Припылённое родство

Какими бы прекрасными ни были намеренья мадам Лёвиной, когда она лишь собиралась навестить своего поклонника, свидание с ней скверно сказался на больном. Кити ушла, а скорее даже сбежала от Карениных в большой спешке, кое-как попрощавшись с хозяевами ― это обстоятельство вместе с тоскливой растерянностью Серёжи давало его домашним все основания не сомневаться, что их отношения выходят за рамки отношений между милосердной вдовой и племянником её сестры. Несмотря на то, что Ани с трудом представляла Алексея Александровича дающим Серёже напутствия в амурных делах, она ожидала, что теперь-то он должен проявить участие. В конце концов, кому как не отцу выслушивать жалобы юноши на возлюбленную, невесту или любовницу? Но Алексей Александрович не то решил не влезать в душу к сыну, не то предпочёл не заметить того, что заметили все остальные. От упрёков дочери его спасло только то, что мысли Ани были заняты не тем, что их отец вновь пренебрёг своими обязанностями и не утешил Серёжу, а тем, как ей утешить его самой. Казалось бы, брат, служивший ей идеалом, стал до того слаб, что ей бы следовало престать трепетать перед ним, но в её глазах его бессилие нисколечко не роняло его. Она по-прежнему считала, что не родился ещё человек более достойный, чем Серёжа, хотя без её помощи он даже ногти на правой руке обстричь не мог. И как ей было подступиться к нему, больному, измученному, но всё же такому взрослому со своим сочувствием? Пусть до сих пор она прекрасно понимала чувства своего отца, который был старше её на полвека, её страшило, что в чувствах брата к Екатерине Александровне она не сумеет разобраться. ― Спасибо, ― поблагодарил её Серёжа, до сих пор стыдившийся, что ему приходится принимать даже подобные услуги. ― Эта проклятая левая рука что-то совсем не слушается… ― Ничего не проклятая, вот заживёт, будет тебя слушаться, ― улыбнулась Ани, и он улыбнулся ей в ответ, но куда слабее, чем раньше. Ну чем же его развеселить? Вронский, ещё зовясь месье Инютиным, как-то сказал ей, что нет сочетания более пагубного, чем горе, праздность и затворничество, но как мог её Серёжа укрыться от раздумий о госпоже Лёвиной на службе или в обществе, если он даже от наверняка давно надоевшего ему рыжего ковра на полу не сумел бы спрятаться? Это вынужденное бездействие будет только глубже вгонять в его сердце тоску, словно занозу в кожу… ― Какой ветер, взгляни! ― кивнула Ани на окно, впрочем, не слишком-то рассчитывая на то, что буйство природы развлечёт Серёжу. ― Со снегом была бы настоящая метель. ― Да уж, только из окна и смотреть. А я-то думал отправить тебя в город с Верой. ― Я могу пойти, ничего со мной не случится, я же не старое дерево, чтобы бояться ветра. Тебе что-то нужно в Петергофе? Купить тебе что-то? ― ухватилась она за шанс как-то разлучить брата с его несчастьем. ― Нет-нет, я думал только, что ты что-нибудь присмотришь к своему дню рождения, а Вера бы за тобой пошпионила для меня, ― начал объяснять Серёжа, но сбить столку сестру у него не вышло. ― День рождения у меня только через полтора месяца, не надо хитрить. Ну же, ты хочешь, чтобы я сходила для тебя на почту? ― подсказала Ани, надеясь показать ему своей храбростью пример. ― Я не стану даже в адрес вчитываться. Всё что ты мне продиктуешь для письма или телеграммы, считай, будет для меня абракадаброй. Ты же знаешь, что можешь мне довериться, я не… чтобы мне провалиться под землю, если я попрекну тебя. ― Ани, я не жду писем. В том числе и от нашей последней гостьи, ― угрюмо уточнил Серёжа, решив, что без упоминания Кити, сестра не поверит в его честность. ― Ты любишь Екатерину Александровну? ― в омут с головой, лучше уж брат будет считать её невежливой и глупой, чем мудрой и равнодушной, к тому же эта роль в их семье уже была занята. ― Да. Они замолчали, оба удивлённые собою: Ани не могла взять в толк, как ей удалось так легко получить ответ, Серёжа, который так страстно и очевидно для самого себя обожал Кити, вдруг осознал, что до сих пор, кроме него и собственно мадам Лёвиной, никто не знал его тайны. ― А она тебя? ― И она меня, но похоже, ей это претит. Знаешь, ― наконец перестал он рассматривать её колени и посмотрел ей в глаза, ― я не претендовал на её взаимность, не мучился рядом с ней. А теперь оказывается, что она тоже влюблена в меня, но нет ни единого шанса, что она когда-нибудь по своей воле встретится со мной. ― Но как же она не понимает? Разве можно так убегать, когда тебя не могут догнать? Будь ты здоров, в этих глупых прятках был бы хоть какой-то смысл, ― неужели ей в неполные восемнадцать лет это ясно как божий день, а женщине, успевшей овдоветь, нет? ― Будь я здоров, я бы не стал её преследовать. Я всегда хотел, чтобы она была покойна и довольна собой, если я мешаю ей в этом, то мне остаётся лишь не надоедать ей. ― Что за нелепое ханжество? Ей же так повезло, ― возмущение вдохновило бы Ани на целую разоблачительную тираду, достойную зала суда, однако Серёжа вовремя попросил её не ругать свою возлюбленную. Вся благостность Ани, что правда, ушла на наивное, но отнюдь не бесполезное сочувствие брату ― госпожа Лёвина бы изумилась, узнай она, как её распинает её за благочестие мадмуазель Каренина и её служанка. Наташа, в отличие от своей барышни, сердилась на Кити не только за страдания Серёжи, но и за то, что она пренебрегла тем, чего сама Наташа так жаждала. ― Зачем эта барыня приезжала, только его перебаламутила… ― проворчала она как-то, и эта гневная ремарка была для Ани что зачин молитвы, по которой можно признать единоверца. Каждая на свой лад любила Серёжу и ненавидела Кити, но как раз то, что их суждения, бредя двумя разными тропками, в конечном итоге приводили обеих к одним и тем же выводам, убеждало их в собственной правоте ещё больше. Если Сергей Алексеевич так дорог сестре, то он тем более достоин самой пылкой взаимности ― если Серёженька поразил даже их горничную, которая не в состоянии оценить в полной мере его манер, образованности, то тем более никакая святоша не смеет с ним так обращаться! Сам Серёжа, размышляя о том, что отступись муж или любовник от его матери вовремя, она была бы до сих пор жива, даже жалел отвергнувшую его Кити, но он не умел умиляться своему великодушию, потому доброта не принесла ему пользы. Заражение крови пошло дальше, и болезнь его словно впиталась в душу. Все недели до того он не сомневался ― рано или поздно его молодость и самый лучший уход, обеспеченный ему сестрой, поставят его на ноги, но невозможность полного счастья сломила его непоколебимость в намерении поправиться. Прежняя жизнь, к которой он должен был бы вернуться после выздоровления, не то чтобы вызывала в нём отвращение, но казалась ему бессмысленной и далёкой, словно заученный давным-давно стих на латыни ― помучился вечером, рассказал утром учителю, не схлопотал плохой отметки, а больше эти строки на мёртвом языке никогда не пригодились. Ну поднимется он к зиме или к Рождеству с этой кровати, ну станет его слушаться левая рука ― а куда идти, что делать? Воротиться в министерство, бывать в свете, ездить с ревизиями и отбиваться от маменек, которые хотят за него сосватать своё чадо? Заводить знакомства, добиваться новых орденов, раз-два в месяц не ночевать дома, стареть и умереть в середине нового столетия? С тем же успехом он мог вновь начать ходить в гимназию и играть в солдатиков. Он пытался придумать что-то взамен того, чем он занимался раньше, и не мог, а значит, если жизнь он перерос, впереди оставалась лишь смерть. Это умозаключение ни капельки его не испугало, и собственная кончина стала видеться ему логичной, почти утончённой развязкой всех его злоключений. Ему было жаль зазря истраченных стараний Ани и переживаний людей, так или иначе к нему привязанных, как ему было бы жаль пролитой на сухую бесплодную землю воды, однако что-то в нём понемногу отмирало. ― Толку, толку? ― думал он всякий раз, когда ему подносили лекарство. ― Толку им меня выхаживать, если я никогда не буду счастлив и скоро умру? Отец правильно делает, что не истязает ни меня, ни себя попытками оттянуть неизбежное. Разговоры об общих знакомых и ежедневных хлопотах, которыми его хотели привязать к миру живых, коробили его, и иногда он удивлялся, почему ему рассказывают о Петербурге, а не о Багдаде, если эти два города были одинаково далеки от него? Простительное для больного раздражение не заставляло Серёжу сокрушаться о своей неподвижности и отсутствию возможности сбежать прочь, но терпел он эти потуги развлечь его, лишь повторяя про себя, что встреча с очередным болтуном может стать последней. Впрочем, словоохотливость чужих всё равно была ему куда приятнее молчаливости Ани, которая слишком хорошо угадывала его желания и, похоже, слишком хорошо понимала, из каких краёв они родом. Да и могли ли остаться между ним и сестрой секреты, если она единственная знала причину его грусти? Вероятно, ему стоило из милосердия потрудиться скрыть от неё свою мрачность, однако посвятить остаток своих дней лицедейству ему не хотелось, тем более всё можно было списать на женскую проницательность. Или на облонскую проницательность: Алёша в свой последний визит сперва нёс чепуху о превратностях любви, которые нужно стойко переносить, а потом и вовсе, вспомнив, что его брат Гриша тёзка их утонувшего во время службы на флоте дяди, принялсяразглагольствоватьо перерождении душ. Похоронив несколько детей в возрасте, мало совместимым с познанием Бога или стремлению к праведности, Долли обернула детей, переживших младенчество, в свою религию метемпсихозы, а когда родня стала ужасаться тому, сколько маленьких еретиков она расплодила, менять что-либо было поздно. Алёша среди своих братьев и сестёр был меньше всех предрасположен к философским изысканиям, но идея, что душа живёт не один раз, подходила к его весёлому нраву. Проповедь кузена, наверное, должна была бы придать стойкости Серёже, однако ему претила мысль о том, что он не истлеет полностью вместе со своим прахом. Пусть его душа переселиться хоть в младшую дочь Ани, хоть в ещё кого ― все его долги были уплачены, и он не желал наживать новые. ― А хотите я рожу вам сына? ― ошарашила его однажды Наташа, на рассвете сменившая у его постели Ани. ― Чтобы во всём на вас был похож? Что эта милая девушка в нём нашла ещё при жизни, что она находила в нём сейчас, и какого дьявола ей нужен сын от мертвеца? Ей не хватает здравого смысла, чтобы понять, что ему не полегчает, или простой брезгливости, чтобы не мечтать о его объятиях? ― Я думаю, этому не суждено случиться, Наталья, ― не должно от него на земле остаться никаких следов, кроме подписей на министерских бумагах, нескольких портретов и подарка, который будет дожидаться именин Ани. Серёже вспомнилось, как однажды он бредил их общей с Кити дочкой, но даже тогда, умиляясь миражу своего отцовства, он представлял себе лишь маленькую копию Кити, будто рождённую от её же чаянья иметь ещё одну дочь, а не от какого-то мужчины. Нет, не будет никого с его чертами лица, с его отчеством или названного в его честь, чтобы ничто не могло воскресить его хотя бы в чужой памяти: был такой Сергей Алексеевич Каренин да вышел весь… Природа всегда искореняет уродство, недуг, дошёл черёд и до его вечной вялости. Беспокойство многочисленных знакомых о его судьбе могло бы повредить тот саван, которым он оплёл себя, но даже тысячи раз приниженный самим собой, он не перестал уважать своего мнения, а потому ему оставалось лишь поражаться тому, что не все о нём забыли. Вот и появления Романа Львовича, всегда стремившегося к приятному, а не к правильному, откликнулось в Серёже недоумением. ― В министерстве теперь грустно. Вы знаете, я не люблю низкопоклонства, тем более в моём возрасте уже не солидно подхалимничать, но мне недостаёт Владимира Александровича. Без вас и месье Маева я начинаю казаться себе единственным разумным человеком в нашем учреждении, ― засмеялся Роман Львович, как будто приглашая своего протеже веселиться вместе с ним, однако Серёжа остался равнодушен и к его похвалам, и к его остротам. ― Ну ничего, когда Владимир Александрович вернётся, я повеселюсь, наблюдая за тем, как те, кто уже его похоронил, будут с восторгами его встречать. «Ах, Владимир Александрович, отец наш родной!» ― А что с Маевым? ― У него случился приступ недели три назад, но ему куда лучше. Лукреция Павловна с Михаилом расстарались, сын так вовсе от него не отходил первые дни. Не ожидал от него такой самоотверженности, признаться честно. ― Они всё же с Ани очень похожи, ― вздохнул Серёжа. Несчастье отвергнутого его сестрой Михаила причудливо рифмовалось с его собственными чувствами, потому ему было особенно жаль младшего Маева. Быть может, это даже справедливо, что ему разбили сердце надеждой на счастье ― не месье ли Каренин был рад дразнить влюблённого дурачка прошлой зимой, хотя едва ли Михаил узнает о том, что он отмщён. ― Тогда вы тоже скоро пойдёте на поправку, ― не дал ему развернуть их беседу к более романтичной теме Роман Львович. ― На службе, боюсь, мы с вами встретимся нескоро, хотя я уверен, вы будете рваться к нам, как только сможете вставать. Но на картинку из тёплых краёв я могу рассчитывать? ― Господи, зачем вам эта пошлость? ― Портящийся вкус один из самых верных признаков наступления старости. Так отправите мне картинку с довольными купальщиками? ― Поручу это Ани. ― Возьмёте сестру на Юг? Очаровательно. ― Нет, но полагаю, ей следует сменить обстановку после… ― к чему щадить Романа Львовича, если он гонял его из угла в угол своими полушутливыми вопросами, добиваясь правды? ― После всего. ― Пожалуй. А я привёз вашей сестре конфет и портрет, такой крохотный, ― Роман Львович выудил из кармана миниатюру с каким-то носатым мужчиной в белом парике и протянул её Серёже, но взгляд его остался серьёзным. ― Это Моцарт. Увидел это в лавке и решил, что вашей пианистке понравится, по крайней мере выглядит так, будто я подбирал презент для неё, а не для любой девушки из приличной семьи. Надеюсь, ваш отец не сочтёт, что я пытаюсь ухаживать за вашей сестрой? Что-то в духе нравоучительных романов: развратная обезьяна алчет заполучить в свои мохнатые лапы прелестный цветок. ― Отец знает, что наблюдать за тем, как день ото дня белеет моя физиономия, сомнительное удовольствие, и он догадается, что вы лишь хотите немного порадовать Ани. Ступайте к прелестному цветку и не таитесь, ― это благословение и щедрый взмах руки в сторону двери знаменовали собой окончание аудиенции. Ани Роман Львович нашёл клевавшей носом за кухонным столом. Сколько он кряхтел, кашлял и хмыкал до того, как она наконец обратила на него внимания, ей было неизвестно, но судя по тому, что сослуживец её брата, редко попадавший в силки неловкости, смутился, времени прошло не так уж мало. ― Скажите, по-вашему, очень он исхудал? ― к своим оценкам она уж давно потеряла доверие, и потому сразу же бросилась расспрашивать кого-то, кто не видел Серёжу ежедневно. ― Да Сергей Алексеевич у нас всегда был такой худенький, странно было бы, поправься он на одних пилюлях. Кстати, вам гостинец из столицы, ― видимо, довольный тем, что он так и не ответив на её вопрос, Роман Львович вручил ей какую-то нарядную коробку. ― Спасибо, вы очень любезны. Что же мы с вами на кухне? ― как сквозь туман долетели до Ани упрёки Алексея Александровича, дескать, нельзя гостей держать на кухне. Или папа ей говорил не дожидаться, пока Серёжа наговорится с очередным визитёром на кухне, точно служанка? ― Пойдёмте, я вас проведу. Она поднялась со стула, и стоявший рядом с ней Роман Львович будто отдалился, заговорил совсем тихо и неразборчиво. ― Композитор… музыка… примите… мелочь… разрешил… ― к ней подплывает что-то вроде медальона, нужно его взять и поблагодарить за подарок. ― Благодарю вас, очень мило, ― улыбнулась она быстро расползающейся, как капля чернил в воде, мгле. ― Присядьте. Мир растянулся вверх на половину её роста, а она всё пыталась сморгнуть темноту, не понимая, в самом деле её пальцы сжимают какую-то деревянную рамочку, а кто-то сжимает её локоть, или это она сама вцепилась в свой рукав на другой руке. ― Позвать кого-то? ― предложил вынырнувший из её слепоты Роман Львович. ― Нет-нет. Ах, так это Моцарт! ― как можно беспечнее прощебетала Ани, наконец разглядев, чей портрет она держала. ― Прямо сейчас поставлю на пианино. ― Анна Алексеевна, ― жестом остановил её Роман Львович, ― извините, что даю вам непрошенный совет, но вы ведь Сергея собой не накормите. Хоть вы тоже сляжете от усталости, ему от этого не полегчает. Пускай он не ждал от неё ответа и больше ничего не прибавил по этому поводу, его слова впились ей в память, будто жало. Её и до приезда Романа Львовича пугала догадка о том, что её усердие в конечном счёте поможет ей бороться против мук совести ― она ведь делала всё, что могла ― но не против смерти; теперь же подозрение это оплелось, точно плющ вокруг дерева, вокруг чужого мнения. Ах, что за испытание желать отдать всю себя без остатка, горы свернуть лишь бы брат её был здоров и не находить точку, к которой она могла бы приложить силы. Она чудилась себе этаким колоссом в кандалах невежества, хотя никто не знал, в чём именно крылась её ошибка и как её исправить. Бичуемая собственным унынием, переплетённым с унынием Серёжи, Ани не заметила воодушевляющих перемен в его состоянии. Если раньше любая мелочь короновалась ею как предвестник скорого улучшения, сейчас в неё не вселяло надежду ни то, что Серёжу не била лихорадка по полночи, ни то, что ей удалось влить в него стакан молока. Она почти смирилась с бесплодностью своих стараний, однако ей всё равно было проще переносить своё бессилие, когда она рассматривала в полумраке его измождённое лицо, а не гадала этажом выше, что с ним. Дни пошли совсем хмурые, и Ани лишь по стрелкам часов догадалась, что ей пора вставать ― полдень вполне мог бы сойти за первый после рассвета час, а сама она как будто всего на минуту прилегла. Однако сегодня был черёд Афанасия сторожить Серёжу, а ему она, как мужчине, доверяла мало, потому поспешила выбраться из плена сонливости и потяжелевшего одеяла. Афанасий, словно желая доставить барышне удовольствие подтверждением того, насколько она проницательна, как раз крутился в коридоре, когда она раскрасневшаяся и надушенная вышла вместе с Верой из ванной комнаты. ― Банный день сегодня, потащим с Корнеем Сергея Алексеевича плескаться, как проснётся ― разве это оправдание? Бросил её брата, чтобы с важным видом топтаться с куском мыла под дверью. Непостижимо. Не удостоив этакого растяпу замечанием, Ани проскользнула к Серёже. Скрывать, куда она направляется, не имело смысла, но попытки делать всё тихо принуждали её и к неуместной таинственности. Дверь даже не скрипнула, замок не клацнул, ковёр съел шум её шагов, юбка не зашелестела, растекаясь по креслу. Не разбудила ― вот же он спит, не повернулся к ней, не поморщился, не шелохнулся. Его неподвижность будто заворожила её, сковала настолько, что она не сумела сделать даже вздох. Вокруг стыла тишина, и в этом оглушении было легко разобрать, как быстро, торопливо она хлопала глазами. Открыла-закрыла, открыла-закрыла, темнота-вспышка, темнота-вспышка… или ей только померещилось, оттого что время загустело? Верно, это единственное, что отличало её от брата ― она ещё в состоянии распахнуть глаза, она ещё может… Странно, что покойникам закрывают веки, ведь ей больше всего на свете хотелось ещё раз увидеть его глаза. В одно мгновение оцепенение спало, и Ани словно потеряла последнюю опору. Ужас захлестнул её с головой. Как она могла его упустить? ― Серёжа-а, ― закричала она, вцепившись пальцами в волосы. ― Нет, быть этого не может, Серёжа! ― Боже мой, что с тобой? ― вздрогнул покойник, глядя на неё с тем же страхом, с которым она только что сама глядела, как он дремал. Спроси Ани кто-то, пробудили её стенания Серёжу ото сна или ото смерти, она бы не нашлась с ответом ― разум её вдруг погас, будто свеча от ветра, и она голосила без всякого удержу, хотя её горькое заблуждение осталось позади, а её якобы умерший брат ожил. ― Ани, чего ты испугались? Ну посмотри на меня, ― пытался оторвать её от края одеяла, в которой она рыдала, Серёжа. Он потянул её голову к себе, но она крепко прижала его ладони к горячим от слёз щекам ― недаром говорят, что у умалишённых сил втрое больше, чем у здоровых. ― Прекрати, что ты… ― стыд и недоумение велели ему забрать у неё руки, обожжённые поцелуями, но ещё более позорным для него было бы обидеть её какой-то грубостью. ― Ани, я же не святые мощи. Что случилось, расскажи? ― Не умирай, я тебя умоляю, не умирай, ― каждый её всхлип всё глубже пробирался ему под рёбра, пока у него самого не вырвался прерывистый вздох. ― Тебе почудилось просто, я же ещё живой, ― ещё живой, пока только примеряется к своей кончине, вот только репетировать то, как его труп омывает слезами сестра, ему не слишком-то хотелось. ― Успокойся, всё ведь в порядке. ― Я не могу, не могу, не могу! ― нельзя ему было слушать её вопли, нельзя, он должен был разминуться с её скорбью. ― Хорошо, поплачь чуть-чуть… Только не сиди на полу, иди сюда. Его зазнобило от жалости к ней, но подходящих слов он не отыскал и только гладил ворот её платья. Ну что же она так убивается? Будто при смерти кто-то значительный, на кого возлагались большие надежды, а не всего лишь сановник средней руки без особых амбиций, дарований и таланта жить. ― Я без тебя не хочу! Братик мой любимый, ― в голосе столько теплоты, что неясно, как она не пекла ей горло. ― Я так люблю тебя, так люблю, хороший мой, дорогой мой… ―Ани, да за что? ― не сдержался Серёжа. Вопрос прозвучал так, словно он поинтересовался, за что его наказывают, а не за что родная сестра любит его. Вдруг рыдания её прекратились, она подняла к нему мокрое лицо, как бы озарённое удивлением ― может, он начал читать что-то на латыни спросонья, потому Ани изумилась? ― Я не умею не любить тебя, ― просто ответила она и снова заплакала.