Мисаки Узумаки

«'Cause sometimes bad things happen to good people

And sometimes angels touch pure evil.»

Lana Del Rey — Melancholia

      Саске пролежал в гендзюцу Итачи три дня. Наруто до момента переноса Саске на больничную койку ни с кем не разговаривал, Сакура всё плакала и плакала, так что не могла поддержать со мной диалог. Она только молилась и смотрела в пол с Наруто на пару, в то время как я искала виновного, пусть и знала ответ. Абстрагировавшись от мира также, как я делала это в первые дни пребывания в Конохе, я напрасно вознамерилась спасти свою нервную систему. Как только я увидела перекошенного Саске, дрожащего, маленького, напуганного, бледного и холодного, мои угрызения совести заткнулись, словно отдавая дань уважения Саске, пережившему такие страдания. Так, Наруто, Сакура и я не обменялись за весь день ни словом. Итачи принудил Саске испытать ненависть. Окунуться в ненависть. Утонуть в печали. Стать печалью. Саске сильно настрадался… но пока что недостаточно, чтобы стать ненавистником всея сущего и начать рубить напополам всё, кроме правды-матки. Он будет просыпаться и засыпать с мыслями о смерти. Саске легко убить многих и глазом не моргнуть, но себя, себя, казалось бы, уже мертвого внутри, он убить не сможет. Покоя захочет, а нельзя — нельзя, ведь брат ждет. И будет ждать по ту сторону, потом, когда Саске отомстит и со спокойной душой сможет умереть. Саске будет просыпаться и каждое утро, зевая, мельком просматривать зловещий список дел, начерканных ручкой на листочке блокнота: «1. Прирезать глотку Наруто. (С пометкой «Важное!») 2. Вскрыть доброе сердце Сакуры, чтобы она больше не посмела… (зачеркнуто). 3. Вырвать язык строптивой Мисаки.» Он захочет избавиться от всех, кто служил подтверждением того, что он может еще чувствовать и любить. Я горько улыбнулась и тут же свела брови, поджала губы и попыталась сдержать ком в горле, чтобы не разрыдаться. Когда я поймала на себе взгляд сонного Наруто, я очень крепко вжала язык в нёбо и поморгала, сдерживая слезы. Не будет никакого списка и блокнотиков с пометками внутри. Голова Саске по обыкновению будет забита одним словом, которое на бумаге пиши-не пиши — с задворок памяти не сотрешь, не отстираешь, не выведешь это клеймо: «Смерть.» Саске будет сходить с ума, и однажды он сойдет. — Спи. Это единственный день, когда ты можешь спать. Кладу апельсины в пакете на деревянную тумбу и с тихим бряканьем волоку к кушетке старый стул по досчатому полу. Будто апельсины смогут оживить всех детей, в последние моменты взывающих к своим родителям, смогут сумасшествие души вследствие пережитого кошмара вылечить вместе с витамином С и смогут горькое чувство вины заткнуть своим кисловато-горьким привкусом неспелости. И даже это ярко слепящее солнце не сможет согреть — только оставить ожоги. Но Саске некуда ранить. Его душа итак разодрана. Вот, возьми, прикоснись — вроде в больничной одежде, но такой нагой перед судьбой и всеми, кто маячит в палате туда-сюда. — Он ведь не спит, — Наруто мотает головой. Вразрез чувствам боли за друга и апатии я отвечаю легко: — Нет, не спит. Моя ладонь ложится на лоб Саске. Пальцы опускают его веки так, чтобы глаза оказались закрытыми, будто он умер. Воистину, настоящий Саске умер. Жизнь такая странная штука, что он больше никогда не сможет стать собой прежним. Если не брать в расчет трупы, раскиданные по всему кварталу Учих; перерезанные тела родителей и последующее кино в виде гендзюцу с места событий, повторяющее сюжет страшной реальности из раза в раз, то спусковым крючком для Саске послужил Итачи. Словом: «Действуй». Шепотом: «Пора мстить». «Сруби все деревья». Этот мир готовил Саске изначально: тогда, когда поднял ввысь настолько, насколько могли тяжелые и белые ладони брата — высоко в небо, самолетиком дав прочувствовать ветер в волосах Саске. И опустил этот мир с небес на землю, втоптав: прошелся сапогами по грудной клетке восьмилетнего мальчика, прожав педаль в пол. Любитель полетать умолял о пощаде того, кто показал ему весь этот мир, но, увы, на двух братьев Учиха у судьбы свои планы. Никто не сможет зажечь былую искру веры в жизнь и надежды на лучшее. Разве что у Итачи бы получилось спасти Саске, не будь он же сам зачинщиком беспредела. Но Итачи не был. Он — пистолет в руках мафиози, скальпель в руках умелого врача и не более. Холодная бездушная машина, давшая сбой в виде привязанности к младшему брату. Инструмент. Считается ли человек садовником, если не он растил цветы на своей клумбе? Считается ли повар поваром, если все, что он сделал — финальный штрих в подаче блюда на стол? Считается ли убийца убийцей, если он лишь исполнял волю другого человека? Без боли у наслаждения вкус пресный и недостаточно соленый. Что-ж, хватит ли этому миру слез мальчика, потерявшего все, что он имел во мгновение ока? Точно нет. Поэтому-то Саске точно будет мстить не только за семью и брата, но и за право быть счастливым, за право быть в первую очередь человеком, а не как с этого момента, начиная, всего лишь холодным оружием с тупым и мешающим, ноющим сердцем в груди, противно бьющимся и с каждым импульсом напоминая о своей человеческой способности любить. Итачи Учиха — на скотобойне палач, в то время как Саске — жертвенный агнец. Люди не будут знать и понимать жертвы братьев. Они будут делать что угодно, только не стараться принять Саске: возвышать, идеализировать, жалеть, избегать и бояться, только не принимать. Саске был уверен: ему никто не рад. Народ считает его бельмом на глазу, просто заразой «Учиха», никак не отлипающей от процветающей Конохи. Ну и ладно. Всё равно Саске будет поступать так, как сам того захочет. Люди, мнение которых его волновало, уже кормят червей. Что было — то прошло — это правда, но эту боль время не залечит. Может, только апельсины? Отодвинутые занавески впускают в комнату солнечные лучи. Они падают на тонкое больничное одеяло Саске, большее похожее на простыню, и на его такого же белого цвета лицо. Кажется, что солнце не греет Саске, а ранит и печет до ожогов — теперь любое тепло ему отвратительно. — Итачи теперь отступник. Его ищут, хотят убить на месте. Если не мы, то кто ему скажет? — с задержанным дыханием бормочет Наруто, запинаясь. — Саске не глупый. Он и сам это осознает. Сакура судорожно мотает головой, согласная с моими словами. — Наше дело — только дать ему переварить всё то, что на него навалилось. Мои губы слипаются, и итак неслышные слова вовсе теряются под звуками сдавленных рыданий Харуно. Похоже на то, будто Саске находится на смертном одре. Я неопрятно мельтешу волосы, сжимая губы в тонкую линию с таким выражением детектива, смотрящего на потерпевшую травмы жертву. — Неужели он совсем никогда не сможет быть таким же, как и раньше? Смеяться, улыбаться? — Сакура заикается и утирает кулачками крупные слезы, какие могут быть только от самого неподдельного горя. Она снова икает. Наруто косится в сторону. Его лицо можно счесть безэмоциональным, если не видеть еле заметные нахмуренные брови и тусклый взгляд, направленный Саске в ноги. Мой взгляд говорит сам за себя. Сакура молчит секунд пять, а после снова предается рыданиям с большей силой. Мне не понятна природа любви Сакуры, однако судить ее я не берусь и никому не позволю. Не только потому, что влюбленных не судят и она мне близка. Благодаря болезненному опыту с Саске, Сакура сможет открыть для себя много нового. Я считаю, что в их… отношениях больше плохого, нежели хорошего, но если делить опыт только на черное и белое, легко можно смыть границу между адекватностью и радикальностью. Я никак не могу рационализировать чувства Сакуры по отношению к Саске. У нее полная семья, обычное детство, судьба Сакуры не сделала из ее морали фарш, а ее слова искренни и добры. Я бы поняла ее мимолетную симпатию к Саске как к самому завидному жениху в Конохе — в него тяжело не влюбиться, ведь он красив, умен, силен и из знатного рода. Однако это не мимолетная симпатия и не секундная слабость. Я слышу рыдания Сакуры и вижу ее слезы — чистые слезы, сравнимые с хрусталем, такие естественные, как роса после дождя — будто то, что Сакура разделяет боль Саске вместе с ним — это данность и неоспоримая истина, а то, что его раны у нее болят тоже — факт, очевидное явление. Меня пробирает дрожь и на секунду я чувствую себя отторжение, как в первый день, когда оказалась в Конохе. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что дети здесь взрослеют раньше и, как Сакура, не просто чувствуют, а делают выбор. Ведь если любовь — это сочетание чувств, привычек, ощущений и в первую очередь решительности, то в моей прошлой жизни мало кто мог испытывать любовь и понимать ее в полной мере. Этот мир пугает меня не столь тем, что дети здесь убивают с пеленок, а тем, что дети здесь осознают вес своих поступков, действий и слов, когда даже многие взрослые на это зачастую неспособны. По сравнению со связью Наруто и Саске, Саске и Сакуры, я чувствую себя пустышкой. Призрачным клоном, который представляет собой процентов двадцать от его владельца — и, вопрос, где же мой владелец и где эти сто? Из моих размышлений меня вырывает громкий тупой звук, заставивший меня вздрогнуть. — Виновных накажут, — Наруто яростно бьет кулаком по стене. Он сразу же берет себя и свою ярость в руки и отворачивается к окну. — Бог всё видит, не так ли? — перебирая пальцами на сложенных коленях, смиренно произношу я и постепенно замолкаю, непроизвольно замечая Саске. Наруто цедит себе под нос: — Не знаю. Нет…. Сомневаюсь. Неужели ты… не помнишь приют? Где он был тогда, когда нам было плохо? Хриплый голос мальчика резко замолкает. Наруто выглядит недоступнее, чем Саске или Итачи; сильнее, чем Какаши-сенсей или Цунаде, пусть таковым пока что не является. Я шепчу так скромно и невинно, как никогда не смогла бы такая беспризорница, коей меня кличут. — Тебе было плохо? Конечно, я знаю, как ему было тяжело и как невыносимо больно сейчас, и он прекрасно видит мои метания тоже. И отталкиваем друг друга мы не потому, что оба слишком одинаковы на характеры и буйные нравы; не потому, что оба настырные и упертые Узумаки. Всё потому, что чем больше ты доверяешь кому-то свое сердце, неважно, нарочно или под волей случая, ты хочешь этого человека от себя отгородить, ведь иначе он запросто сможет сделать тебе больно, ведь быть с кем-то в глубоких отношениях — неважно, дружеских или романтических — это ответственность, а она всегда пугает и напрягает. Я не хочу, чтобы кто-то слышал наш разговор. Он таит в себе сокровенное: страхи, желания, наши чувства и эмоции. Сакура ничего не может слышать, кроме родного для нее голоса. Саске без сознания. Наруто смотрит на меня через плечо. Голубые глаза, светлые волосы, следы недавних ямочек на щеках, яркая оранжевая кофта — кажется, будто стоящий перед тобой мальчик вот-вот зайдется в золотом смехе и впустит свет в эту бренную душную палату. Этого не происходит, и Наруто серьезно смотрит на меня своими тусклыми глазами. — Я понимаю, почему ты продолжаешь притворяться, но это начинает раздражать, ттебайо. Он продолжает, показательно недовольно отворачиваясь к окну. — Бог всё видит… — насмешливо фыркает Наруто, перемещая взгляд по виду из окна быстро из стороны в сторону. — Если так, — я встаю со стула, и Сакура тут же что-то лепечет, вскакивая с пола, и кидается к Саске сразу, как я освобождаю место, обнимая его жадно, так, что ему, наверное, становится нечем дышать. — Будь добр, — я хватаюсь за дверную ручку и успеваю открыть дверь только на пару сантиметров, впуская в палату сквозняк. — Закрой шторы. Я ухожу и дверь громко захлопывается из-за дуновения ветра. * Хокаге упорно молчит. Паника среди народа затихла. Кажется, все только рады тому, что Учихи бесследно исчезли с лица земли. Район запечатали. Люди проходят мимо него с ужасом и отвращением. Мимо Саске, порой, тоже. Всех корежит одно только лицо Саске. А я боюсь его видеть — мне стыдно за то, что я могла предпринять хоть что-то, но не стала. И я такой же монстр, как Данзо, потому что хуже действия может быть лишь бездействие. Мое страдание, вызванное из-за страха сделать ситуацию еще плачевнее, в итоге принесло гораздо больше страданий другим людям… Я не могу смотреть Саске в глаза. Я не могу появляться и у него на глазах. Однако это необходимо для нас обоих. Саске прячется ото всех, при этом стоит кому-то с ним заговорить, делает вид, что ничего не произошло. Я ищу там, куда бы сунулась сама, оказавшись в такой ситуации: заброшенные места и пустые полигоны вдали от большого скопления людей. Близится закат, поэтому я ускоряю свои поиски Саске. Я ищу его уже второй день. Когда он не появился в Академии позавчера, я не обратила на это внимание, когда он не пришел вчера, я прогуляла уроки, чтобы попробовать его отыскать, но сегодня я бегаю за ним целый день и, если честно, чувствую себя АНБУ. Я чувствую его энергию в месте, укрытом от солнечного света. Темень округи позволяет моим глазам расслабиться и не щуриться как раньше от солнца, но Саске так и не видать. Когда я подхожу ближе к центру полигона, мой взгляд зацепляется за силуэт мальчика прежде, чем я успеваю осознать, кто это. — Тебя не было на занятиях. Я констатирую факт и подхожу ближе. Саске напряжен. Его спина натянута, как струна, а кулаки жестко сжимают в своей хватке кунаи: между каждым пальцем по одному. — Не было. — Он сжимает кунаи крепче. Я не могу заглянуть в его глаза, оттого мне становится тревожно. Но если подойду слишком близко, тревожно станет ему. В висках стучит кровь. Мир стал темно-серым, когда я осознала, что нашла того, кого искала. Мне противно быть настороженной рядом с моим другом. Просто ужасно бояться каждого вздоха или движения Саске. Ведь он тоже чувствует, как я к нему крадусь, словно он — чудовище. Словно это он вырезал весь свой клан. Почему за ошибки своего клана должен отвечать Саске? Я не знаю. Я не знаю, но не могу быть фривольной. Я все еще вижу его понуренную голову и напряженное тело. Раньше я бы пробежала мимо него, хлопнула по плечу и, смеясь, крикнула: «Неужели Учиха последний плетется?» Наруто бы снова постарался сделать ему удушающий, как и Сакура, которая постаралась бы его поцеловать. Тоскливая улыбка тронула мое лицо. — Если собираешься вот так стоять здесь, — проваливай. На улице зябко, сыро и холодно. В последние дни так всегда. Солнце все реже заглядывает в Коноху, а я все чаще вижу состояние печали у своих товарищей. И мне хочется рвать на себе одежду и метать от осознания своей беспомощности. Смогу ли я что-то сделать сейчас? Когда уже слишком поздно, смогу ли? Саске смотрит на меня только тогда, когда я подхожу настолько, что он может разглядеть меня боковым зрением. Он не поднимает головы и не вертит ей или шеей. Я же смотрю на него открыто, стараясь подавить неловкость, и с пониманием неудачи лишь угнетаю ее своим отчаянием. Саске, очевидно, видит все мои метания и читает меня как открытую книжку, даже несмотря на то, что мы еще совсем малыши. — Ты не придешь в Академию? Наруто и Сакура переживают. И я. Ирука-сенсей часто видел нас вместе, поэтому постоянно спрашивает о том, как скоро ты явишься на занятия. — Я приду. Я недоверчиво щурюсь. Саске ухмыляется. — Сомневаешься? — Нет. Конечно, нет. Но Наруто — да. Он ждет тебя. — Вряд ли мы говорим об одном и том же Наруто. — Я не уверена, но кажется, что он изнывает от тоски по тебе, пусть и не показывает этого так очевидно, чтобы об этом смог догадаться кто-то, кроме меня, — без капли надменности произношу я, чем заслуживаю подозрительный взгляд Саске. — Ты сказала, что не уверена, поэтому у меня нет причин верить тебе. — Будто тебе так важно знать, что Наруто без тебя тяжело. Как и Сакуре. И мне. Неужели твоя посещаемость зависит от этого? Он вздыхает и крушится на землю вслед за своими кунаями, медленно выпущенными из рук. Его тело горбится, так что нос клюет носом в траву, и я озираюсь, не понимая, что делать дальше. Мы стояли в тишине вечера неподвижно. — Любопытность и наглость — в этом вся ты, — с нажимом повторяет Саске. — Ты болен? — перебиваю я. Он закрыл глаза и сдержал гнусный тон при себе. — Нет. — Ты выглядел болезненно в крайний раз, когда я видела тебя и сейчас. — Я был в порядке тогда и в норме сегодня. Саске начинает терять терпение и ритмично стучит пальцем по своему колену: — Ты же знаешь, что то, что я тружусь выслушивать твои расспросы — большая удача, ведь так? — Просто хочу удостовериться в том, что ты в порядке, не подумай лишнего. — Зачем? Он резко вскидывает голову и, щурясь, чуть отводит голову в сторону, после опирая ее на кулак. — Ты ведь мой друг, — на одном дыхании выпаливаю я. На секунду в глазах Саске загорается огонь любопытства, но он тут же тлеет, подобно так и не разгоревшейся сухой ветви. И после я оправдываюсь первым, что приходит на ум: — Это шутка. — Какая жалость, — противно выплевывает Саске и тут же куксится от горечи, заигравшей на губах. Свое выражение лица он скрывает длинной челкой, а свои страхи — грубостью и недовольством. — Я тебе не верю. Звонкий смешок не ускользает от его внимания. — Ты что, ни во что не веришь? — Верю. Оттого и не болею. — Саске крепче сжимает свои руки на коленях. — А в мои слова ты верить не будешь, значится? — я неловко чешу висок указательным пальцем правой руки и лениво склоняю голову на плечо. — Пока, Мисаки. Я всё сказал. — Прерывает меня Саске. — Но ты… — Не томи меня разговорами о всяком бреде. Иди. Я упираюсь как коза, смотрю Саске прямо в глаза и напрягаюсь так, что белеют костяшки. — Товарищи друг друга не прогоняют, если ты не знал. — Значит, товарищи? — Не спорь. Саске с интересом и непривычной ему патетикой ответил, улыбнувшись краешками губ. — Я поспорю. — Если споришь — значит сам уже понял, что я правду говорю. — Грозно чеканю я. — Так и не понял, кто мы друг другу: друзья или товарищи? — парирует вовлеченный в беседу Саске. Я шумно выдыхаю из ноздрей воздух. — А есть разница? Я чувствую, как ветер начинает бушевать, потому мне приходится вечно подправлять свои лезущие в глаза пряди волос. Саске не замечает или просто игнорирует происходящее, однако мне все видно резко и отчетливо. И я вижу. Наруто, облокоченный на дерево, скрещивает руки и смотрит на меня. Я стою, все еще вижу его, и он также, как и секунду назад, стоит там. Завороженная и плененная всеми пятью чувствами — я пялюсь. Мое бесстрашие улетучивается, как только я вижу Наруто, и становлюсь робкой. Сердце было готово выпрыгнуть из груди по неведомой мне причине… Саске отвернулся и оставил меня наедине с моим неприятным открытием — он маленький подлец и хитрый лис, каких свет не видал. В первый раз за мои две жизни, хотя прошлую я уже и не помню (инстинктивно ощущаю знакомые чувства, как в дежавю), я почувствовала, что могу себя убить от стыда. — Мне уйти? — В тихом омуте черти водятся, знаешь ли, Саске. — И что мне делать? Остаться здесь? Не могу выносить взгляда этого сопливого бычка. Я приоткрываю рот, сама даже не зная, как себя оправдать и зачем. Надо ли? Мотаю головой туда-сюда неочевидно, но резко, так, что голова начинает кружится. Я не понимаю, отчего мне становится плохого и туманит взгляд, но точно знаю, что поступила с Наруто очень несправедливо. Я быстро озираюсь на Саске, снова смотрю на Наруто и замечаю столкновение их взглядов. Саске заискивающе приподнимает брови, и Наруто воспринимает это как провокацию, пуще хмурясь. Когда между ними витали искры, я не могла взять в толк, как могу быть настолько глупой, чтобы менять свое поведение по щелчку пальцев. И пока Наруто спускал с себя семь потов, пытаясь приблизиться к статусу моего друга и боевого товарища, которого и в боях, и в жизни я буду ставить вровень себе, Саске немного поспорил со мной, блеснул своими навыками ведения разговора — и вот он уже мой товарищ. — Увидимся в Академии. Мне нужно кое-что разрешить. — Я умоляюще смотрю на Саске. Он еще пару секунд взаимно сверлит в Наруто дыру, а после тяжело возвращает ко мне свой взгляд. — Он может быть вспыльчивым. — Сказал Саске, и эти слова были не то добрым напутствием, не то сопереживанием о Наруто, не то угрозой. — Он в своем праве, — невесело улыбаюсь я, воспринимая смысл слов Саске только одним ухом. Когда хочу произнести слова прощания, чувствую отдаление чакры Наруто, поэтому только спешно моргаю вслед Саске, выбегая за Наруто. Не знаю, сколько моих косточек он уже со злостью перемыл себе в голове, но это стоит уладить. В листве леса мелькает удаляющий силуэт Наруто, и я следую за ним быстро, но сандалии, которые стали мне малы настолько, что сжимают пятку, хочешь-не хочешь вынуждают замедлиться. Стопы начинают соскальзывать с веток деревьев все чаще и резче, а Наруто убегает всё дальше. Паника внутри меня набирает обороты стремительно, подобно цунами, и когда я не успеваю сделать еще и шагу, я кричу Наруто: — Стой! Подожди! Голос срывается так жалко, пискляво и сипло, что мне хочется еще триста раз провалиться под землю со стыда. Я не хотела, чтобы кто-то заставлял меня чуть ли не умолять. Я срываюсь на землю. В полете пытаюсь поймать ветки деревьев и найти опору, удержаться на деревьях, но не могу. Вечно дрожащие руки подводят и сейчас. Я неудачно приземлилась на землю. В волосах, точно, какие-то листья и шишки, которые убирать мне и не хочется. Тело ломит, голова — болит. Ничего не хочу. Я закрываю лицо дрожащими грязными руками и просто стараюсь успокоиться. Резкий толчок будто поднимает меня с глубины океана на сушу, когда Наруто берет меня за шкирку и чуть приподнимает над землей. Хоть понежнее бы был… я пусть почти шиноби, но все же хрупкая девушка. А этот и вправду меня, видимо, за соперника по типу Саске воспринимает. — А я-то думала, ты уже убежал… Я напрасно попыталась ему что-то объяснить: своим пылом Наруто полностью смыл мои жалкие обрубки объяснений, чуть было не сказанных мною. Я хочу отблагодарить его за то, что он спас меня от такого позора: не тихое и благородное извинение, а эмоциональные и пылкие оправдания (унижения). — Томатоголовая, ты…! — Что-что? — Невинно кидаю я. Но Наруто очень злой. Мы с ним тяжело дышим в унисон. Мне трудно держать шею в таком положении, но я пытаюсь, отчего у меня глаза чуть ли не выкатываются из орбит и, будь я постарше, точно бы проявился второй подбородок. Я хватаюсь за его запястья, крепко держащие меня за одежду. Держит не так, чтобы ранить, но так, чтоб удержать на месте и помять одежду. Наруто меня дергает, поэтому я болезненно шиплю я и морщусь, все еще безуспешно выбраться из его хватки. — Чего? Он щурится. Я остолбенела от грусти в его глазах. Наверное, я ему тоже кажусь какой-то обычной рахитичной девчонкой, неспособной вырваться из его хватки и имеющей взгляд дворовой собаки. — Такое ощущение, будто ты у Саске просила руки, а не товарищества. — Должно быть, тебя бы устроило больше то, что я стала его невестой, нежели другом? — я постепенно смирялась со своим положением и периодично поднимала и опускала шею, шипя от напряжения, стоявшего в мышцах в таком положении. — Ясно, что я не подумаю о таком, пока еще гадкий утенок. Просто ответь: это ведь так? Если так, то это даже забавно. — Ты жестокая. — Дети часто бывают жестоки. — Мы не дети, а будущие шиноби. Я выдыхаю и сдаюсь, окончательно опуская голову вниз, так что вижу мир вверх-ногами — влажные зеленые листья заменяют мне небо, а в небе я считаю пролетающих птиц. Мои волосы цепляют травинки. Я все еще держусь за запястья Наруто. — К чему ты клонишь? Наруто только и ждал этого вопроса: — К тому, что это несправедливо. Твои слова. Саске достоин твоей дружбы больше, чем я? Могу я хотя бы узнать причину, даттебайо? — Прости. — Спасибо, что избавила меня от чести быть твоим другом только из жалости. Я сдавленно расхохоталась. — Считаешь, я предложила Саске дружбу только из жалости? — А разве не так? У меня заледенело сердце. — Напрасно ты так уверен. — Я гнула свое. — И в чем же тогда причина? — уже сгорая от нетерпения воскликнул Наруто. — Ох, недогадливый ты мой, — приторно ласково произношу я, а потом в сердцах восклицаю, вырываясь из его хватки: — Придурок недогадливый! Очевидно, что мы с тобой давно друзья, очевидно, что и с Саске, и с Сакурой мы связаны одной прочной нитью! Неужели ты никак этого не поймешь? Раз такой проницательный, мог бы понять, что я уже давно считаю тебя своим другом! Наруто опешил и схватился за голову, в то время как я принялась подправлять одежду. — Но почему… — Я сама была не уверена ни в чем и ни в ком. Но отрицать очевидные вещи я не могу, как ни стараюсь: я с вами породнилась. Я и подумать не могла, что для тебя так важно это глупое слово, а не суть наших отношений. Мы итак ведем себя как товарищи. Если я назову тебя другом, ничего между нами не поменяется. — Ты противоречишь сама себе. Сказала, что это лишь глупое слово, которое ни на что не влияет, тогда ответь мне, — Наруто снова стал увереннее, — почему ты не могла назвать меня другом раньше? Как Саске только что? — Потому что не считала, — отрезала я. — Не хотела считать. — В твоих решениях нет никакой логики! Я не вижу никакой последовательности! Я перебиваю Наруто: — Я пытаюсь…! Я пытаюсь изменить ситуацию… и поменять хоть что-то! Легкие будто забились ватой. Я безуспешно скрываю свой взгляд от Наруто, смотря на него исподлобья. Я сдуваю прядь волос с лица и с пафосом вскидываю голову. Когда я обиженно поджимаю губы и надуваю щеки, сопя из-за забившегося от духоты носа, Наруто продолжает: — Поздно менять вектор направления. Я просто не понимаю, почему… — Почему я сказала Саске, но не сказала тебе? Просто потому, что в моменте посчитала это нужным для него, потерявшего все, напоминанием. — Я отвожу глаза в сторону. — Может, я просто пыталась понять, действительно ли ты хочешь дружить со мной или я инструмент для победы в соперничестве с Саске. — Если бы это было соперничеством, он бы уже выиграл. — Вот именно. А ты не любишь останавливаться на достигнутом. — Верно! Наруто яростно мельтешит волосы, а потом сокрушенно хватается за голову. Я сконфуженно привожу себя в порядок, расчесываю пальцами спутавшиеся кончики волос и из-под ресниц все время пялюсь на Наруто. — И я не принимаю твои слова! Не хочу становиться твоим другом так, будто ты делаешь мне одолжение. Мне плевать на то, что ты считаешь Саске и Сакуру своими друзьями — я делаю это не ради того, чтобы им не уступить, а потому что хочу. Я стану Хокаге, а ты станешь моим товарищем, даттебайо, вот увидишь! Я удивленно моргаю широко раскрытыми глазами. После того, как Наруто отдышался, он тут же убежал, предупреждая меня, что если завтра я не появлюсь на полигоне — он меня прикончит. Я заторможенно падаю на траву под дерево через минуту после того, как перестаю ощущать чакру Наруто и обращаюсь к небу, которое никогда мне не отвечало, но всегда успокаивало. Никакой логики — он был прав. И что мне делать? Как быть?