, что это произойдёт, готовилась к этому?       — Конечно.       — Вы узнали, кто стоит за пожаром в Полиции?       — Да, но тебе я это не скажу.       — Почему она даже не зашла задолго до этого извиниться перед нами с мамой, когда была в поселении?       — Ей не за что перед вами извиняться. Почему не зашла — не знаю.       — Вы ходили на могилу к папе?       — Каждый год.       — Ты любил её?       Без колебаний.       — Да.       Несколько секунд в тишине, взгляды на друг друга.       — Ну и как? Прекрасное чувство, да? — он злорадствовал, а внутри Кавински что-то медленно закипало, готовое взорваться водородной бомбой в любой момент.       — Замечательное. Я ни о чём не жалею.       — Не жалеешь, что выглядишь сейчас так, будто по тебе проехали асфальтоукладчиком? Не жалеешь, что она оставила тебя одного, ни с чем? Не жалеешь, что сейчас не можешь себе места найти из-за этой твари?       Громкий крик разразил стены:       — Пошёл вон! — это было страшно слышать. Кавински был в ярости, он буквально горел изнутри, чуть ли не воспламеняя воздух. — Выметайся отсюда и больше не приезжай, ты понял меня?! Не смей напоминать о себе больше, забудь моё имя и адреса, иди и поднаберись мозгов, в твоей пустой башке их явно не хватает! Плохо слышишь?! Я сказал — пошёл вон! — Винс бы сожрал Оливера, если бы тот посмел выблеять ещё хоть что-то в ответ, но держал руки при себе — распускать их было бы унизительно, но, если бы не совесть, он бы с радостью вмазал ему гаечным ключом по черепной коробке несколько раз. Оливер, осунувшись, сел в машину и уехал, под молчаливый ругательства Кавински. Как только он развернулся в сторону, в которой по несчастливой случайности стояли все его друзья, от удивления распахнувшие глаза и стоящие истуканами, гнева от его глаз перепало и им, — Чего стоим? Кто-то работу отменял или что? — он всё же пытался сдержать бушевавшее внутри пламя, хоть и задавал вопросы, подразумевающие негодование.       — Винс, может, нужно было у него тормоза подкрутить, если он твоих слов не понимает, чтобы неповадно было?.. — предложил Джеффри, умолкнув на полуслове от ледяного взгляда. Хотя блондин всё ещё был на расстоянии, опасности от него исходило не меньше, чем если бы у самого лба было дуло пистолета.       — Раз и навсегда запомните: то, что я терпеть не могу человека, не повод для того, чтобы убивать его. Если кто-то из вас додумается сделать то, что он предложил, я сам с вас шкуры сдеру. Я донёс до вас свою мысль? — стальной и громкий голос в стенах мастерской звучал как раскаты грома.       — Да, поняли, — ответил Антон. Остальные кивнули, попытавшись сделать вид, что им не было страшно увидеть босса в таком состоянии.       Кавински молча ушёл к своему автомобилю, вновь замолчав на весь оставшийся день.       Команда осуждала его за произошедшее — это был первый раз, когда он разговаривал с ними на повышенных тонах, раньше он мог просто в достаточно грубой, но спокойной форме что-то пробурчать под нос, мог поворчать, но всё равно помочь, мог быть холоден. Кавински перестал ходить по барам и клубам — не только с ними, хотя его звали чуть ли не каждый вечер, он и один-то никуда не выходил.       В Империи стало темно.       Темно было в разгар солнечного дня, когда мандариновые языки Солнца попадали в окна, разбиваясь, безбожно слепя глаза при неудачно брошенном взгляде на отражающую поверхность. Все здания были чёрными на фоне неба, ядовито-яркого, которое всё равно внушало столько тревожности, что страшно было просто смотреть на картину такого окружающего мира, где из каждого переулка на тебя мог выступить сотрудник Полиции, начавшей творить беспредел под эгидой власти Архонтов, которые поручили расширить её полномочия. В отдел могли увести за демонстрацию листа, окрашенного тёмно-синим цветом — цветом Прокуратуры. Многочисленные выступления, акции протестов и демонстрации приводили только к пополнению списков ликвидированных, стёртых и привлечённых к административной ответственности. В обеды несущиеся по главным улицам толпы разгоняли с особой жестокостью, в городе не прекращали работать сирены полицейских и скорых машин. Жителям центральных районов стало практически невозможно жить — под окнами постоянно ходили патрули, которые так и норовили задержать практически каждого, кто не так на них посмотрит. Требовали хотя бы юридической реабилитации Валери. Вернуть её к жизни требовал только Кавински — но он даже не знал, кого просил — вселенную, судьбу или Богов, да, честно, разницы не было, самое главное — вернуть.       Темно было ходить на рассветах по улицам, на которых ложились тени небоскрёбов — раньше это как-то не осознавалось — ну тень и тень, она всегда падала на тротуар около дома, который очень близко стоял к другому. Лавочки не просыхали от дождя, под слабым светом фонарей над ними казавшимися ящиком с открытой крышкой. Клумбы около этих маленьких лавочек были теперь не в забавных бархатцах или календуле, а какие-то странные фиолетовые цветы, показывающие своими рыльцами неприглядные и зловещие лица, как у чертей. Обычно такие цветы срывали только нищие, пьяные или попросту бедные. Страшно было увидеть человека, который улыбался, глядя на цветы, один вид которых выворачивало наизнанку и вызывал тошноту или тупую и ноющую боль в груди. Кавински, например, видел таких людей, и ему становилось дурно и бесконечно жаль их — минуты апатии он был жалостлив ко всему, что видел, на слёзы его могло вывести практически всё, что угодно.       Темно было холодными вечерами, когда от одного взгляда на васильковое небо клонило в сон так, словно ты не спал целую вечность. Глаз раздражало только ядовитые жёлт-зелёные фонари, горбящиеся над пустыми улицами, по которым никто не ходил, кроме из одной в другую сторону грохочущих по железным стенам ветров. И всегда, когда кто-то смотрел с улицы на тысячи окошек, в которых тёплым жёлтым светом горели лампы, он искал своё, спешил домой, наискивая ключи в кармане куртки, которая не грела даже на десятитысячную часть от того, как это делала мысль о дом, что дома его кто-то ждал       Кавински дома никто не ждал. Ваньинь не расставался с хозяином, поэтому оба они просто возвращались в место, из которого и уходили вместе, больше никого не впуская. Молодой человек максимально холодно относился к совершенно безобидным и громким фразам по поводу того, что он возвращается в «холостяцкое логово».       И действительно, холодом он начал реагировать на всё, свалившись в жуткое состояние, которое мог описать только как «ничего». Он снова ничего не хотел, с трудом заставляя себя есть. Даже чувствуя голод, мог ещё пару часов просто полежать, внезапно засыпал или занимал себя работой, доводя желудок до истощения. Посредине выходного дня, понимая, что ему ничего делать не нужно, да и, впрочем, нечего, он опять засыпал. Если дело было, а сил — нет всё равно заваливался под тяжёлое одеяло, не обращая внимания на яркий свет из окна. Раньше ему тяжело было заснуть, чувствуя он хоть один источник света, теперь стало абсолютно плевать, юноша перестал даже закрывать шторы на ночь, потому что в этом не было смысла — при свете дня сон был точно таким же.       Если бы Валери зашла, как раньше, когда он просто так сидел бы в своей кровати, укутанный одеялом, Кавински бы растаял. Синие и обколотые вены бы растеклись, ветвясь и переливаясь.       Если бы она зашла.       Если бы она.       Если бы.       Она.       Он плакал, и горячие горящие слезы растеклись по опухшим щекам, огибая синяки под глазами, уже не синие — фиолетовые, с лопнувшими капиллярами и с хвостиками красных нитей от них. Соли в глазах было столько, сколько бы хватило на целую ванну или даже на небольшое озеро. Он представлял её пальцы в своих пальцах, её руки в своих руках, её руки на своих плечах и на своей шее.       Представлял её грудь, тяжело вздымающуюся, когда она посмотрела бы на него осуждающим взглядом, прожигая синими, отливающими аспидным, ядовитым цветом, глазами. Она бы не стала терпеть, если бы он кололся, если бы хоть что-то подкладывал под язык, пил бы таблетки, мешал вещества — почему-то он одновременно боялся, того, как бы она отреагировала.       Боялся, задыхаясь, пуская слюни, представляя, как она душит его, как её пальцы касаются кадыка, мягко надавливают, и как трудно становится дышать, наполняя лёгкие тошнотным воздухом.       «Мне чертовски не хватало тебя вчера, сегодня и каждый день. Я очень скучаю. Мои «друзья» говорят мне оставить тебя, отпустить, они говорят, что стоит просто начать новую жизнь, всё с чистого листа, но это не так. Я так не могу. Ты была со мной треть от моей жизни, но ты сделала её всю. Я никогда не смогу отпустить мысли о тебе, забыть о тебе или просто махнуть рукой, посмотрев на другую. Я не хочу смотреть на других, я предан тебе весь. Я никому не говорю о том, что вижу нас с тобой во снах, а иногда и наяву, потому что меня признают сумасшедшим. Кажется, за меня переживают только Хейго, Ника, Лев и Киара. Честно, мне иногда даже больно смотреть на то, как наш Главный Секретарь счастлив, но, хах, он имеет полное право… И его время наконец пришло».       Молодой человек смотрел устало, но с неведомым ему спокойствием на Хейго, когда он смотрел в телефон, улыбаясь — улыбка всегда была признаком того, что ему написала Вероника. И в груди у самого Винса что-то сжималось, потому что он знал, какого-то это — любить и быть любимым, это было и его долей. Он помнил ощущение необъятного счастья, которое появлялось в теле от одного отправленного сообщения, от пары фраз случайного разговора, а от долгих он становился самым счастливым. Он помнил, каково это — сесть напротив друг друга в конце дня, рассказав обо всём. Хотя они и жили вместе, но у них всё равно были встречи — утром и вечером, но даже их было недостаточно, потому что хотелось отдать всего себя для этого человека, но вот время не всегда позволяло… А теперь, казалось, у него было всё время мира, вот только в этом мире не было той, которой он готов был посвящать каждые свои дни, минуты и секунды.       Влюбленные встретились с друг другом после того судьбоносного вечера спустя неделю. Место встречи пришлось определить не в Альт-Сити, а за его пределами, не в общественном месте. То был просто парк, закрытый, напоминающий лабиринт, в центре которого была беседка. Парк был местом не столь обычным, как могло показаться на первый взгляд — о его существовании было известно не всем, вдобавок там были камеры, которые могли просматривать только высшие должностные лица и наблюдатели с наивысший уровнем доверия. Всё ради тайных встреч. Как и бывало, за парой поглядывал Кавински, но он не слушал разговора, только держал открытым маленькое окно с изображением в углу своего рабочего стола. Работы было много, поэтому никто не совал свой нос в его ноутбук, увидеть на камере Главного Секретаря вместе со студенткой было бы трудно.       Оба они шли, оборачиваясь, проверяя, не шёл ли за ними кто-то иной. Зашедшие с разных сторон лабиринта, они знали, что должны встретиться непременно в беседке с чёрной крышей. Помимо неё было ещё четыре, но располагался они по углам, обозначаясь белой черепицей. Ника вышла первая, с волнением и надеждой в груди осмотревшись вокруг — она хотела как можно быстрее увидеть мужчину. Девушка вошла в беседку, заняв себя разглядыванием плюща, обвившего металлические прутья купола. Она не села на скамейку, прислонившись спиной к перегородке, которая, тут же обдала лопатки холодом. «Я знаю, что это будет странно, что это будет неприлично и что меня непременно осудят. Но я, как и раньше, так и сейчас не обращаю внимания на то, сколько ему лет. Он не напоминает мне отца, не напоминает учителя, я изначально хотела общаться с ним, как с другом, быть на равных. И я не замечала в его поведении опеки в мою сторону, отношения, как к маленькой девочке. Я бы просто хотела быть с ним. В любом случае, что бы я не сделала, меня примутся закидывать камнями за совращение взрослого мужчины, не говоря уже о том, что мне пришлось касаться его губ своими, спасая жизнь… Чёрт, звучит-то романтично, вот только тогда мне было совсем не до этого. Это бы ничего не значило, да и не значит до сих пор… — попытка самоубеждения, приятно ноющее чувство в грудной клетке и лёгкий румянец на щеках. — Звучит, как наивное враньё».       Ещё несколько минут наедине, и выходит он.       Ника сразу же подняла голову, смотря на его силуэт, стремительно приближающийся к ней. Слегка растерянный, Хейго встал перед ней, сразу же протянув букет из белых фиалок, который передал ей дрожащими и замёрзшими руками, после чего сразу отошёл на расстояние полметра, убрав руки за спину.       — Вероника, здравствуйте, простите меня за опоздание, — он сказал это достаточно быстро, не отводят от неё глаз.       — Здравствуйте, Хейго. Ничего страшного, я жду совсем недолго. Вы выбрали очень необычное место для встречи, — она покрепче сжала в своих руках букет, прикрывая им тяжело поднявшуюся грудь.       — Отчасти это сделано в целях безопасности, хотя я надеялся, что Вам понравится нестандартность, — её мягкая улыбка на губах успокоила. — В общем-то, мы должны были поговорить о произошедшем… Я действительно не хотел Вам мешать, а тем более смущать Вас, поэтому решил, что покончить с этим будет легче, — он выглядел виноватым.       — Покончить с жизнью, так и не узнав, взаимны чувства или нет — одна из самых глупых вещей, которую можно было сделать, — усмехнулась та. — Хотя, наверняка Вы были крайне обеспокоены, учитывая, сколько ответственности в жизнь вносит должность Главного Секретаря. Но, как я уже сказала, Вы ошиблись. Вы мне нравитесь.       — И Вы мне тоже очень сильно нравитесь… Вы не изменили своего мнения даже после того, что я сделал?       — Нет. Я даже чувствую, что немного виновата, потому что Вы подумали так решить проблему. Никогда бы не представила даже, что из-за меня кто-то может решиться уйти из жизни. Я не была бы счастлива, узнав об этом       Они продолжали то смотреть друг другу в глаза, то отводить взгляды в стороны, не прекращай разговора.       — Я предлагаю Вам быть со мной, Вероника, потому что я хочу сделать Вам счастливой, — сразу же произнёс мужчина после этой её фразы.       — А мы можем? Можем быть вместе и быть счастливыми?       — Конечно. По крайней мере, я сделаю для этого всё.       — Я надеюсь, что это не из-за чувства вины передо мной, — она с лёгкой грустью нахмурилась. Тёмные глаза, слегка косые и раскосые, показались ему милыми.       — Нет. Если бы я не хотел быть с Вами, я бы не предлагал, — Секретарь сжимал свои пальцы за спиной.       — А я, если бы не хотела, не делала бы всего, что в итоге получилось. Давайте тогда попробуем быть счастливыми.       Они оба лучезарно улыбались от человека напротив и доя человека напротив.       — Вы даже не обнимете меня?       — А можно?.. — мужчина, на самом деле, ступил к ней ближе, стоя чуть ли не грудью к груди.       — Я целовала Вас, пока Вы были без сознания, а Вы в сознании не можете решиться просто обнять меня?! — она наигранно злилась, хмурясь.       — Искусственное дыхание не считается за поцелуй, — лукавый ответ. И всё же на него смотрели крайне требовательно, ожидая хотя бы единого прикосновения.       — Не знала, что Вы можете быть таким вредным, — несмотря на это, Вероника ухмылялась.       — А Вы, между прочим, знаете меня лучше всех.       — Вы меня тоже.       — Замечательно, мы сошлись! — радостно и быстро сказал, опускаясь перед ней, как и в прошлый раз беря в ладони лицо, целуя сухие, но горячие губы своими…       Девушка сразу же прибежала к Хейго, когда узнала, что Валери убили — она не могла просто так сидеть, кроме того, это можно было легко объяснить, если бы её увидели в кабинете мужчины.       Тогда она беспокойно постучалась, после разрешения сразу же зайдя в кабинет, закрыв его изнутри. Подбежав к нему, который так же получил сообщения от уже покойной, послушав их, Ника всё же не могла отдышаться, просто смотря и понимая, что он находился в не меньшем шоке. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга, искав во взгляде поддержку.       — Здравствуй… — шёпот девичьих губ.       — Здравствуй, Ника, — глухо.       — Мы будем делать так, как она сказала?       — Ты не должна, ты слишком молода, у тебя вся жизнь впереди, она же просила тебя не сильно светиться, потому что…       — В этом случае я лучше умру, чем буду делать вид, что ничего не происходит, — она ответила чётко, не боясь.       — Не говори так, пожалуйста, я не позволю тебе просто так умереть. Отвага тебе свойственна так же, как ум, поэтому не бросайся в огонь, — он знал, что девушка перед ним была расцветающей копией его двоюродной, но отныне покойной сестры — и именно второго сходства он боялся.       Вероника закончила второй курс на том же направлении, на которое поступала, их было всего два набора, так как после смерти академического руководителя администрация Академии решила, что у Империи больше нет необходимости в ней. Новую программу «Юриспруденции» просто закрыли, но отстоявший своё право быть ответственным за неё Главный Секретарь буквально спас студентов от участи быть насильно переведёнными на обычное «Право», где преподавали не самые лучшие люди.       Должность его как академического руководителя несколько отягчила отношения, но не потому что между ними возникали споры из-за нехватки времени, или Хейго вечно входил в роль учителя. Отягчал просто сам факт того, что они вновь вошли в отношения власти и подчинения.       Встречались они довольно редко, от силы это происходило три раза в месяц, оба понимали, что так будет ещё долго, всё же пытаясь сделать друг для друга что-то приятное.       — Встречаетесь сегодня? — уточнил Кавински.       — Да, она приезжает из родного поселения. Долго не виделись, практически два месяца. — Хейго знал, что жаловаться на это Кавински, который последний раз видел свою любовь зимой, было несколько лицемерно.       — Ника очень много сделала для нашего дела. Она вообще отдыхает или нет?       — Насколько я знаю, иногда, но большую часть времени тратит на изучение новых законов и практики. В последнее время столько всего ввели, что дисциплины учить приходится практически заново, но в новых текстах много противоречий, фактических и логических ошибок. Нет Прокурора — нет человека, который следил бы за этим. Суд в упор не хочет видеть ни единого недостатка нашего законодательства, к нему обращаться бесполезно. Они так и не ответили на мой запрос, который я делал в Январе.       — Так дебилы потому что, придумать — придумали, а как оно работать будет — так только смотрят и молчат, как бараны, — он всегда раздражался, когда думал о том, что происходило с законом.       Слова о том, что закон создан для того, чтобы его нарушать, приобрели новый смысл.       Кавински до того времени ни разу после смерти Валери не посещал здание Суда Империи, так как презирал его всей душой, но дело вынудило.       В кулаке, зажатом в кармане куртки, был маленький стеклянный бутылёк, обёрнутый в тонкую плёнку. Бывший наблюдатель зашёл, глазами находя схему здания, ему нужно было найти склад, куда привозили жбаны с водой. Он знал, что чья-то жизнь скоро закончится, и от того было лёгкое чувство эйфории. Несколько поворотов, неслучайная встреча с нужным человеком. Они знали друг друга уже с полгода. Многого стоили эти их пересечения — отключение импланта, часы за работу, стирание записей с камер наблюдения, алиби — всё ради того, чтобы никто не догадывался. Всего пять раз, это — шестой, по расчётам должны стать последним.       — Не подскажете, где тут уборная? — Кавински спросил сухо, оборачиваясь на проходящего.       — А, да, конечно, Вам нужно будет пройти прямо, потом налево и ещё раз налево, — достаточно приветливо.       Они расстались, человек пошёл дальше.       Винс знал, что, как бы это не звучало, единственное место, куда Империя не смотрела это уборные, в частности, кабинки. Справив нужду, он положил бутылёк в складку мусорного пакета, аккуратно так, чтобы не упал. Даже если бы камеры были — а для того, чтобы так думать, нужно было обладать некоторой параноидальностью, развившейся у него за последние шесть месяцев. Помыв руки, с брезгливостью выбросив салфетку.       После него в туалет зашло ещё около десяти человек, только-только закончились последние судебные заседания на сегодня, поэтому из участники наконец вышли из залов.       Через час Суд закроется, за час до этого одна из уборщиц возьмёт бутылёк, донесёт его в кармане до служебного помещения, в которое на следующий день зайдёт человек, сменяющий кулеры. Крышка одного из кулеров будет три раза поцарапана в качестве опознавательного знака. Человек будет знать, что вместе с перчатками ему нужно будет взять и бутылёк, в случае чего прикрывшись тем, что содержанием является лекарство, а в крайнем выход был один — выпить и немедленно закусить яблоком или молоком. Содержимое бутылка незаметно вольётся в жбан до того, как он будет установлен в кулер.       Кулер будет поставлен в кабинет Судьи, на дух не переваривающего кофе из-за невозможности пить тот без добавления молока, вызывающего аллергическую реакцию крайне неприятного характера.       Пройдёт неделя, будет выпито несколько десятков стаканов воды и кружек чая.       Сильная боль в животе, диарея и рвота застигнут Судью прямо на рабочем месте. Он будет не способен вести дальше заседание, вынужденный отложить его. Собственная гордость не даст заговорщикам надежды на то, что из-за непомерной боли в животе он решится обратиться в больницу или выйти на больничный, потому что всё спишется на тупую секретаршу, точно прослушавшую, что нужно сделать чай, а не кофе с молоком. Старик будет в недоумении думать, что его добили всего несколько по неосторожности сделанных глотков, Он начнёт хрипеть прямо на вершине своего величия, кресле по центру, возглавляющий коллегию Судей, спустя несколько минут откинется на спинку стула, расслабив мышцы всего тела, сделав несколько последних вздохов перед предсмертным удушьем не различив ни единого слова всполошившейся толпы.       Это будет позор. В зале Суда начнёт пахнуть испражнениями, вытекающими их-под Судьи, вдобавок тот захлебнётся в своей же рвоте. От него отойдут коллеги, попытавшись при помощи открытых окон давить уровень вони в воздухе, который был просто омерзительным, заставляя зажимать носы руками.       Медицинская экспертиза, произведённая группой, руководителем которой будет Кирилл, признает, что у умершего был рак желудка, списав на неправильное питание, множество аллергией и старость организма.       А Кавински будет заливаться смехом в своём кабинете, наблюдая за тем, как один из четырёх человек, которых он больше всего ненавидит во всей АллоТерре, будет умирать в прямом смысле в дерьме, да ещё и при исполнении своих служебных полномочий. Молодой человек сначала будет лишь внимательно смотреть за судебным заседанием, сцепив у подбородка пальцы, потом его плечи начнут тихонько содрогаться, вскоре на губах появится улыбка, с которой сорвётся тихий и хриплый смех, который за несколько минут разрастётся до неудержимого и басистого, вызвавшего слёзы счастья на глазах. Он будет держаться за живот, который заболит от долгого и стильного смеха, второй ладонью будет прикрывать скалящуюся улыбку. Он будет наблюдать за тем, как тело Судьи вынесут ногами вперёд из зала, чёрная мантия была не лучшим саваном, но смотрелась достаточно иронично. «Ну наконец-то! Наконец-то подох, червь проклятый! Так тебе и надо — сдохнуть как помойной и грязной крысе! И это тебе мало ещё досталось, в отличие от того, что ты заставил испытать её, чмо поганое! — со злостью. — Тебя заменит другой, да и другого тоже, а потом придут те, кто покажут новое понятие правосудия Империи, такое, которого бы хотела Валери, к которому она стремилась. Все, кто виновен, получат по заслугам, и тогда вместо них придут достойные… Хах, оказывается, убивать людей может быть настолько приятно. Да и нарушать закон тоже. Но это же необходимое зло, зло ради благой цели. Да, спасения души мне не достичь, да оно мне и не нужно, мне плевать, я в Богинь не верю и в церковь не хожу, а что будет по ту сторону — мне без разницы, — на самом деле, разница была, но в тот момент Кавински будет находится в состоянии, напоминающем избыток дофамина, который сменится его дефицитом, опустив с Небес на землю.