Припылённое родство

Хотя Ани повела господина Маева на веранду далеко не для того, чтобы сделать гостю приятно, он остался доволен тем, что их никто не будет подслушивать их, значит, и некому будет попенять мадмуазель Карениной на грубость, а между тем ему было безразлично, что именно разломит панцирь её вежливости ― главное, она останется беззащитна перед его стенаниями и тронуть её будет куда легче. Тронуть семнадцатилетнюю пигалицу ― что может быть проще? Она ведь ещё в том возрасте, когда ей просто необходимо чувствовать себя тронутой время от времени, когда умиляться до слёз можно утке во главе колонны из утят или визгливой мелодии, так неужели она не сжалится над живым человеком?        Рассуждая о естественности милосердия для столь юной особы, Владимир Александрович хранил скорбное молчание, а Ани не хотела ему помогать, и со стороны могло подуматься, что они вышли полюбоваться мерцанием жухнущего золота на деревьях. Пожалуй, он мог бы вот так пригласить её подышать на веранде уже готовым к первым заморозкам воздухом, если бы он был её свёкром и приехал проведать молодожёнов в деревне: только в имении его сына осенью больше багрянца на деревьях, клёны и рябины стоят будто забрызганные кровью.        ― Хорошие здесь места, ― глухо похвалил Маев пейзаж, по крайней мере не навевший столь же мрачные ассоциации.        ― Да, тут красиво, ― отозвалась Ани, как бы пробуя на вкус это слово. Красиво… Ей вспомнилась её почти безмятежная в сравнении с нынешними переживаниями обида на брата и наслаждение, которое она испытывала, связанная по рукам и ногам красотой толь-только очнувшейся природы. Она попробовала помечтать о следующей весне, но настоящее требовало от неё слишком пристального внимания, чтобы ей не подумалось, что размышлять о том, что будет спустя несчастных пять месяцев, такой же глупостью, что и фантазировать о царствовании Александра Х.        ― Вы всё время живёте в Петергофе с тех пор, как перестали выходить в свет, да? ― и не дождавшись от неё ответа, Владимир Александрович продолжил: ― Мой сын гадал, где вы, хотел вас искать. Божился жениться на вас, даже если вы смертельно больны.        Напрасно Маев бросил на возлюбленную сыну полный мольбы взгляд ― Ани только плотнее сжала губы, не желая подсобить ему даже дерзостью. Он вынудил её выслушивать его излияния, так пусть сам теперь подбирает слова, а не ждёт шанса оттолкнуться от её дребезжащей реплики, хотя в её крепко сцепленные зубы и упиралось раздражённое «К чему вы ведёте?»        ― Он буквально боготворит вас, я знаю, что это не взаимно, однако прошу вас, Аня Алексеевна, ― как заклинание повторил за Серёжей Маев, надеясь, что тот подарил ему ключ от своей сестры, ― проявите к нему милосердие.        ― О каком милосердии вы говорите? ― не выдержала Ани. ― Я слишком занята, чтобы вредить вашему сыну. А если вы имеете ввиду тот случай, когда я оттаскала Михаила Владимировича за волосы, ― она уж с трудом припоминала, что делала со своим поклонником, когда её разум ещё не привык, как глаза к мраку, к ужасу, ― то вы скорее дождётесь второго пришествия, чем моих извинений.        ― Я прошу вас не о том, чтобы вы не делали ему зла, я прошу вас сделать добро, ― и будто истратив всю степенность, приличествующую его положению и возрасту, на эту эпитафию своему достоинству, он с надрывом прибавил: ― Сжальтесь, он грозится пойти на каторгу, он ведь этого не выдержит, он там умрёт. Он корит себя за ваши страдания не меньше, чем за болезнь вашего брата. Напишите ему, пожалуйста, напишите, что прощаете его, что не вините его, солгите…        ― Да как вы смеете просить меня о подобном после того, как вы сами, сами видели, что моему брату даже говорить трудно?!        ― Смею, ― маевская порода, те же обескураживающие сочетания в интонациях. Кто бы ещё мог говорить с такой вдохновенной наглостью и покорностью одновременно? ― Мне однажды будет за это стыдно, но я бы никогда не простил себе, если бы не попросил вас об этом. Вы ведь такая же, как я, я же помню, как вы носились по нашему дому, я же знаю, что вы бы камня на камне не оставили, если бы мы отказались вас отвести к брату! Вам тоже были безразличны правила приличия, вы тоже забыли о тактичности!        ― Вы всерьёз сравниваете вашу просьбу выписать индульгенцию вашему сыну с моим законным желанием ухаживать за моим больным братом? ― напомнила сама себе Ани, почему она права и почему нельзя позволять этому политикану лезть к ней под кожу со своим отчаянием, будто с ядовитым жалом.        ― Я видел, что ради брата вы готовы… ― на что, на что готова? С такими мокрыми, словно не высохшими после дождя глазами можно нести любую чушь и это будет трогательно, почему же он запинается?        ― Что же вы видели? ― передёрнула она плечами, будто от льстивых и лживых речей Владимира Александровича воздух ширился стужей. ― Что вы такого видели, чтобы вообразить, будто мне безразличны страдания Серёжи? Кто ответит за его мучения? ― не встретив сопротивления, она осмелела, а вместе с ней осмелела и её ярость. ― Кто ответит за каждую ночь, кто ответит за разводящих руками докторов, за мокрые от крови повязки?        ― Зачем тебе его гибель, дитя? ― вдруг напустился на неё Маев, и насколько легче было бы бороться с ним, презирай он её беду, но он, кажется, жалел и её, и Серёжу… Как же ему грубить? ― Ты хочешь отомстить, но смерть моего сына тебе брата не вернёт. Тебе не станет легче, если он умрёт на каторге. Тебе ни от чего не станет легче. Поверь мне, я похоронил семерых детей до рождения Миши, ничего между собой и скорбью втиснуть нельзя, даже справедливость. Что это за справедливость отнять у родителей последнего ребёнка? Моя жена этого не переживёт, а я… я, наверное, переживу, но мне без Миши и жить незачем. Я всегда завидовал твоему отцу, что у него есть Серёжа, моя жена даже сердилась на меня. Мужчина должен быть другим, не таким как мой Миша, но я так считаю не потому, что мне стыдно за моего сына, а потому что я знал, что ему будет трудно с его характером, потому что я боюсь за него, потому что я люблю его. Я уже не радовался, когда он родился и надеялся только на то, что Лукреция не слишком к нему прикипит и не тронется умом после его смерти: другие наши дети даже до полугода не доживали. Говорят, никого так не любят, как первенца, мол, первый ребёнок, всё в новь, первая радость отцовства. Миша мой младший ребёнок, но для меня было чудом, что он успел начать ходить, говорить, для меня было чудом, что мой ребёнок учится в гимназии, что он собирается жениться. Я мечтал, что вы будете с ним счастливы вместе, мечтал стать тебе и твоему брату семьёй. Мне так нравилось то, что Серёжа будет моим родственником, что я даже не заметил, что ты сама не жаждешь стать моей невесткой, ― усмехнулся он, смахивая прилипший к перилам лист на землю. ― Ты думаешь, я его навестил, чтобы тронуть тебя? Отнюдь. Пожалуй, больше мне бы разбила сердце только дуэль между моими сыновьями.        ― Они запрещены. Дуэли между братьями запрещены, ― поспешила заметить Ани, надеясь сбить своего противника с мысли, пока его исповедь не сломила её твёрдость. Заговорить о Серёже, вздыхать вместе с ветром так протяжно, что она, даже отвернувшись от него, видит его слёзы, будто они блестят на голых ветвях сирени вместо росы! Каков подлец!        ― Это правильно, ― ничуть не смутился Владимир Александрович, обезглавивший свою способность к смущению ради наглых стенаний. ― Если ты напишешь письмо, которое я тебя умоляю написать, я всё равно не смогу сказать, что эта история мне не обошлась дорого. Обошлась, я скорблю вместе с тобой. В твоих руках моя жизнь и жизнь всех моих родных, однако я понимаю, что прошу об очень большой услуге, а взамен, боюсь, мне тебе даже предложить нечего. Будь я на твоём месте…        ― А я бы на вашем месте, ― отрешённо перебила его Ани, когда его слёзы начали застилать ей самой глаза, ― хорошо помолилась бы о том, чтобы мой брат выздоровел, тогда никаких индульгенций вашему сыну не понадобится. Впрочем, если вы хоть в половину так сильно дорожите Серёжей, как говорите мне, мой совет вам ни к чему. Прошу меня простить.        Поклон ― точный и церемонный. Зря месье Маев перешёл с ней на ты и выпустил в свою жертву целый залп ненужных откровений: она не прониклась подобным разбоем. В конце концов, разве не пытался он ограбить её для своего сына, пусть единственного, последнего и обожаемого, но тем не менее он мог лишь украсть у неё снисхождение к Мише. Ему не полагалась даже её снисходительность, не то что утешения. Мысль эта показалась ей удачной, и Ани уже хотела замахнуться ею словно шашкой, когда Владимир Александрович, будучи человеком настойчивым и вспыльчивым, бросится за ней прочь с веранды, будет падать больными коленями на холодный пол и хватать её за рукава. Однако никто её не преследовал, за её спиной не гремели шаги вперемешку с проклятиями и похвалами, ей почудилось даже, что если она вдруг обернётся, то Маева она уже не обнаружит, будто он мог потеряться в своей немой растерянности. Её отец как-то в беседе с ней сравнил спор с битвой, но что это за война, где смиренное отчаяние побеждённого норовит вырвать победу у триумфатора?        Ани даже остановилась на полпути на кухню, чтобы дать Владимиру Александровичу шанс настигнуть её и проиграть последнее сражение, но тот так и не попытался угнаться за ней. Бесчестный человек ― немудрено, что он так высоко взобрался, бесчестный, но какой несчастный… Как страстно она теперь желала быть взрослой и непоколебимой, почти закостенелой в своих суждениях, как Алексей Александрович, который бы ни за что не застыл над заваркой с кипятком, представляя, как родители преступника убиваются после оглашения судьёй приговора.        Не подкупит ли провидение её доброта? Зачем мордовать шевельнувшееся милосердие, если его можно попробовать обменять на здоровье Серёжи? Но разве возможен расчёт в добродетели? Большинство пытается продать подороже высшим силам своё благочестие, однако ей нельзя рисковать и навлекать на себя кару. А вдруг её размышления уже навлекли беду на Серёжу? Ничего хуже, чем его смерть с ней не могло случиться, однако он ведь не её игрушка ― он же старше её, значит, он не мог родиться, чтобы умереть ей в назидание. Нельзя карать через другого, человек ведь существует сам по себе, он не может быть лишь чьей-то любимой мозолью, чтобы другого наказывали через него. Ани поглядела на ворчавшую в чайнике воду, и пузыри на её поверхности показались ей морем таких мозолей. А Лукрецию Павловну и Владимира Александровича она разве не наказывает через Михаила, впрочем, это другое, у неё счёты к Михаилу, а не к его родителям. Это вопрос для богословов и философов, а она всего лишь обывательница, настолько утомлённая взбалмошностью своих убеждений, что никак не нальёт кипятка в чашку.        Противоречивая и загадочная правда состояла в том, что Ани слишком сильно злилась на младшего Маева, посмевшего посягнуть во славу своей любви на жизнь её брата, чтобы искренне простить его; слишком искренне переживала болезнь Серёжи, чтобы суметь удачно соврать; и слишком мало сталкивалась со злом, чтобы посыпавшиеся на голову Маевых беды не жгли в ней нетерпеливую жалость. Она не желала услышать ни что у них всё благополучно, ни что они самое обездоленное семейство в столице ― не знать их, забыть, что они вовсе существуют, разорвать ещё трепыхавшиеся, будто порванная паутина, нити, которые до сих пор их связывали с ней самой и Серёжей, оборвались ― вот о чём она мечтала. А чужое горе ещё витало по дому, и в эхе её шагов ещё слышался раскатистый бас Владимира Александровича.        ― Вы всё обсудили? ― не дал Серёжа укрыться её вниманию в заботах о нём. ― Ты так быстро вернулась, ― он глянул на чашку в её сжатых пальцах, отнимая ещё несколько минут у посольства господина Маева. А впрочем, его начальнику по должности подобает быть убедительным даже тогда, когда он сам себе не слишком верил. Разве тревога за сына не должна была придать блеска его ораторским талантам?        ― Месье Маев почему-то вообразил, что мне небезразлична судьба Михаила и я должна успокаивать его, ― уточнила Ани, избавляя брата от надобности её о чём-то расспрашивать. ― Попей немножко, пока не остыло.        ― А ты не могла бы…        ― Да-да, сейчас, ― убаюкивающе отозвалась она, беря со стула две подушки в свежевыглаженных наволочках без единого залома. Ани полагала, что ежедневная смена постельного белья и сложенные аккуратной горкой, словно приданое дочери лавочника, подушки укрепляли дух больного и его волю к жизни, пусть он почти не замечал этого.        ― Подожди, я хотел тебя попросить, чтобы ты кое-что написала. Там всего несколько строк, ― пообещал Серёжа, будто Ани поленилась бы под его диктовку написать хоть целый том.        ― Конечно-конечно, всё напишем. Или это срочно? ― переспросила Ани, когда он не спустил с её лица мутных глаз, хотя обычно, стыдясь своего бессилия, опускал их, пока она помогала ему сесть или мостила у него под спиной подушки.        ― Будет лучше, если я тебе сейчас продиктую, но…        Ещё раз встречаться с их гостем означало лишний раз бередить его надежды, однако Ани тотчас проскользнула в кабинет за бумагой и чернилами мимо столовой, где Алексей Александрович беседовал с господином Маевым, а может быть, с самим собой ― не так часто Серёжа просил её о чём-либо без её подсказки, чтобы отказ не показался ей преступлением. Потому через минуту она уже заносила, как нож над врагом, перо в чернилах над чистым листом, думая, стоит ли ей немного подделываться под почерк брата или правильнее будет отдать предпочтение разборчивости?        ― Мне стало известно о ваших намереньях от Владимира Александровича, ― медленно произнёс Серёжа, наблюдая, как его голос расползается влажным орнаментом под рукой Ани по бумаге, ― если моё мнение вам и правда дорого, то я требую у вас не причинять себе никакого вреда и задуматься о ваших несчастных родителях. Вы причините мне гораздо больше зла, чем причинили до того, если с моим именем на устах погубите себя. Не покушайтесь же ни на свою жизнь, ни на мою чистую совесть, ни на право моего брата защитить своё доброе имя в честном поединке.        ― Всё, Серёженька? ― поинтересовалась Ани, чья так и не расцветшая обида обернулась странной, безучастной лаской. Зачем им вдвоём этот Михаил? Сдался он её брату, что он заставляет её выворачивать сердце наизнанку и прощать его хотя бы и понарошку?        ― Ещё подпись поставь свою внизу, пожалуйста.        Картина того, как Михаил будет трепать своими восторгами её имя, была ей почти до тошноты омерзительна. Вот бы этот слабогрудый идиот забыл о ней и никогда не притрагивался к ней своими мыслями, никогда не вспоминал с благоговением об отобранном у неё насильно прощении.        ― Но это только для тебя. Если тебе так будет легче, и всё же будь ты здоров… ― она грустно усмехнулась, и её усмешка будто слишком натянула ей какую-то жилу, отчего она пораженчески склонила набок голову.        На удивление, Владимир Александрович, молча сидевший, точно оглушённый взрывом солдат, рядом с небывало словоохотливым хозяином дома, не проявлял свои чувства столь же бурно, как на веранде, когда она принесла помилование для его сына. Его надежда уже подломилась, и без неё какие-то шестерёнки его характера уже не крутились, хотя холодность месье Маева нисколечко не задела его избавительницу. Сдержанность ведь хороша уже тем, что она исключает всякое посягательство на сострадание других.        Несмотря на то, что это Ани оказывала услугу брату, его нескладная благодарность казалась ей такой же странной, как если бы врач благодарил пациента за то, что тот не кричал, пока ему спасали жизнь, потому что в итоге она испытала облегчение, отпустив Владимира Александровича с миром. Пускай сводить счёты с врагами и друзьями стоило Серёже, её, не то не пускавшую его на тот свет, не то провожавшую его в небытие, тоже успокаивало понимание того, что Маевы отныне не смели предъявлять к ней никаких претензий ― усыпило её письмо совесть Михаила, как морфин усыпляет боль, или нет, она и так проявила необычайную доброту к своему поклоннику. Только почему, почему он обратил свой взор на неё, а не на бедную княжну Нину, девиц Вронских или кого-нибудь ещё?..        После визита старшего Маева уединения Карениных никто не нарушал, хотя Алексей Александрович только так и мог описать свои редкие посещения больного. Каждый раз, когда он приходил справиться о здоровье сына, ему становилось неловко ― то же смущение однажды охватило его при виде уменьшенной копии Венеры Медицейской в кабинете его сослуживца, ведь оригиналу давным-давно, много веков назад поклонялись, может быть, приносили жертвы, он был священен для кого-то, а теперь этот созданный по образу и подобию богини карлик заставлял краснеть петербургских сановников. Для Ани забота о брате была священнодействием, её душа будто припаялась к телу Серёжи, а их отец осквернял эти мистерии своим неверием. Но пока Ани вполне хватало собственного задора и вдохновения, чтобы нести свой дозор подле раненого и не роптать на праздную услужливость других.        Вронский, убеждённый в том, что Ани чрезвычайно трудно, изумился бы, поведай ему кто-то, что его дочь тоже считала именно своей обязанностью уделить хоть четверть часа его потугам отвлечь её. Как посыпал он голову пеплом, когда дела, не проникшиеся его отеческой любовью и некстати начавшие расстраиваться за полгода его отсутствия во Франции, вынудили его оставить дочь на несколько дней. Ужас его словно питался каждой милей, промелькнувшей под колёсами поезда и отбрасывавшей его ещё дальше от его бедной девочки, которая бы и не заметила, что Вронский куда-то уезжал, не покайся от перед ней в своём злодеянии. Ничего-ничего, всё не так уж смертельно, разорение ему не грозит, пять тысяч минут разлуки, и он воротится к дочери с твёрдой уверенностью, что она получит очень хорошее наследство от него. Мысль об этом придавала поэтичности всей финансовой и документальной суматохе, в которую он погрузился: не иметь приемника и продолжателя своих трудов для него было равно что заниматься делами от скуки, теперь же всё обрело новый смысл, заблестело иначе, словно самоцвет, зажжённый лучами солнца. Купленный ним особняк вмиг преобразился, стоило ему представить, что Ани проведёт здесь хоть одну ночь! Совсем это не пустая была трата денег укрепить балкон, куда он сам никогда не выходил, а вот молоденькой девочке понравится здесь мечтать. И не зря он перезнакомился со всеми здешними богачами ― чья-нибудь сестра непременно станет близкой подругой для его дочери.        ― Месье, а в этот раз вы возьмёте меня с собой? ― поинтересовался Поль, когда Вронский ошарашил его заявлением, что его багаж разбирать ну нужно. ― Право, без практики я скоро совсем разучусь своему ремеслу и буду годиться только на то, чтобы досаждать вам своей болтовнёй, ― и всё-таки хорошо, что его камердинер обладал лёгким нравом, ведь это старый холостяк может мириться с любым дикарём у себя в услужении, а вот отец юной особы не может себе позволить такую роскошь как неприветливая прислуга.        И не так уж далеко от него была в последние годы дочь, если он так часто виделся с месье Лафрамбуазом, регулярно получавшим письма с адресом Ани. Теперь это шапочное, только лишь полезное ему знакомство чудилось ему прелестнейшей ужимкой судьбы, пусть сам господин Лафрамбуаз в эту их встречу был мрачнее тучи. Ах, дед Лафрамбуаза обанкротился, конечно, его, с трудом разбогатевшего, ранят новости о том, что кто-то по легкомыслию потерял деньги. Впрочем, Алексей Кириллович превратно трактовал его неприветливость ― граф Вронский уже давно признавал за буржуа и купцами способность тонко чувствовать не одну лишь выгоду, однако господин Лафрамбуаз словно кичился подобной репутацией торгаша, хотя всю последнюю неделю он бранил себя на чём свет стоит. Ибо нет измены хуже, чем предательство собственного характера. Он делец, пару лет назад его называли воротилой, а воротиле не подобает влюбляться по фотографии в незнакомку, даже если эта незнакомка воспитывалась его любимой тётушкой, будто он какой-то богемствующий маркизик; тем более неприлично воротиле сомневаться, славно будет или худо, если он не сможет удостовериться, так ли хороша эта девчонка ― ещё совсем девчонка! ― в жизни; и уж совсем нельзя воротиле рассматривать своего знакомого и гадать, а передал ли он чёрные глаза своей байстрючке вместо фамилии или на снимке её глаза лишь кажутся такими тёмными?        Ани лишь немного польстило, когда её бонна вскользь в своём ответном письме упомянула, что её племянник тоже назвал её новый портрет чрезвычайно удачным и удивился, почему такой фотограф не обоснуется в столице, хотя будь Серёжа здоров, она бы непременно раз-другой стыдливо пококетничала со своим отражением: «Ба, месье Лафрамбуаз, вы верите в то, что все незаконнорожденные дети страстные натуры, потому у вас разыгралось воображение, или просто прежде я была слишком юна, чтобы вы находили мои фотографии чрезвычайно удачными?» Но она берегла себя и свои нервы от любых ярких впечатлений, как певец бережёт голос только для пения, и, увы, не напрасно.        Становившаяся всё более жадной с каждым днём темнота уже победила слабо трепыхавшуюся свечку, и Ани в последний раз за ночь, как она надеялась, тронула лоб спавшего Серёжи ― жар проявил небывалую пунктуальность и, как всегда, откланялся к четырём. Сколько Алексей Александрович не пенял дочери на то, что она ложится, когда другие уже встают, Ани привыкла к своему расписанию и не понимала, почему папа вкладывает в её новое прозвище полуночница столько печали. В углу кто-то клевал носом: она даже не отличила, кто это был, только чуть толкнула не то Корнея, не то Любу в плечо да шепнула, что она уже уходит. Хотелось бы ей знать, кому потом дать расчёт, когда в дверь её спальни заскреблась Вера.        ― Барышня, а средства того, что колоть надо, больше нет? Одна склянка была? ― тихо спросила у неё горничная, будто бы снедаемая простым любопытством.        ― Одна. Но в пузырьке ещё много осталось, ― ответила Ани, наощупь выуживая пуговицы из петель на воротнике.        ― Так разбился, ― разбился? Пузырьку надоел белый свет, и он сам решил разбиться? ― Я пойду к Самсону Геннадиевичу, у него ещё попрошу.        ― А зачем к Самсону Геннадиевичу? Сходи в аптеку, купишь с запасом, ― Вера ведь неглупая, она бы и сама догадалась, что не надо будить доктора так рано. А может быть, Корней прав насчёт того, что Самсон Геннадиевич вздыхает по Вере?        ― Сейчас надо. Что-то поплохело Сергею Алексеевичу, ― почти строго объяснила Вера.        Ну как же больному может поплохеть, если он идёт на поправку, ведь это невозможно. Ему ведь легче с каждым днём, и доктор почти ничего не спрашивает о его ране, да и выглядит она теперь получше, или она просто научилась не слишком рассматривать это влажное месиво, шустро пряча его за чистыми бинтами?        Прежде Ани больше всего страшилась, когда Серёжа начинал бредить, спрашивал не ушла ли она, хотя ничего, кроме её лица в полумаске из огненных бликов и не видел, или проверял на месте ли одеяло, укрывавшее его до самой шеи, но в эту ночь она бы многое отдала за то, чтобы её брат не отдавал себе отчёта в том, что происходит, и снова не верил всем своим чувствам.        ― Нет, всё хорошо, не волнуйся, ― стоически врал ей Серёжа первый час, хотя каждый раз его ответ будто всё теснее и теснее жался к его зубам, пока не превратился в шипение.        Какая-то клейкая тёмная микстура в ложке и на пальцах, якобы от желудочной боли, но вероятно, и от боли вообще. Не помогло. Обещание, что Вера вот-вот вернётся. Она взяла его ладони в свои ― его опять знобило, или это трясло Ани, или их обоих? Он высвободил руки, чтобы сжимать кулаки без её пальцев.        ― Веры давно нет?        ― Уже полтора часа, она должна прийти с минуты на минуту. Тебе хуже?        ― Да.        ― Может, тебе от водки полегчает?        ― Давай.        Водки не нашли, Наташа принесла с кухни по бутылке вина и рома. Ром, потому что он крепче. Из бутылки в часто дёргающееся горло Серёжи ― почти полностью ― из горла в бронзовую вазу. Торопливый стрекот веера, чтобы обсушить его пот вперемешку со слезами. Сероватый свет укрыл его лицо странной патиной, слёзы блестели как капли ртути. Попытка уложить его голову себе на колени, как тогда в карете, когда они ехали в Петергоф. Взмокшие волосы, которые она всё гладит и гладит. Он кусает нижнюю губу, хмурится, а потом шепчет:        ― Кутик, уйди.        Она ушла, не зная куда и зачем может идти, пока её брат корчится от боли. Всё, что было в его комнате, каждый образ набрасывался на её память, кусал до самых костей. Слишком ярко, слишком разрозненно и безумно, чтобы быть правдой. Она бы поверила, что это лишь ночной кошмар, если бы сквозь стоячую, как вода в озере, тишину до неё не доносились всхлипы Серёжи, предпочётшего разразиться рыданиями на руках у Корнея. Люба только беспомощно хлопала глазами, пока не додумалась зажать побледневшей барышне уши. Слух Ани жал её пульс, пульс сильного и здорового человека, Люба ― вот бы сейчас вместо Любы с ней была Вера, но Веру носит чёрт знает где! Где Вера?        ― Пошли Афанасия в город, в аптеку, что он сиднем сидит? ― закричала Ани.        ― Послали уж, вы ж его полчаса назад послали, ― на мгновение разжав пальцы, ответила Люба, чтобы ещё сильнее вдавить ей в череп уже начавшие ныть уши. И от этого маленького, ничтожного страдания Ани чувствовала себя ещё более непозволительно, непростительно благополучной и здоровой. Вот бы зачерпнуть хоть немного мучений Серёжи для себя, вот бы отобрать у него половину… Неужели он бы всегда так маялся, если бы не уколы, или что стряслось? Неужели он так болен? Неужели, неужели, неужели…        Его лицо, лицо мертвеца с ещё живыми глазами не отступало от неё, словно вытягивая весь свет, весь цвет, всю суть из предметов, на которые она могла бы посметь отвлечься. Господи, он больше не плакал, он не выдержал? Он не захотел, чтобы его душа отлетела при ней, чтобы она не нагнала его в небытии? Руки Любы тоже понемногу исчезали, пока не слились с воздухом, побеждённые страшным и всемогущим ликом.        ― Пришли! ― воскликнула Люба, на самом деле отняв ладони от головы Ани.        Пришёл один лишь Геннадий Самсонович, которого бы растерзали за то, что он явился лишь сейчас, не будь он так нужен больному. Ни приветствий, ни упрёков ― Ани просто затолкала его к Серёже, которого старалась укачать, как ребёнка, Наташа.        ― Немного потерпеть осталось, сейчас отпустит, а через десять минут уснёте, ― пообещал Геннадий Самсонович, натирая спиртом вздувшиеся жилы на руке Серёжи. ― У меня пациент в городе поскользнулся на лестнице, разбил лоб, перепугался, послал за мной, а он живёт на другом конце города. Вера Платоновна хоть и со всех ног бежала, всё равно далеко. Я ей предложил ехать вместе со мной, а она сказала, что дождётся, когда аптека откроется.        Ани хотела его одёрнуть и напомнить, что сейчас не время для светских бесед, но он уж вынимал шприц из руки Серёжи. Так куда там Вера запропастилась? Неважно, пусть себе гуляет по пустым малокровным улицам или завтракает с горничными того ипохондрика…        ― Сестре тоже дайте что-нибудь, ― указал пальцем Серёжа на Ани, старательно ловившую ускользающий мрак шторами.        ― Аккуратнее. И потом поперёк его положите, чтобы он больным плечом на стену больше не навалился, ― скомандовал доктор прислуге, удостоив Серёжу лишь кивком. После определённой дозы морфина он не слишком прислушивался к пациентам. Дабы с трогательной серьёзностью внимать им существует ближний круг, вот хотя бы нервная сестрица или горничная с мелодичным голосом, которая пела ему колыбельную.        Ани наконец-то вернули её брата, больше не рвавшегося от боли, не рыдавшего и скорее пытавшегося успокоить её, чем искавшего успокоения у неё. Дыхание у него опять стало медленным и слабым, грудь не замирала на вдохе для лишнего всхлипа ― Ани, считавшая себя в праве больше не думать о Маевых, повторяла про себя слова Владимира Александровича, и как ему казался чудом его здоровый и взрослый сын, так и ей после сегодняшней ночи почти задремавший Серёжа казался лишь миражом, недолговечным в своём совершенстве видением.        ― Полежи со мной немного, ― вдруг позвал её брат, устав косить глаза вверх.        Неестественное противоречие, разлом в мыслях и чувствах повергал Ани в смятение, ранил её, царапал, будто трещина с неровными краями в стекле или камне. Серёжа обнял её, и пусть в том, как легонько он сжимал её локоть, пока не уснул, было больше бессилия, чем нежности, она всегда мечтала о том, чтобы брат стал с ней ласков, а не только терпел её ласковость; но вместе с тем осознание несправедливости и незаслуженности его любви холодили ей кожу там, где он касался её. Обращайся он с ней так год или два назад, она бы ликовала, однако выдумали ли самые жестокие палачи и тираны наказание хуже, чем милость за вину? За что Серёжа пытал её своей благодарностью? За то, что она исполняет обязанности его сиделки, с которыми справилась бы та же Наташа? За то, что она едва не скрылась от его криков в пелене безумия, так ей невыносимо было их слушать? Годами он сторонился её, подозревая, сколько неприятностей ему принесёт маленькая полуграфиня, что ж после того, как он обменял удовольствие иметь сестру на сепсис, он к ней переменился? Стрелял-то в него Михаил, но не родись Ани вовсе, младший Маев никогда бы не бросил ему перчатку.        Так она пролежала несколько часов, воровато любуясь Серёжей и думая о том, какая огромная, хотя и не лишённая бражной прелести ошибка, что ей известно имя её смертельно больного и смертельно прекрасного брата. Смерть в двадцать шесть не могла быть предписана ему судьбой, значит, и их родство было случайностью.        Ани не нужно было получать советы со стороны, чтобы догадаться, что ей нужно хоть немного поспать, и всё-таки она потребовала себе ванну. Вера потом чуть не насильно вытащила её, ворча, что у её барышни ноги как у лебедя. Ноги у неё действительно покраснели от горячей воды и мочалки, которой она норовила втереть мыльную пену прямо себе в кровь ― авось сделается чище, если её тело не развалится в кипятке куском мяса для бульона. От пара кружилась голова, а кожа не вытиралась насухо. Душа её закипала отчаянием и ненавистью к себе же, словно разогретая водой. В коридоре наваренный ею туман рассеялся, но ей было жарко в пеньюаре и как будто нахохлившейся на её влажной коже рубашке.        ― Надо завернуть новый пузырёк в вату и марлю, чтобы если он упал, то не разбился, ― сказала своей горничной Ани, в дрожи собственного голоса разбирая звон стекла. ― И те, что ты купила тоже.        ― Сделаю. Батюшка ваш говорит, вас там Алексей Кириллович дожидается, ― терпеливо напомнила ей Вера, хотя для её барышни это было новостью. ― Хотите, только с ним поздоровайтесь, хотите, пущай вас в постель и уложит, отец ваш как-никак, а так-то он пришёл, потому что вы к этому времени уже не спите, а не ещё не спите.        И Ани ухватилась за этот шанс. Не её очередь была водить! Вот наконец-то кто-то, как в игре в жмурки, попался ей под руки, и она могла уступить ему эту беспроглядную тьму! Если она и подарила любимому брату пулю, то кое-кто уж очень расстарался, чтобы у неё была такая возможность, и не её эта вина, он сам ей миллион раз так твердил!        ― Это всё из-за тебя, ― пробормотала она, чуть только Вронский, сидевший в прихожей, поднялся к ней. ― Мой брат промучился всю ночь и плакал от боли из-за того, что ты от меня отказался. Мы бы даже с ним знакомы не были, мы бы с ним могли на улице столкнуться и даже внимания друг на друга не обратить. Не было бы ухаживаний Маева, не было бы дуэли и заражения крови… Это ты виноват. Зачем ты меня отдал, разве я бы тебе мешала? Разве я бы ему мешала? ― обратилась она уже к своей камеристке, тащившей её на второй этаж.        ― Простите её Христа ради, ночь у нас выдалась… Барин, думаю, вас предупредил, ― бросила через плечо изумлённому Вронскому Вера.        ― Вера, это он во всём виноват… ― упрямо бубнила Ани.