Припылённое родство

― Вы, пожалуйста, без церемоний, меня и моей супруги не бойтесь, приходите в любое время, когда вам будет удобно, ― скорее потребовал, чем попросил Владимир Александрович, раздавливая начальственным взглядом высокий лоб гостя. ― О-о, ― с удивлением и благодарностью протянул неопределяемого возраста господин, впрочем, старшему Маеву было глубоко безразлично, сколько ему лет, швед перед ним или датчанин, и каким ветром его занесло в Петербург. ― Благодарю вас за приглашение, но мне будет неудобно приходить в ваш дом, если Михаил уедет. ― Уедет? Он вам так сказал, месье Ганс? ― оживился Владимир Александрович. ― Да, он сказал, что мы в ближайшее время не увидимся, потому что он покинет Петербург, ― подтвердил его пленник, ругавший себя за то, что его некогда обижало нежелание старшего господина Маева перекинуться с ним хоть парой фраз. Уж лучше бы его никогда так и не удостоили даже нескольких светских пируэтов вроде вопросов о том, как он поживает или как ему нравится город, но и не ждали бы от него невесть чего. Владимир Александрович дёрнул губами, словно хотел улыбнуться, но не осмелился, засомневавшись в том, есть ли у него повод для радости, но потом всё же не сдержался: ― Что ж, тогда до свиданья, месье Ганс, хорошего вам дня, ― благодушно тряхнул он руку наконец отпущенного на волю гостя и поспешил к Михаилу. Неужели его мальчик наконец-то одумался? Со злополучного приёма у Маевых, который был прерван или даже оборван вместе с карнизом обмороком Серёжи, прошла неделя, а Владимир Александрович так и не улучил минутку, чтобы побранить сына, да и в его монолитной жалости к незадачливому дуэлянту не находилось даже крупицы злости. Стоило ему вообразить поединок, подготовку к нему, вспомнить молчаливость сына накануне дуэли, как все его рассуждения ослепляла единственная мысль ― его Миша мог умереть и не умер! ― Месье Ганс сказал, что ты уезжаешь. Вот это славно, вот это ты молодец, нечего тебе здесь углы в доме пересчитывать! ― одобрительно хлопнул он в ладоши, не замечая, что выражение лица Михаила и его ссутуленная спина едва ли совместимы с вернувшимся интересом к жизни. ― Кто такой месье Ганс? ― тихо отозвался Михаил. ― Визитёр твой, швед. ― Его зовут Хенрик, и он из Норвегии, ― зачем-то поправил отца Михаил. ― Ну пусть так, ― согласился Владимир Александрович, повернув к себе стоявшего у окна сына и крепче сжав его плечи, словно стараясь лишний раз убедиться в том, что он жив. ― Куда ты хочешь? Не решил ещё? Поезжай-ка с матерью к морю, скажем, в Ниццу или в Неаполь, чего мудрствовать лукаво? Я тоже поеду с вами, возьму отпуск. Ну? Миша покачал головой – медленно, еле-еле, Владимиру Александровичу показалось, что у него так же медленно забилось в груди будто жаждавшее замереть сердце. ― Нет, папенька. Я надеялся вам как-то иначе сообщить, ― вздохнул Михаил, ― но, раз Хенрик вам уже сказал, то некогда играть словами. Я не на курорт собираюсь, я пойду на каторгу. Я убил человека и должен понести наказание. Хватка Владимира Александровича ослабла, он сел в кресло, насупив брови ― по своим подчинённым он знал, что чем дольше он молчит, подбирая выражения, в которых он будет распекать провинившихся, тем менее витиеватую тираду ему приходилось выдумывать, ведь его жертва сама успевала вложить ему в уста самые жестокие угрозы и оскорбления. Однако Михаил смотрел на него с полным безучастием, невызревший монолог отца совсем разве что растолкал в нём стыд, но не пробудил страх. Старшему Маеву вспомнилось, как на него точно так же глядел Серёжа, уже, верно, совсем больной ― и снова это остекленевшее равнодушие сделало Владимира Александровича беспомощным, он чувствовал, что его сын подошёл к черте, за которой у смертных уже нет власти. ― Я тебя на каторгу не пущу! ― мягкий подлокотник, словно в насмешку подчёркивая его бессилие, проглотил удар его кулака. ― Но это справедливо, я должен… ― Ничего ты не должен! Это была дуэль, он тебя обманывал! ― закричал Владимир Александрович, от жены знавший все подробности ссоры сына с Карениным. ― Он повинился, ты понял, почему он так с тобой и со своей родной сестрой поступил, и теперь тебе его жаль? Ну так он мог и до дуэли тебе всё это сказать! Он мог попросить прощения сам, сразу же. Мог через Амброзова попросить прощения! Секундант ему на что нужен-то?! Он мог мне сказать, в конце концов, так нет же, честь решил свою отстаивать и за своё враньё ответить, как подобает мужчине. ― Зачем вы мне повторяете то, что я сам рассказал маме? Вы надеетесь, что я привыкну к тому, что убил человека, а морской воздух вылечит мою совесть? ― и опять на речах Михаила проступила угрюмая ироничность его умирающего противника. Никогда Сергей не унаследует его кабинет и должность, а в следующий раз он похвалит его на поминках. ― Как ты себе представляешь каторгу? ― спросил Владимир Александрович, боясь, как бы горечь от одной потери не стала причиной другой. ― Думаешь, это такая ссылка в готический замок посреди заколдованного леса? Думаешь, ты там будешь благородно каяться и стихи сочинять, а по первому твоему зову туда примчится Ганс растолковывать тебе смысл шведских пословиц? Да ты, дурачок, хоть воображаешь, что такое Сибирь, что такое этап? Ты хоть одного убийцу хоть издали видал? ― В зеркале разве что. ― Замолчи! ― велел Владимир Александрович, только что домогавшийся от сына ответа. ― У Сергея не рана, а царапина была, и шрама бы не осталось, его заражение крови убивает, да разве ж это ты ему к врачу не пускал, а? Ты задел на дуэли его плечо, и плевать до сигнала ты стрелял или после. Амброзов, кстати, сказал, что после, и никакой Трощёв не станет на суде говорить, что он просто так спустил тебе с рук нарушение, даже если ты из кареты ещё в Каренина стрелял. Нету у тебя свидетелей, намотай это себе на ус, потому что ваши секунданты и Облонский ещё в своём уме, в отличие от тебя. Я тебя в жёлтый дом определю, ― пригрозил он, не веря сам себе, ― тоже неволя, только с ней ещё повернуть назад всё можно, а когда ты в тюрьме опомнишься и к маменькиной юбке захочешь, то поздно уже будет. Михаил вновь отвернулся, милосердно скрыв лицо от отца, но и вида его поникшей головы с шапкой светлых волос хватило, чтобы у Владимира Александровича опять кольнуло сердце. Половину этих кудрей сбреют бритвой, под которой клокотала в на половину лысых черепах настоящих убийц, разбойников и воров гнилая ярость. ― Думаю, показаний сестры убитого хватит, чтобы мне поверили, а Анна Алексеевна точно не станет молчать, ― запоздало возразил Михаил, словно отец и не обещал запереть его в палате для душевнобольных. ― Серёжа тебя защитил перед Трощёвым. Хочешь почтить его память? Так прими от него подарок и не наказывай себя, ― неужели его доводы ничего не стоили без упоминания этой девчонки? Неужели все рассуждения о справедливости, о чести, о почтении к воле умирающего тонули в слезах мадмуазель Карениной? ― А если вы помирились с ним, если он тебя простил и ты его простил, то никто уже не в праве тебе за него мстить, ни сестра его, ни ты сам, ― нехотя прибавил Владимир Александрович, не вникавший в амурные дела сына и прежде, пока его знакомство с мадмуазель Карениной сулило что-то, кроме страданий. ― Зря вы помешали ей тогда, я ведь и её погубил. Её отец болен, как я слышал, брат при смерти, когда все узнают о дуэли, её репутация будет уничтожена, с ней даже перестанут здороваться, она останется совсем одна. Лучше бы она меня убила прямо тогда… Нет! ― не позволил перебить себя Михаил, отскочив от вновь подошедшего к нему отца. ― Не спорьте со мной! Если бы я был не вашим ребёнком, а чьим-нибудь ещё, вы бы презирали меня, презирали за то, что я бегу от правосудия, а если вы исхитритесь как-то оставить меня подле себя, то потом, когда вы перестанете бояться моей смерти, вы тоже станете презирать меня за слабость и возненавидите рано или поздно. Ну же, ― подсказывал Владимиру Александровичу чужой злой шёпот, ― вы ведь знаете, что не будете стыдиться меня, только если я закончу свои дни в заключении. Пожалуй, старший Маев должен был перестать задаваться вопросом, откуда в его ласковом изнеженном сыне такая запальчивость, после того как он в порыве гнева подтянул его к себе за ворот рубашки и едва сдержался, чтобы не добавить румянца его бледным щекам затрещинами. Но всё же он сердился на искушавшего его согласиться с ним демона тщеславной щепетильности, а не на Мишу, и потому столь свирепый пролог получил самое жалкое продолжение: ― Это всё вздор, ― просипел Владимир Александрович. И по крайней мере хотя бы в одном он был прав. Его несостоявшаяся невестка отнюдь не считала, что её жизнь погублена, впрочем, в будущем из всей россыпи возможных событий её занимало лишь выздоровление Серёжи. Непримиримая вера Ани в то, что она обязательно вылечит брата, умиляла её домашних и в то же время, когда они трезвели от этого умиления и видели, что улучшения в самочувствии больного сводятся лишь к тому, что у него сошли оставшиеся после падения синяки, им становилось страшно, но вскоре это проходило. Кому же как не Ани, в конце концов, замечать малейшие перемены в состоянии Серёжи, если она была его самой преданной сиделкой? На чьё же мнение тогда полагаться? Даже преувеличенно весёлая рядом с братом, она словно боялась оставить его надолго, хотя по её же собственным словам, с ним ничего не могло произойти. Только утром, когда лихорадочное забытье больного сменялось сном, она оставляла брата на прислугу и отправлялась к себе отдыхать, но даже эта малость была большой уступкой с её стороны. Сперва она даже отказывалась делить с кем-нибудь свой почётный караул у постели брата и ложилась на принесённой из соседней комнаты кушетке, пока сам Серёжа не попросил её уходить спать в свою спальню хоть на несколько часов. К большому неудовольствию Алексея Александровича, Серёжа стал единственным, кто мог повлиять на Ани ― она избрала его своим тираном и полагала чуть ли ни изменой слушать кого-то другого. Прикованные к постели, мучаясь своей неподвижностью, нередко начинают принимать ухаживающих за ними за некую здоровую часть своего тела, а исполнение их прихотей ценно для них в большей мере тем, что это подтверждает их способность проявлять волю к жизни и хоть что-то сделать, но Серёжа скорее потакал капризу сестры удовлетворять все его капризы. Ани расшторивала или зашторивала окна ― он говорил, что в комнате и впрямь было слишком темно или светло; она отпорола кружево на платке, которым Серёжу обтирали холодной водой во время горячки ― он сделал вид, что кружево и впрямь сильно царапалось; ей казалось, что ему интересно узнать последние новости ― он благодарил её за то, что она прочла ему всю газету с первой и до последней страницы. ― Не понимаю, как этот намордник сделает нос аккуратным? ― хмыкнула Ани, показывая ему рекламу странного приспособления из петергофской газеты. ― Наверное, если долго на себя в этом клюве смотреть, то в итоге и собственный нос начинает нравится. ― Думаю, свою лепту вносят ещё и потраченные на это чудо пятнадцать рублей, ― отметил Серёжа. ― А то объявление, что ты читала пред этим, оно про то же ателье, где Вера фотографировалась? ― Да. Фотограф умолял её прийти ещё, когда она забирала снимки, ― она хитро улыбнулась, но, похоже, пылкость кавалера Веры смутила даже её. ― Говорит, что хочет фотографировать только её, а ещё какой-то чудак из Петербурга хочет иметь фотографию якобы с привидением. ― Вера будет привидением? ― удивился Серёжа и почти сострил, что роль привидения больше бы подошла ему, а не их горничной, но вместо этого насколько мог быстро прибавил, будто Ани сумела бы прочесть его мысли, если ничем не отвлечь её: ― Скажи Вере, что натурщице тоже деньги полагаются, не то обманет. ― А он и предложил, только Вера сомневается, идти ли ей. ― А ты сходи тоже сфотографируйся завтра и возьми с собой Веру, чтобы она как будто и не сама пришла, ― серьёзно посоветовал Серёжа, сам не понимая, как сквозь вязкий туман слабости в его ум пробрела такая изящная интрига. ― Зачем? ― убрала Ани тонкую подушку из-под его головы прежде, чем он сам успел её тронуть. ― У нас и у мадам Ламфрамбуаз будет твой портрет, а ещё Вера сможет присмотреться к своему кавалеру. ― Но если она по своему желанию сама к нему придёт, то она ведь тоже сможет к нему присмотреться? ― Да, но он поймёт, что у него есть шанс, ― умирать должно уже дряхлым патриархом, но риск умереть в двадцать шесть лет второпях состарил Серёжу, иначе почему он позаимствовал этот наставнический тон у Романа Львовича, так щедро делившегося с ним своими премудростями? ― И тогда он будет более настойчивым. ― И уже не отпустит её? ― неуверенно подсказала Ани. ― Ты бы не отпустил на его месте? ― На его месте нет, ― а вот на своём… Серёжа почитал за чудо то, что сестра, о примирении с которой он не отваживался даже мечтать, теперь днями напролёт нянчится с ним и извинительно-ласково лепечет, медленно выдавливая лекарство из шприца ему под кожу; и потому даже не смел помышлять о Кити. Удача не балует слишком жадных людей, нечего фантазировать о мадам Лёвиной, пусть лучше их пути навсегда разойдутся, разлука была не так страшна, как её снисходительность к нему. К бедненькому влюблённому мальчишке, которому из христианских чувств надобно послать письмо, написанное твёрдой рукой, с пожеланиями скорейшего выздоровления. ― Не ожидала, что мне придётся охранять Веру, она же меня старше, но я буду ей хорошей дуэньей, ― захихикала Ани. ― Хотя я уйду на несколько часов… ― Со мной побудет Афанасий, ― поспешил он прогнать озабоченность с лица сестры. ― Афанасий плохо за тобой ухаживает, лучше бы Наташа приехала из Петербурга. Ну её эту чистоту, на даче же никто не живёт из прислуги, когда мы все в Петербурге, и ничего, в конюшню она не превратилась. ― Наташа слишком впечатлительная девушка, ― впечатлительная по крайней мере, когда дело касалось её молодого хозяина, а Серёже, признаться, было трудно переносить даже пламенное сострадание Ани, но его стыд сглаживался хотя бы тем, что захворай она, он бы так же изводился, а вот над Наташей он бы не причитал. Пусть уж лучше выбивает пыль из ковров в Петербурге и не бередит его совесть своей грустью. ― А Афанасий просто не привык хлопотать о больных, но он что надо всегда делает, и… да просто он, как мужчина, более сдержан. Так что ты иди завтра, выбери, что с собой взять, брошь или для волос… ― он сделал неопределённое движение пальцами, силясь изобразить какое-то украшение. ― Хорошо, ― согласилась Ани, переплетая его растопыренные пальцы, которыми он всё ещё показывал гребень, со своими. Она попробовала вообразить, в какой оттенок серого превратится алый на фотографии, но все цвета разом поблёкли рядом с утверждением Серёжи о мужской сдержанности. Если уж её брат так говорил, то она не зря пожаловала отцу индульгенцию на его внешнее безразличие. Всякий раз, когда Алексей Александрович не проявлял должного участия к Серёже, Ани повторяла себе, что виной всему годы одиночества, приучившие его никому не открывать свои переживания. Серёжу было кому перевязывать и поить с рук, потому-то он лишний раз не навещал сына, стесняясь своей бесполезности. И словно пересчитывая раз за разом одно и то же уравнение, Ани вновь и вновь приходила к тому, что отце не может не волноваться о Серёже. Алексей Александрович словно опасался, что излишняя мягкость раздерёт ему в клочья кожу и уже в его раны перепрыгнет вдоволь напировавшийся молодой кровью недуг Серёжи, и держался с ним едва ли не холоднее, чем Геннадий Самсонович. ― Что же ты не спишь? Тебе лучше? Есть так и не хочешь? Выпил бы хоть молока, а то Ани всё пытается тебя соблазнить едой и вместо того, чтобы есть в столовой, ютится здесь на табурете, а в тебя и ложки не влить. Хотя ты не гусь, чтобы тебя насильно кормить. Не очень беспокоит тебя плечо? Терпимо? Ах да, доктор ведь морфин оставил, ― вот и все его реплики, обращённые к сыну за всё время его болезни. Ани не составило бы труда догадаться, что отец с радостью отпустит её в город вместе с Верой и благословит даже на самые легкомысленные развлечения, но ей не хотелось догадываться, потому перед Алексеем Александровичем голову пеплом посыпало воплощённое чувство сестринского и дочернего долга. Ему оставалось лишь похвалить сына за то, что он в кое-то веки подумал о сестре ― упрёк в шкуре комплимента, к тому же упрёк несправедливый, так как Серёжа напротив старался, чтобы Ани не начала увядать в полумраке его болезни. Только если для того, чтобы попросить её о маленьком концерте через две стены и раззявленные будто для какого-то толстяк двери или настоять на том, чтобы она читала ему книгу, которая ей самой нравилось, не требовалось особой изощрённости, то сослать её на прогулку было задачей не для его оплывшего воском от лихорадки рассудка. ― Иди, душенька, ничего с Сергеем не случится, пока тебя не будет. Ты мадам Лафрамбуаз как письмо отправлять будешь, попроси, чтобы она приехала, она ведь предлагала это раньше и сейчас предложила, только нашего приглашения и ждёт, ― увы, Ани за секретер пока что было не усадить, поэтому Алексей Александрович сам поспешил развеять единокровные с его страхами тревоги мадам Лафрамбуаз, уточнив в своём письме, что несчастье случилось не с её дорогой воспитанницей, а с месье Сержем. ― Папа, я не смогу уделить ей внимания, она здесь заскучает, загрустит, ну разве что она составит компанию тебе, ― задумалась Ани, на мгновение перестав растирать в порошок очередные пилюли. Ах, как давно отец не видел её без фартуков, без этих вечных примочек, припарок и чаёв всех мастей! ― Я полагал, что твоя бонна составила бы тебе компанию. Право, ты слишком уж щедра ко мне, вон даже Алексей Кириллович захаживает к тебе, а в итоге получается, что ко мне, ― ухмыльнулся Каренин, давя в себе раздражение на скрежет опять завертевшейся в руках Ани ложки о маленькую ступку. ― Но мне некогда, к тому же… ― Серёжа не мог скрыть от неё даже мерещившихся ему в бреду призраков, разве не подлостью было бы с её стороны втиснуть между ними секрет, даже если правдивая история её отношений с Алексеем Кирилловичем едва бы пошла ему на пользу? ― Я ведь выходила к нему ненадолго и взяла от него гостинец. Не думаю, что он ждёт, что я буду с ним долго беседовать, он ведь спрашивает только о Серёже, обо мне, не устала ли я. Ну ладно, я обещаю, что сама отдам ему свою фотографию. Фотография для мадам Лафрамбуаз, фотография для Вронского ― а для него-то, для её больного и старого отца найдётся снимок, чтобы он не позабыл как выглядит его любимое дитя, во имя милосердия скармливающее себя брату? ― А ты присмотришь завтра за Серёжей, пока меня не будет? ― просияла Ани. Опять притворно безобидное орудие пыток в её руках замерло, вынудив Алексея Александровича поклясться исполнить её желание. Натыкаясь на пустоту с другой стороны стола за ужином и ночью слушая, как на первом этаже копошится прислуга, он ругал себя за мягкотелость, хотя ответа на просьбу Ани, который не портили бы ни малодушие, ни жестокость, так и не отыскалось. Утром картина того, как дочка со своей горничной друг друга прихорашивали ― Вера Ани как свою барышню, Ани Веру как невесту на смотрины ― поумерила его раздражение, будто растворившееся в пасторально юном свете. Нельзя было не сдержать обещания, когда уже скрючившееся низко к земле солнце так неподходяще для осени приветливо заглядывало в окна, и ему пришлось идти присматривать за Серёжей, что бы не вкладывала в это Ани. Комната сына или скорее уже его палата вернула Алексея Александровича обратно в октябрь, солнечные лучи путались в занавесках, и обои, мебель, укрытая морщинами простыня и даже сонно ковырявшаяся спицами в пряже служанка казались слегка заболевшими. ― Доброго денёчка, барин. Я капель Сергею Алексеевичу накапала, как велено было, вот только-только, ― залепетала Люба, за полгода отсутствия старшего хозяина в Петербурге отвыкшая от него, и потому теперь опасавшаяся, как бы он её не разбранил за лень. ― Славно-славно, ― будто отмахнулся от неё Алексей Александрович и поспешил прибавить, пока у него не окаменел язык от неловкости: ― Как ты себя чувствуешь, Сергей? Взгляд у тебя ясный, хотя я слышал, ночью ты не спал? ― Не помню, я уснул, ещё темно было. Я вас разбудил? ― вторил его любезному тону Серёжа, пытаясь распахнуть глаза пошире, как-никак комплимент о ясных очах обязывал. ― Нет. Тебе ничего не нужно? Пить не хочешь? ― Да я ж туточки… ― прочирикала горничная, потянувшись к графину с водой. Что ж, этого было, пожалуй, достаточно для того, чтобы считать, что он выполнил уговор с Ани, однако ему предстояло держать ответ не перед судом, а перед собственной совестью, не признающей демагогии. ― Ступай, ― пробираясь вглубь комнаты, неожиданно велел он Любе. Лишняя свидетельница им была ни к чему, оба Каренина и без её недоумения понимали, что они хромают там, где другие свободно бегут. Серёжа пополз вверх в знак почтения, но отец выкинул вперёд сухую ладонь, как бы запрещая ему чиниться. Служанка, схватив с собой пряжу, словно она бы спуталась от неладной, кривой беседы господ, выскользнула в коридор, и поводов молчать не осталось. ― Не нужно ли кому-то весточку от тебя передать? ― закинул ногу на ногу Алексей Александрович. ― Весточку? ― Телеграмму отправить, письмо написать, визит нанести, ― перечислил он сыну. Тот мотнул головой. Прядь волос упала ему на лоб, и только тогда Алексей Александрович заметил, что Серёжа был причёсан, а волосы у него даже пушились, как только высохшие после воды. Отвращение засаднило ему горло, когда он вообразил, как его Ани, низко-низко согнувшись, почти в поклоне, осторожно расчёсывает волосы лежащего неподвижнее покойника брата. ― Я не настаиваю, но всё-таки советую тебе поблагодарить в письме Романа Львовича. Господин Маев ведь знает, что у тебя была дуэль с его сыном? ― уж если Серёжа заставлял прислугу поддерживать его пижонство, якобы шатаясь на краю могилы, значит, как думалось Алексею Александровичу, он сумеет перенести серьёзный разговор. ― Скорее всего, ― проронил Серёжа. ― Не стоит обольщаться, вряд ли твой начальник решил, что ты просто по неосторожности в себя выстрелил, когда чистил револьвер, значит, он догадывается о дуэли, ― меланхолично заключил Алексей Александрович. ― В лучшем случае он считает тебя бретёром и тогда ты лишишься его протекции, а в худшем случае он считает тебя подлецом и в его силах тебя наказать. Роман Львович не последний человек в министерстве и, по-моему, он ставит свои симпатии выше своих весьма нестрогих принципов, так что… ― разжалобить его что ли пытался сын, откинув с залатанной бинтами груди одеяло? ― не позволяй его привязанности к тебе ослабнуть. ― Сомневаюсь, что Роман Львович жаждет моего внимания. Серёжа не удосужился притвориться ни удивлённым, ни обеспокоенным, ни даже обиженным. Все его прежние размышления о природе его чувств к отцу, к сестре, к Кити стоптались, будто сапоги, в которых прошли не одну сотню вёрст. Болезнь научила его кротости, и если какой-то навязчивый, наглый образ и мучил его, то лишь в бреду и без его приглашения, но сам он боле не терзал себя. Ах, эта ужасная поэтическая дребедень, дескать, родители живут в детях, плодит собственников, которые потом изумляются, отчего они не могут по своему усмотрению вновь прожить молодость и жизнь уже своими отпрысками ― вот и его отец предъявил свои права на их общую фамилию. Существовало целое созвездие доводов, отчего Алексею Александровичу Каренину, отставному тайному советнику, не стоит тревожиться о карьере некого Сергея Алексеевича Каренина, но произносить их вслух показалось Серёже таким же бесполезным, как поливать мёрзлую землю. Вицмундир в ближайшие месяцы он наденет, разве что если его решат в нём отпевать; старик Облонский обещал ему наследство, а с наследством опалу в министерстве переносить куда проще; Романа Львовича, как и многих беспринципных людей, светскими расшаркиваниями не купишь, но баловню судьбу, ускользнувшему от смерти, он не откажет в помощи. А главное, пускай даже Маев хотел бы даже выпороть его, он будет защищать его от любых козней. В былые времена, впрочем, это было слишком громкое название для эпохи, окончившейся выстрелом Мишеля, Серёжа возразил бы отцу, чтобы тот знал, что неправота взымает налог и с его светлого ума и твёрдых убеждений, однако сейчас ему не хотелось побеждать своего родителя. Он желал лишь, чтобы вместо Алексея Александровича в этом же кресле сидела его сестра и болтала о том, как ей понравился поклонник Веры, но он испугался, как бы его желание не поторопило Ани, и потому потерялся в мыслях о том, как славно было бы, затеряйся их молчание в стуке дождя по крыше. Молва приписывает мертвецам так много талантов, что их проростки, верно, должны проклёвываться и у тяжело больных: и если Ани рано или поздно вернулась бы домой, а дождь осенью не редкость, то появление Владимира Александровича на пороге дачи Карениных не укладывалось в рамки закономерности. Неужели Серёжа прокрался в сон своего начальника с мольбами заступиться за него перед отцом или хотя бы оглушить Алексея Александровича открытием, что карьеру его наследника спасать не нужно? ― Ах, какой сюрприз, что же вы нас не предупредили заранее? ― ворковал хозяин дома рядом вокруг высокого гостя. Приветливость старшего Каренина составляла резкий, противный для глаза контраст с потухшим, виноватым господином Маевым, который явно не предполагал, что его будут принимать точно доброе знамение в человеческим обличии. ― Я… экспромт… ― бессвязно бормотал Владимир Александрович, позабыв, как собирать слова в одно предложение. ― Некстати… Понимаю, я некстати, но позвольте мне остаться. ― Что вы. Окажите честь, задержитесь и отобедайте с нами, ― снова принялся смущать гостя Каренин, аккуратным жестом разворачивая его к приведённой горничной Ани. Маленькая хозяйка процедила приветствие, и её плохо скрываемый гнев отчего-то принёс Владимиру Александровичу облегчение. Это было предсказуемо, что на него рассердятся, и потому он будто снова обрёл почву под ногами. ― Мазью вас перепачкаю, извините, ― по-детски спрятала Ани руку, стоило Маеву протянуть ей свою ладонь. ― Я меняла брату повязку. Ещё один шаг по твёрдой земле. ― Что ваш брат? ― Вашими молитвами. ― Я могу с ним увидеться? Я хочу его увидеть, но если ему сейчас нехорошо… У Ани дёрнулись ноздри, словно возмущение выпило из её лёгких весь воздух и ей надо было сделать лишний вдох, чтобы не задохнуться самой. О, вот бы объявить господину Маеву, что благодаря его чаду Серёже всегда нехорошо! ― Доктор велел ему делать укол перед перевязкой, чтобы не было так больно, так что если у вас какой-то серьёзный разговор касательно служебных дел, то вам придётся задержаться у нас, ― строго молвила Ани, притворяясь, что она не замечает гримас отца. ― Служебные дела тут ни причём. Я просто, просто хочу навестить его. Не лукавьте со мной, я знаю, что ваш брат из вежливости попросит пригласить меня к нему, если вы скажете, что я приехал, но если он отдыхает, я ведь подожду, вернусь через час-другой или поздно вечером. Полюбоваться он никак хотел сочившимся из-под бинта подвигом своего сына? Или почему он так рвался к Серёже? Впрочем, Ани вовремя напомнила себе, как наивно доверился ей брат, как он признал в ней гонца ― ведь одна каверза, одна хитрость даже во благо, и верный гонец превратится в тюремщика, неволящего его в уютной лжи. Будь он здоров, он бы сам решил, принимать Маева или нет, пусть и теперь решает сам. Он ведь не кукла, пускай она придерживала его голову, когда поила водой, но он однажды встанет, он ещё живой. Как же костыль может не позволять ходить, как очки могут не позволять смотреть! После непродолжительных переговоров и туманных извинений старшего Каренина за своих детей Ани провела господина Маева к больному. Владимир Александрович готовился отбиваться от своей тоски шуткой о том, что настала его очередь ходить к Серёже на аудиенции, но оставшись один на один с исхудавшим саркофагом для многих своих чаяний, он почувствовал, словно у него выбили из рук щит. «Нет, ничего не получится», ― подрезал крылья своим смешным надеждам Маев, нависнув над Серёжей. Нельзя долго рассматривать это измождённое лицо с иссушенными лихорадкой губами и не озлобиться. ― Простите меня, ― первым заговорил Серёжа. Маев великодушно-снисходительно махнул рукой. Хотя бы эта его привычка осталась нетронутой угрюмой покорностью, менее чем за две недели взявшей над ним верх. ― Какой ты бледный, ― тихо-тихо прошептал он, словно Серёжа и не должен был этого услышать. ― Хотя в сравнении с тем, каким ты был, когда рухнул без чувств у нас, это небо и земля. ― Как ваши дела? Что нового в министерстве? ― Я твоей Ане пообещал с тобой о делах не говорить, ― уже бодрее заговорил Владимир Александрович, словно наспех кутаясь в ставшие ему большими одежды утешителя. ― Нечего тебе голову министрами да указами забивать, но одно скажу. Тебя к ордену приставили. Четвёртая, третья и вторая степень зарябили по его мыслям. Анна, Владимир, Александр ― это имена или ордена? А Сергей есть? Морфин парализовал часть его памяти или просто ему больше никогда не понадобятся все эти названия и степени? На бинты этот орден что ли прикалывать? Или потом с ним схоронят? Кавалеру ордена треклятого Сепсиса первой степени полагается бархатная подушечка в гроб и щука на поминках? ― А ну хватит хохотать! Ещё с Анной своей пощеголяешь, все завидовать будут, ― с сестрой или с орденом? И теперь ему дали Анну или Владимир Александрович так желал ему долгой жизни? ― Я понимаю, ты ещё совсем молодой, ещё и не жил, считай, тебе страшно, но смаковать свои дурные предчувствия и ждать смерть с косой это только свои дни сокращать. ― Нет никаких предчувствий, ― возразил Серёжа. ― Врач насупит брови, думаю, наверное, я не жилец уже, а потом мой камердинер или Ани начнут говорить, что я иду на поправку, засомневаюсь, вдруг ещё выздоровею. ― С женщинами всегда так, мне Лукреция Павловна тоже повторяет, что всё обойдётся: не то правда ей сердце подсказывать, не то она себе просто внушает, но верить ей приятно. И ты сестре верь, ― будто попытался замести следы этим советом Владимир Александрович. Подобной проворности в рассуждениях Серёжа от себя не ожидал, однако имя госпожи Маевой уже угодило в капкан его внимания. ― Что Михаил? Плохо, правда? ― спросил он. Здорового ещё можно заставить усомниться в его проницательности из благородства, но путать больного, с трудом сбрасывающего с себя путы беспамятства, лишь делать эти самые путы крепче. ― Ужасно, ― Маев скривился, словно у его прямоты был гадкий вкус. ― Боюсь его одного с матерью оставлять, на службу только прихожу и уже хочу домой бежать. Кричит, что убил тебя, что погубил твою сестру, что его место на каторге. От деда Лукреции Павловны кинжал остался, дорогой, с каменьями, я его любил иногда гостям показывать, вот спрятал от греха подальше. ― А вы напомните Мишелю, что я его в секунданты звал. Если бы я сейчас не лежал больной, то меня бы Вронский застрелил. Судьба такая, он же должен в судьбу верить вслед за Лукрецией Павловной. ― Не послушает. Что вы, мальчишки, ни себя, ни родителей не жалеете? Молоко ещё на губах не обсохло, а он уж граф, уж офицер, за матушку заступается, а как матушке ему крест на могилу ставить потом? ― Серёже, пытавшемуся даже ценой весьма скандальной новости отвлечь Маева, показалось до безумия нелепым, что тот будто предпочёл сделать из тарана, которым Серёжа намеревался хоть ненадолго разрушить его тюрьму, подпорную балку для своей темницы. Они снова замолчали ― если слов больше не осталось, то и беседа их кончилось? А когда набежит достаточно много неловкости, как сукровицы в волдырь, Владимир Александрович откланяется и уйдёт, гонимый противоречием между своим сердечным отношением к больному и тем, что он был лишь его начальником, да ещё и отцом его убийцы. И уйдёт он уже навсегда. ― Много в свете ещё судачат о том случае в опере? ― поинтересовался Серёжа, стараясь продлить их, вполне вероятно, последнее свидание. ― Твой обморок всё искупил, многие тебя жалеют, говорят, будто ты заразился чахоткой от сестры, к тому же у тебя якобы появился счастливый соперник. Шепчутся, что Варвара Евгеньевна зачастила в Петергоф, а тут как раз друг её покойного мужа генерал Серпуховский живёт, вот все и считают, что у них роман, ― ухмыльнулся Маев. ― Она не к генералу ездит, а к брату мужа, и я не с Жаном Вронским стреляться собирался, а с его дядей, ― предпринял Серёжа ещё одну попытку занять Маева чем-то, кроме стенаний о глупом и жестоком ухарстве молодёжи. Не вышло. Владимир Александрович с подаренной ему горем в придачу с углубившимися морщинами деликатностью не расспрашивал о Вронском много, а душа его уже словно была натаскана на уныние, и оттого удивиться, как следует, он не сумел. ― Я ещё с сестрой твоей хотел поговорить о Мише, ― объявил Маев, весьма недурно продекламировав басню о том, что Серёжа непременно скоро поправится, если не будет себя изводить. ― Попробуйте. Позовите её, пожалуйста, я попрошу Ани вас выслушать, так надёжнее будет, ― потянул Серёжа целую руку в сторону двери, будто надеясь её открыть. ― Только не называйте её Анной, она этого не любит, даже прислугу переучила, чтобы её звали Аня Алексеевна. Искать Ани не пришлось, она сама выскочила, как разбойник из засады, стоило тяжёлым шагам Владимира Александровича загудеть в коридоре. Брату она не перечила и так кротко ему улыбалась, что самые наглые мечты господина Маева вновь заскулили в нём. Очарование это что правда длилось, только пока он не пожал на прощание Серёже руку ― слабую, желтоватую, липкую, как сырое тесто. К подобному не привыкнешь, сколько бы вмиг посуровевшей Ане Алексеевне не приходилось стеречь брата, однако поздно было отказываться от задуманного.