Припылённое родство

― Ах, вы вдова? ― протянула Ани, не ожидавшая, что внешний мир с чужими горестями вторгнется в их дом, где царствовала своя собственная беда.―Извините, я не подумала. Мне жаль, что я вас обидела. ― Я прошу прощения за мою дочь, ― вступился Алексей Александрович, чеканя каждое слово, ― она несколько раздражительна из-за усталости и в последнее время часто пренебрегает правилами приличия. Примите от меня и от неё соболезнования вашей утрате. Упокой Господь душу вашего супруга. ― Аминь, ― по-мышиному пропищала Ани. ― Вы, наверное, сердитесь на мою бестактность, но не уходите из-за меня, пожалуйста. Вы ведь пришли навестить моего брата, я вас только провожу к нему. ― Пустое, я не сержусь на вашу дочку. Я не сержусь на вас, ― повторила Кити уже для своей обидчицы, с улыбкой протягивая ей руку. Конечно, по дороге в Петергоф мадам Лёвина не молила небеса о том, чтобы кто-то из домашних больного нагрубил ей, и всё же в этом жесте было больше благодарности, чем дружелюбной снисходительности. Своей выходкой Ани словно сбросила все свои козыри, уступив гостье право хода, и уже Каренины оправдывались пред ней, а не она старалась объяснить им, кем она доводится Серёже, и почему она, свояченица его давно отошедшего в мир иной дяди, не известила их о своём визите письмом, при том что она впервые в их доме. Тем не менее Алексей Александрович с его спокойными манерами и безупречной холодной вежливостью казался Кити опасным для её тайны, потому она предпочла держаться Ани ― такое вспыльчивое создание куда охотнее поверит во власть порыва и не заподозрит, что это не сестра тёти Долли внезапно решила навестить дальнего родственника, а дама сердца наконец смилостивилась над влюблённым. Известие о болезни Серёжи она получила неделю назад, когда пригласившая её на чашку чая Ирочка пожаловалась на отъезд своего отчима: ― Вообще-то в Олонецкую губернию должны были послать господина Каренина, но он, говорят, тяжело болен, и теперь это задание Аркадия Ильича. ― Болен? ― невпопад спросила Кити. ― Вы имеете ввиду Сергея Алексеевича? ― Да-да, он будто бы ранен, верно, несчастный случай. Дуэль это на него как-то непохоже, но возможно, Жан Вронский всё-таки не спустил ему ту историю в опере, хотя, по-моему, он великодушный юноша, ― задумалась Ирочка и, отругав себя за непонятные для её собеседницы сплетни, принялась перечислять начинки конфет из вазочки. С того мгновения время-то и стало вязким, будто растаявшая в её пальцах конфета, которую она крутила в руках, пока слушала вздор о предсвадебных хлопотах, и дни ей почудились бесконечными. Привычка понемногу побеждала её гнев: с тем, что образ Серёжи в минуты безделия наведывался в её мысли, она сумела смириться, однако неясный мираж, вызванный игрой света в сумерках, вдруг обернулся озлобленным духом, от которого нигде нельзя скрыться. Не было часа днём ли ночью, когда Кити бы поручилась за себя, что она не броситься сейчас же к Карениным. Да, она могла говорить с Кознышевым, с сыном, с дочерью, да, она могла ходить на прогулки, однако она не могла вместе с тем не терзаться, как она не могла не дышать, пусть и занятая чем-нибудь ещё. Насколько бы ей было бы проще, впрочем, бояться за жизнь месье Каренина подле него, знать все самые ужасные подробности его состояния, а не метаться по дому своему деверя, будто прикованная к нему стыдом. Когда она осталась без обоих своих женихов, униженная, она едва не схлопотала чахотку ― что же удивляться тому, что Серёжа болен? Разве она не разбила ему сердце в их последнюю встречу? Сперва кокетничала, потом назвала мальчишкой, обещала попрощаться и не попрощалась ― ах, толку, что она потом рыдала полночи, он же этого не знает. А если всё-таки была дуэль? Конечно же, будь его мать порядочной женщиной, он бы никогда не искал ссоры с племянником её любовника, но чем больше гнусностей она приписывала Анне, тем сильнее она убеждалась в том, что она сумела бы уравновесить снедавшую его ненависть своей жалостью. Ей нужно было лишь держаться с ним так же, как в Москве ― участливо и снисходительно, а не дразнить его своей любовью. Верно, воображая, что он ей отвратителен, он и затеял дуэль, хотя на деле она испытывала омерзение не к нему, а к себе рядом с ним. Коря себя за жестокость в прошлом и бездействие в настоящем, Кити тем не менее не отваживалась даже навести справки касательно месье Каренина. Ей было совестно перед Митей, Юлей и Сергеем Ивановичем за одно то, каким невыносимым для неё сделалось имя брата её мужа, у которого она украла по закону причитающиеся слёзы и отдала их незнакомцу. Их дети остались сиротами, и она осиротела вместе с ними, снег ещё ни разу не укрывал могилу Кости, а ком в горле у неё стоит из-за Серёжи, и нашепчи ей ведьма, где взять живой воды, она бы предпочла вернуть к жизни только стоявшего на пороге смерти―не мертвеца. Едва ли кто-то из её семьи осудил бы заботу Кити о тяжело больном родственнике, но собственные чувства представлялись ей столь очевидными, столь неприкрытыми, что и её младшая дочь должна была бы догадаться о причинах лихорадочной тоски своей неразумной матери. Так дом Кознышева, ещё вчера уютный, стал для неё тюремной камерой в огромной темнице Петербурге. «Ничего, через три дня мы с Юлей уедем в Покровское, как и планировали, он будет от меня далеко, и мне будет легче бороться с искушением», ― успокаивала себя Кити, с благоговением, будто святыню, прижимая к себе билеты до Тулы, хотя сомнения в том, покинет ли её сердце тревоги о столь дорогом ей самозванце в имении мужа, иссушали её надежду, словно недуг тело. И не слишком ли праведным было искушение выхаживать и утешать раненого, пускай и для неё самой это было бы прекращением страданий, если не наслаждением? Вероятно, Кити бы хватило сил на борьбу со своими порывами, но, увы, письмо Серёжи, как бы лишний раз доказывая, что коль оно очутилось в Петербурге, хотя бы даже запрятанным на дно шляпной картонки, то автор ей небезразличен, напомнило ей и без того заученный адрес Карениных. Использовать девятилетнего ребёнка в качестве ширмы для визита к поклоннику было низко, но всё вышло как-то случайно: вот она просит Юлю аккуратнее садиться в экипаж и не задирать так высоко ноги, а потом велит извозчику везти её не в лавку к ювелиру за брошью-пёрышком, которую она хотела подарить Вареньке, а к Сергею. Так просто и так естественно, словно она каждый день туда возвращалась, словно она назвала адрес собственного дома. Если бы дочка не подарила ей полный беспечного недоумения взгляд, Кити и вовсе ощутила бы облегчение, которое всегда приносит бесповоротное решение, что правда она бы предпочла и дальше так ехать, чувствуя, как понемногу у неё отогреваются под тканью перчаток пальцы вместо того, чтобы знакомиться с отцом и сестрой Серёжи. Ни разу не упомянутые в его рассказах за время их встреч у Долли, они виделись ей равнодушными и чопорными, словом, настоящими светскими людьми, которых волнуют только приличия. И с этими стражами благопристойности ей предстоит повоевать, чтобы они впустили неизвестную им и их кругу даму в комнату к бредящему и трясущемуся от озноба, но всё-таки холостяку. Воображая себе эту славную битву, в которой её искренняя доброта должна была победить безразличие Карениных, Кити и не заметила, что она уже чуть ли не из эстетства, чуть ли не для контраста наказала себе держаться с Серёжей непринуждённо и ласково, будто ей совсем не стоило прятать то, что его влюбленность взаимна, как нечто дурное. Дом Карениных не произвёл на неё гнетущего впечатления, как она предполагала изначально: их особняк она тоже сочла жертвой злых чар. Кити некогда было рассматривать прихожую, куда их завёл приветливый и опрятный лакей ― по всему понятно, что его нанял именно младший хозяин, потому что слуга, выбранный кем-то менее чутким не стал бы извиняться за то, что долго не приходил и заставил гостий стоять на таком сильном ветру ― но робкий восторг на лице Юли отозвался в её матери каким-то странным непривычным трепетом ожидания, только-только зацветшей мечты. ― Доложи, пожалуйста, барышне и Алексею Александровичу, что приехала мадам Лёвина. И мадмуазель Лёвина, ― прибавила Кити, когда дочка крепче сжала её ладонь. ― Простите, барыня, они теперь загородом. ― Загородом? ― возмущению её не было предела, и как океан скрывает берег, так и негодование скрыло от неё то, что так понравившийся ей лакей хотел сказать что-то ещё. Какое бессердечие умчаться к кому-то в поместье и с важным видом переливать из пустого в порожнее с другими такими же забальзамированными сановниками, когда у тебя при смерти единственный сын! Да и сестрица хороша, наверное, вертится перед зеркалом и думает о том, как бы игривее крутить хлыстик на завтрашней охоте, а не о несчастном больном ― вся в матушку. Ах, как хорошо, что она здесь. Это было не затмение, наоборот, это ангел-хранитель её или Серёжи ― всё равно ― шепнул ей, что надо ехать к нему, надо спасать его. ― Тогда скажи Сергею Алексеевичу, что я приехала, только как-то аккуратно. Или если он отдыхает, то… ― тогда пусть проведёт её в его комнату, и когда он проснётся, она будет сидеть подле него и ответит, что она не сон. ― Сергей Алексеевич тоже с родными сейчас, господа все втроём в Петергоф перебрались и в Петербурге не бывают, ― воспользовался лакей замешательством Кити, ― сами понимаете, Сергей Алексеевич хворает сильно. ― Мы поедем в Петергоф? ― поинтересовалась у матушки Юля, принявшая всё за приключение. ― А? Нет-нет, это далеко, дядя и Митя нас ждут к обеду, а мы с тобой уже послезавтра уезжаем, ― заотнекивалась мадам Лёвина, будто поймавшая пустоту в игре в жмурки. ― Спасибо тебе, любезный, ― наспех бросила она, обманутая, слуге без хозяев. К счастью Кити, хотя на деле она была очень далека от этого состояния, Юля уже знала, кем приходится их семье Каренины, и позволила матери отдать дань уважения своему смятению в тишине. Разве судьба не должна подыгрывать благим намереньям? Облегчение от того, что ничего не переменится, стыд перед родными и мужем, разочарование, непрошенная тоска по Серёже, обида за то, что ничего не получилось, и даже глухая ревность к Ани завертелись вокруг неё будто пёстрый хоровод на карнавале. Она даже не поспевала следить за тем, как эти маски сменяют друг друга, они смешались в одно яркое пятно и головокружение, осушившее её рассудок до такой степени, что в какой-то момент она даже позабыла, почему ей настолько нестерпимо грустно, почему внутри разверзлась бездна. К ночи вертеп из её разрозненных переживаний возглавил страх того, что она не только сегодня не увидела Серёжу, а что вовсе никогда не увидит его. У неё ведь даже портрета его нет, ей придётся потихоньку украсть его фотографию из альбома Долли, чтобы потом не задаваться вопросом, существовал ли такой господин Каренин из крови и плоти или она лишь выдумала прекрасный сосуд для всех возможных добродетелей. Под утро ей приснилось, будто Митя, Долли и Кознышев посовещались и теперь выдают её замуж за Серёжу, желает она того или нет. ― Можешь противиться, плакать, грозиться уйти в монастырь, но мы вас поженим, ― безапелляционно заявила её сестра. ― Более того, вы уже повенчаны, ― заметил Сергей Иванович, сложив руки на груди. ― Да, мама, вспомни, ― подбодрил её Митя, ― ты тогда спала, а твой муж болел, но он уже совсем здоров. ― Надо будет, за косы тебя к алтарю потащим. ― Всё равно они вас, барыня, заставят, а косы, если позволите, жалко, ― рассыпалось всё голосом встречного ею у Карениных лакея. Первую минуту, когда сон ещё не вполне развеялся, благодарность к её тиранам буквально окрылила Кити. Она могла бы теперь вылететь в окно и расцеловать каждого прохожего за то, что наконец её желание не расставаться с месье Карениным было актом не своеволия, а покорности. Но вдруг она вспомнила, что Серёжа не мог за ночь поправиться, что никто их не сватал, и она снова упала на землю. Какая издевательская и жестокая грёза, ведь даже один визит к нему мог обернуться тем, что вчера жалевшие и уважавшие её за то, как она жалка, станут презирать её. Нет, потратить целый день на поездку в Петергоф, когда завтра ей нужно будет попрощаться с сыном и деверем, означало бы признаться, что больной дорог ей гораздо больше, чем племянник её сестры. Доброта домашних жгла её несходством с тем, как они станут к ней относиться, если узнают правду. Всегда обходительный с ней Сергей Иванович будет защищать её перед Митей лишь из машинального благородства, но на самом деле будет согласен с ним в его ненависти. Юля и младшие мальчики, наверное, не до конца осознают, в чём кроется падение их матери, но в них навсегда поселится гадливое недоверие к ней. Долли запретит ей общаться с девочками, а те будут хихикать над перезрелой страстью тётушки вместе с братьями. В этой преисполненной праведного негодования толпе она не отыскала лишь Алёшу Облонского, который имел слишком шаткие моральные принципы, чтобы кого-либо осуждать. Унаследованное ним от отца всепрощение ― ах, если бы кто и замолвил за неё словечко перед Долли, так это покойный Стива! ― немного успокоило её, и к тому моменту, как она махала из окна своего купе удалявшимися вместе с платформой Мите и Кознышеву, из этого спокойствия уже был вытесан, словно из камня, план. ― Конечно, тётя, если вам с Юлей будет уютно у меня, то милости прошу, ― не без удивления, но вполне радушно ответил Алёша, выслушав сбивчивые оправдания Кити о том, что она желает злоупотребить его гостеприимством. ― По-моему, в деревне зимой смертная скука, вы бы оставались у меня на подольше, скоро мама приедет в Петербург на сезон искать Лили бездетного жениха, поживёте с ней. Хотите, я ей напишу? ― Только это от всех секрет, что мы здесь, ― прижала палец к губам Юля. Мать её неровно покраснела, будто к её лицу поднесли углей из камина, но, пожалуй, дочка даже оказала Кити услугу: сама бы она так долго мудрствовала, как же попросить Алёшу держать язык за зубами, что он бы уже успел разболтать всё в письме Долли или кому-нибудь из сестёр. ― Секрет есть секрет, ― состроив серьёзную гримасу, кивнул Юле кузен, ― я никому об этом телеграфировать не стану, не волнуйтесь, но вот с нашим бомондом я вас обязан познакомить. Мои соседи недавно купили собственный дом и приглашали меня на новоселье в четверг. Обожаю смотреть новые дома, тем более Дарья Григорьевна уж точно может себе позволить не жалеть деньги на то, чтобы всё красиво обставить. Пойдёмте со мной, полюбуемся вместе, я вас всем представлю. Алёша, естественно, не догадался о том, что тётушка вознамерилась пожить у него, чтобы каждый день беспрепятственно наведываться в Петергоф к Карениным. По его мнению, Кити просто передумала зимовать в Покровском, но из-за своей щепетильности постеснялась признаться остальным, что она переменила свои планы. Что ж, хотя она и принадлежала к числу чудаков, которые считают особой доблестью поступать так, как было условлено изначально, а не умно, словно каждое их намеренье было торжественной клятвой кому-то, Алёша пообещал себе постараться, чтобы Кити и Юля, попросившие у него убежища, не заскучали. ― У нас тут есть ресторация, там очень милая певица. Не подумайте ничего такого, но она правда славная и поёт недурно, жаль, что её выгнали со скандалом из театра, а всё потому, что она приличная девушка и старым сатирам даёт от ворот поворот, ― понизил он голос, чтобы юркнувшая в его кабинет кузина ничего не услышала. ― Но главное, она чудесно поёт. Батюшки, как она исполняет романс Полины из «Пиковой дамы»! Она хвасталась, что знает оттуда все партии наизусть, и даже мужские, но баловалась она только ариозо Германа, хотя я бы это баловство полжизни слушал бы. Знаете, вот это: «О, пожалей! Я, умирая, несу к тебе мою мольбу, взгляни с высот небесных рая на смертную борьбу души, истерзанной мученьем любви к тебе. О, сжалься, и дух мой лаской, сожаленьем, слезой твоей согрей!» ― А ты не пробовал петь с ней дуэтом? ― застенчиво предложила Юля, всякий раз примеряя на себя роль адресата подобных пылких признаний в музыке ли, в книгах. Между тем Кити тоже подумалось, что слова эти обращены к ней, и хотя она ещё не привыкла к своему коварству, ещё будто бы не разносила его, медлить уже было нельзя. ― Что-то не припоминаю такой оперы… Скажи-ка лучше, я слышала, твой двоюродный брат нездоров? ― Такая дрянная история, ― поморщился Алёша, сперва ещё удерживавший на лице улыбку, но затем по тревожно-требовательному взгляду тёти сообразил, что она слишком хорошо осведомлена, чтобы заморочить ей голову. ― Заражение крови, причём ранили его ещё летом и ранили легко. Письмо, телеграмма ― признание в любви для смерти, а не для жизни. Застыдился, бедняжка. Если бы тогда на помолвке она позволила ему одному гореть стыдом, ей бы бросилась в глаза его бледность, его худоба, которые, впрочем, по большой части рисовала ей теперь совесть, а не память. ― Почему ты раньше мне не сказал? ― она же всё это время могла бы ухаживать за ним, облегчать его страдания! ― Что с ним теперь, кто при нём? ― Я не хотел вас огорчать, но раз вы уже знаете, то что уж тут. Серёже по крайней мере не хуже, но без слёз на него не взглянешь. А ходит за ним Ани, шаг от него ступить боится, ― ответил на все её вопросы ошарашенный племянник, не надеясь, впрочем, на встречную любезность от Кити. Отчего она так злится? Ей не по нраву, что её, вдову, щадят? Новость о том, что мадмуазель Каренина ведёт себя так, как и обязана вести себя сестра больного, странным образом взволновала Кити. Её ревность не была настолько беззаветной, дабы она желала, чтобы Серёжа мучился ещё и от одиночества, покуда малодушие не пускало её к нему, однако роль, которую она уготовила себе ― роль преданной сиделки ― оказалась занята, и Кити только предстояло смириться с этим обстоятельством. Если Ани в самом деле добра и внимательна к брату, то какое оправдание подобрать её собственному визите? Невелик подвиг мешать другой исполнять свой долг, а поехать в Петергоф лишь потому, что ей самой нужно было убедиться, что Серёжа ещё жив, было для неё непозволительной роскошью. Неженатого, бездетного и малоопытного чиновника не поселили бы в просторную и светлую квартиру, однако все в городе в первую очередь считали господина Облонского очаровательным юношей, и было бы несправедливо, если бы очаровательному юноше пришлось тесниться в какой-то конуре, потому для Кити и её бессонницы нашлась отдельная комната, и она могла не бояться, что разбудит дочку или племянника, пока будет шелестеть письмом Серёжи при зажжённой лампе. Впрочем, бумага уже так сильно истрепалась, что едва ли им можно было шуршать даже нарочно, да и свет ей был не нужен ― письмо давно было выучено ею наизусть, но когда она перечитывала строки, написанные его рукой, он стоял перед ней как живой. Воскрешать так в своих мечтах кузена приютившего её племянника казалось ей единственным разумным занятием в её нынешнем смехотворном, абсурдном положении скрывающейся ото всех беглянки. ― Я не забыл ни одной вашей черты, но чего бы я не отдал, чтобы ещё хоть единожды увидеть ваше лицо, ― пылало в середине его послания, но почему-то на сей раз Кити, всегда воображавшая в этом месте полный исступления возглас, услышала лишь слабый шёпот, и вздох в конце был не прерывистым, а тяжёлым. ― Ведь он ждёт меня и теперь, ― осенило её, и вместе с этим озарением на неё снизошёл и странный покой. Вот зачем она едет завтра с Юлей к Карениным! Вот зачем ей стало известно о нездоровье Серёжи! Неважно, что и она изнемогала под гнётом желания снова услышать его голос и ― ему было во стократ хуже, и если свою глупую склонность к нему она почти умертвила, то негоже уничтожать в себе милосердие. Пускай сестра к нему внимательна, пускай она все эти недели обтирает ему пот со лба, но не хлебом единым жив человек. Готовясь рискнуть жизнью, он призывал образ Кити, то есть и сейчас она нужна ему, и нужна ему настоящей: доброй, снисходительной, прощающей, а не той ужасной гордячкой с помолвки Валера, которая заставила его страдать и ненавидеть самого себя за слабость к ней. Собственное милосердие доставляло Кити ни с чем не сравнимое наслаждение и будто осветило казённую квартиру Облонского, этот уездный городок и, верно, целый мир. Всё было чисто и прекрасно благодаря тому, что таковым было её сердце, и даже доброту Алёши и его внезапную серьёзность она поставила себе в заслугу. ― Тётушка, не берите с собой к Карениным Жюли, ― предложил он перед завтраком, когда Кити поделилась с ним, куда и с кем намеревается ехать. ― Это зрелище не для ребёнка. Оставьте её со мной, мы с ней погуляем, я ей покажу розы нашей градоначальницы, если повезёт, а нам повезёт, то поедим с ней и её детьми блинов. ― Хочу розы и блины, ― крикнула из соседней комнаты Юля, обречённая из-за острого слуха на подслушивание чужих разговоров. После восторженных отзывов Мити о Сергее Алексеевиче Кити была уверена в том, что месье Каренин легко покорит и её младших детей, в особенности дочку, потому в том, что ей не с кем оставить Юлю на время её вояжа в Петергоф, она старалась искать лишь хорошее. Тем не менее Кити быстро признала правоту своего племянника и, попутно умилившись его великодушию ― ну в какой другой день Алёша сам бы вызвался нянчиться с маленькой девочкой? ― решила, что возьмёт с собой Юлю в Петергоф в следующий раз, когда всё немного уляжется. В сотканном из благочестия коконе Кити оказалась почти неуязвима перед своим волнением, страхом выставить себя перед роднёй Серёжи навязчивой провинциалкой и даже нападками мадмуазель Карениной, хотя как только Ани удалилась докладывать о ней, её, точно рыбу, пронзил какой-то невидимый крючок. Пути назад уже не было, то, чего она жаждала и страшилась последнюю неделю, если не несколько месяцев, должно было вот-вот свершится. Долетевшее до неё перед стуком двери «Ты уже не спишь, Серёженька? Как твоя голова?» словно погнало время вскачь, а ей бы хоть одну минутку припомнить, что она собиралась сказать, или убежать прочь. ― Полегче немного, ― пробормотал Серёжа, отплёвываясь от зубного порошка. Чистота осталась одной из немногих обыденных вещей, которые ещё были ему по силам. ― Это Алексей опять службу прогуливает у нас? ― усмехнулся он, вручив стакан с оставшейся водой Наташе и снова откидываясь на подушки. ― Нет, если я ничего не напутала, это его тётя, мадам Лёвина. Ты её знаешь? ― переспросила Ани, не поняв, брат её переменился в лице, потому что прежде не слыхала такой фамилии или напротив, слышал её слишком часто. ― Екатерина Александровна приехала? ― будто бы даже испугался Серёжа. ― Зачем? ― Как все, вероятно, ― развела руками Ани. ― Тебе нехорошо сутра, я ведь могу её прогнать или на минутку только поздороваться к тебе завести. ― Нет! Нет, ― возвращая себе свой бесцветный голос, повторил он. ― Позови её, хотя постой. Принеси мне сперва рубашку. ― Прости, пожалуйста, одеваться я тебе с твоим плечом не дам. Не думаю, что госпожа Лёвина такая ханжа, чтобы оскорбиться, отчего это ты принимаешь её без жилета и фрака. Просто укройся одеялом, если ты так стесняешься, ― посоветовала Ани, упорхнув за их гостьей. ― Барышня права, нечего вам рану бередить, ― фыркнула расстроенная Наташа уже в дверях, хотя Серёжа даже не обратил внимания на её суровые рекомендации. Его окатило унижение от собственной немощности. В коридоре ждала та, ради которой он был готов свернуть горы, а он не в состоянии даже подняться на ноги и одеться, чтобы не смущать её. Она будет глядеть на его голые ручонки, не прикрытые даже тканью, и думать про себя, что даже её младший сын сложен крепче, и что с такими выпирающими ключицами нельзя любить женщину. Ладно, здоровым бы она его не навестила, пусть вслух причитает, как он ужасно исхудал, зовёт его бедным ребёнком, он хоть полюбуется ею живой, чтобы потом тысячу раз обглодать эти минуты, подпирая пустым взглядом отдалявшийся от него в горячке потолок. Он уже видел Кити перед собой, сотканную из лучших воспоминаний, пока её шаги ― такие лёгкие, словно она парила в воздухе и стучала каблуками по полу ради забавы ― приближались, но когда она вошла, её красота снова поразила его. А он и забыл, как она сияет, когда даже слабая улыбка трогает её губы. ― Здравствуйте, Сергей Алексеевич, ― какое у него переливчатое имя, если к нему обращается она. ― Здравствуйте. Я не ожидал, что вы приедете, ― ангел мой, ты вспомнила обо мне? Одеяло, натянутое ним до самого подбородка, скрывало его худобу, но он вдруг запамятовал о том, что нужно стесняться своих костлявых рук, и потянулся к Кити, не то прося её подойти поближе, не то грея пальцы у очертаний её тёмного одеяния. ― Существует лишь одна причина, почему я могла не проведать вас ― это неведенье относительно вашей болезни, ― двинулась она к нему с напряжённо-добродушным выражением лица. ― Я почти случайно получила известие о том, что вы нездоровы, а в подробности меня посвятил уже Алёша, хотя я рассчитывала, что в подобной ситуации он бы написал мне, чтобы… чтобы я вас навестила. ― Господин Облонский полон сюрпризов: никогда не знаешь, о чём расскажет первому встречному, а из чего соорудит тайну, ― снова спрятал он руку под одеяло, а своё восторженное изумление под светскость. В конце концов, если продлить визит Екатерины Александровны можно было лишь ценой притворства, то ему не вновь сдерживаться и недоговаривать ради чужого блага или душевного равновесия. ― Алёша сказал, что это вы взяли с него клятву не распространяться о том, что вы ранены. Я со своей стороны тоже обещаю, что ни Долли, ни её дети ничего не узнают. Но неужели вас задевает сострадание вашей семьи? ― нахмурилась Кити, едва бы сумевшая смотреть на любого больного без ласкового сочувствия, хотя бы оно и считалось самым тяжким оскорблением. ― Нет, просто я не люблю доставлять хоть капельку приятным мне людям лишние хлопоты, ― начал объяснять Серёжа, но даже самые незамысловатые обороты речи нелегко давалась ему. ― Но я надеюсь, ваша скромность не влияет на то, как за вами ухаживают? Алёша хвалил вашу сестру за старательность, но она такая юная, ей не хватает опыта, а вкупе с вашим геройством… Простите, я что-то раскричалась, ― почти пошипела Кити, впрочем, и до того негромко говорившая. ― Вам сейчас, наверное, каждый резкий звук противен? ― Не извиняйтесь, ― пусть говорит тихо, громко, только пусть говорит, пусть даст напиться своего голоса, а не заставляет его изъеденный жаром и морфином разум собирать ответы на её вопросы, когда единственная правда, которую он мог ей сообщить, было то, что он до слёз счастлив их свиданию и не знает, куда девать это счастье, от ненадобности превращающееся в горе? ― Я вас перебила. ― Когда? ― Когда вы хотели рассказать о вашей сестре, хорошо ли она за вами ходит, или ещё раньше. Да, вы тогда рассуждали о том, почему не хотели, чтобы Облонские знали о том, что вы больны. ― Ани только что не укачивала меня, как дитя, хотя…― всё же укачивала, словно пытаясь убаюкать доклёвывавший его рассудок бред. ― Если вы о том, что я дурно выгляжу, то это точно не вина моей сестры. ― А как вы себя чувствуете? Я не берусь судить по вашему виду, мне не с чем сравнивать. Он что-то наплёл о своих сомнениях, правда ли началось улучшение или всё дело в привычке, а она ещё, будто доктор на осмотре, расспрашивала, не кровит ли его рана, ест ли он, не отекает ли у него левая рука, получается ли у него её вытягивать ― и всё так тихо, что шелест её юбки заглушал некоторые её слова, словно наедине они обсуждали что-то такое, что нельзя обсуждать при всех. ― Я никак не даю вам досказать про Облонских, ― повинилась Кити, пересев со стула в углу комнаты в кресло у его кровати, где несла свой караул Ани. ― Про Облонских? ― расползись все его мысли, словно разогнанные полугрёзой-полувоспоминанием о том, как сестра, так же придвигаясь к нему, как теперь Екатерина Александровна, укладывала его голову себе на колени. Тёмная холодная с улицы ткань под его щекой вместо ситца наволочки, не он откидывает волосы со своего лба, а его возлюбленная убирает их своими пальцами, вместо сиротливого покоя или умиротворения, как с Ани, нега. ― Да, вы сказали, что не хотите их беспокоить и собирались прибавить что-то ещё. ― То, как я получил это ранение, меня не красит, к тому же пострадает не только моя репутация, поэтому чем меньше людей знает о произошедшем, тем лучше, ― с трудом заключил он, будто отвечая мадам Лёвиной какой-то плохо выученный фрагмент на латыни. ― Конечно, тем более, кто знает, не вдохновит ли ваша история Машу на новый сюжет, ― хохотнула Кити, но только её смех посеребрил это мгновение, как она будто обиделась на саму себя. ― Только едва ли её читатели поверят в то, что никто не отправил вас к врачу вовремя. ― С отцом и сестрой мы не виделись около месяца, а мои сослуживцы и Алексей не отважились настаивать на чём-либо. ― Что вы, ― снова прервала его Кити, ― я в первую очередь ругаю себя, ― ангелы ведь не упрекают других? ― Я была осведомлена куда лучше остальных, мне стоило лишь сопоставить всё вместе, и мы бы с вами встретились совсем при других обстоятельствах. Будь на месте мадам Лёвиной Долли, Владимир Александрович, Роман Львович, кто угодно, Серёжа бы в обмен на свои растерянные извинения потребовал бы у собеседника менее витиевато изъясняться, но вдруг она уйдёт, если догадается о том, насколько ему тяжело разгрызать эту скорлупу из слов, чтобы добраться до сути? Тогда ему останется лишь досадовать на собственную нерасторопность. Кити воображает себя виноватой перед ним? Какая нелепица. Он не находил достаточно чопорных выражений, чтобы не потревожить её своей иступлённой благодарностью, а она думает, что он в праве таить на неё обиду ― чудовищно нелепо. ― Я имею ввиду ваше письмо, ― терпеливо уточнила Екатерина Александровна, видимо, уже достаточно привыкнув к плескавшемуся в его глазах восхищению, чтобы заметить, как к нему примешалось недоумение. ― Я же сразу поняла, прочтя ваше письмо, что вас сподвигла написать мне какая-то опасность, а не лишний бокал. Жаль вас разочаровывать, хотя, может быть, моё признание поумерит ваш пыл. Едва ли особа, которой предназначалось ваше послание, обладает таким непоэтичным пороком как любопытство. ― Это отзывчивость, а не любопытство. Если вы не сожгли моё письмо запечатанным, значит, вас хоть немного занимает моя судьба, а большего мне и не надо, ― заявил он, позабыв, что рассуждает вслух. До того ли? ― Как же не надо? Вы ещё непременно должны поправиться, пообещайте мне. Её лицо медленно, будто облако на небе, стало приближаться к нему. Сперва он даже подумал, что это обман зрения, что ему померещилось, но вот уже её ресницы опускаются, а дыхание трепещет на его коже. Она снова отдаляется, а он чувствует отзвук от прикосновения её губ к своим. От поцелуя. Если бы не отразившееся в глазах Кити скромное торжество, Серёжа бы внушил себе, что она целилась в щёку и промахнулась, что лишь глупая случайность извратила столь невинный жест до чего-то двусмысленно-сладостного. И вновь несправедливость ― он запомнит, что они целовались, но не запомнит этого поцелуя, а это всё равно что вместо песни услышать лишь гул от смутного эха, вместо самого человека увидеть лишь его тень. ― Можно мне ещё раз поцеловать вас? ― спросил Серёжа, не веря в собственную наглость. ― Конечно, ― сама безмятежность, сама заботливость. ― Только Бога ради не… ― хотела настоять Кити на том, чтобы больной не вставал, но он уже перекатился на правый бок, чтобы подняться на здоровой руке. ― Ах, вам не больно? Он слегка покачала головой, словно боясь отвлечься от неё теперь, когда он мог глядеть на неё не снизу вверх. ― Ну что же вы? ― почти беззвучно прошептали её уста, а на лице её снова расцвела ободряющая улыбка. ― Что же вы? Второй её вопрос перекинулся, как пламя, на его сухие губы, будто в отместку чуть оцарапавшие ей рот. Упоение собственным благородством сменилось страхом перед упоением уже иного толка, перед удовольствием. Разум Кити растянулся точно на дыбе между неестественным холодом его поцелуя от зубного порошка и болезненным жаром его рук, и в этом противоречии утонул её стыд и его нездоровье. Объятья делались всё крепче и крепче, и чем больше забывалась Кити, наслаждаясь беспамятством, тем больше пьянел Серёжа от осознания того, что именно она, ослабев, клонит голову ему на плечо, именно так, именно сейчас, от того, что именно её сердце рвётся к его через дряхлую марлю бинтов и вдовий креп. Казавшаяся ему невозможной и слишком дерзкой мечта сбылась, за счастьем к нему пришла смелость, и уже уверенный в том, что возлюбленная не оттолкнёт его, он выпалил: ― Я вас обожаю, ― неужели эти слова не были произнесены, едва она вошла сюда? Снова жажда заставила его прильнуть к её губам. Его позорно качнуло вместе с ней, темнота, казалось, уже не отступит, пусть он широко-широко раскроет глаза. Как некстати это заражение крови и немощность, но Кити, доселе лишь не противившаяся ему, вдруг сама прижала его к себе, сама пила его сбившееся дыхание. Слишком прекрасно, чтобы быть правдой, пусть будет хотя бы ложью. ― Любимая, дорогая, ― повторял он между поцелуями, когда она отвернулась, предоставив ему терзать свою щёку. ― Никогда больше не целуйте меня, ― мрачно и беспомощно, будто сидя на дне звероловной ямы, вырытой посреди безлюдного леса, велела Кити. Рано или поздно она была обязана попросить его об этом, и сколь сильно Серёжа не хотел выпускать её из своих объятий, ещё меньше он желал удерживать её силой. ― Хорошо, ― он отпустил её, отшатнулся подальше, хотя её ладони ещё лежали на его плечах. Лихорадочный румянец на щеках, словно она отведала его уже обыкновенной в последний месяц горячки, и почти мольба во взгляде. ― Никогда больше не целуйте меня. ― Конечно, ― вновь терпеливо согласился он, но отчаяние Кити стало будто ещё острее, ещё беспросветнее. ― Серёжа, ― жалобно молвила она, потянувшись за новым поцелуем, который только что был ею же запрещён. Изумление, так часто проглатывающее самые сладостные моменты, умерло, поверженное нежностью и счастьем. Так, вероятно, в первый раз целуют новобрачную, так целуются после долгой разлуки, или никто никогда не любил, кроме них двоих. Двоих ― она тоже любит его, и между ними нет никаких преград. ― Я люблю вас, только вас! Ангел мой, я бы ещё утром не поверил, что вы придёте, а вы… ― Нет, хватит, прекрати, ― вскочила Кити, принявшись поправлять свой воротник, как иные поправляют нательный крест, ища у него защиты. ― Почему? Я никогда не влюблялся прежде так и не влюблюсь, между нами никто и ничто не стоит, и ты, ты же тоже хоть капельку… ведь правда? Что тебя мучает? То, что он так трогательно не осмелился прямо утверждать, что она любит его; то, что он, упав на локти без опоры, исхудавший, измученный, спрашивал у неё, что мучает её; то, что не одно лишь милосердие толкнуло её поцеловать его в первый раз; то, что будь он здоров, она бы, верно, воротилась к племяннику и дочери падшей женщиной; то, что она рассматривала его особняк в Петербурге, как рассматривают невесты дома женихов… ― Я не хочу любить тебя!― всхлипнула она перед тем, как оставить его одного.